— Как я могу устоять перед таким любезным приглашением? — сказал он, и его серые глаза стали ясными и прозрачными. — В самом деле, чего же мы ждем?
Сирен быстро привыкла днем принимать посетителей. Визиты Армана стали делом обычным. Он часто приводил с собой друзей, молодых людей своего возраста и положения, которые столько же смеялись и подтрунивали друг над другом, сколько ухаживали за ней. Она не возражала. Это было похоже на то, как если бы она снова была вместе с Гастоном, хотя, конечно, Гастон никогда не приносил ей сласти или цветы, еще влажные от росы, никогда не писал стихи, воспевавшие ее изящные запястья или соблазнительный изгиб бровей.
Арман спросил, собирается ли она, как многие знатные дамы, принимать по утрам, пока заканчивает одеваться. Сирен громко рассмеялась при одном таком предположении. Она еще не приобрела привычки лежать в постели до позднего утра и очень сомневалась, чтобы Арман и его друзья успели вовремя встать и одеться к тому времени, когда она кое-как совершает свой туалет, и даже если бы они успели, эта идея казалась ей глупой. Она не королева, чтобы при каждом ее движении с того момента, как утром она открывает глаза и до того, как закрывает их ночью, непременно присутствовали толпы зрителей. Достаточно неудобным было уже то, что за каждым ее движением наблюдал Рене.
Однако она стала привыкать к Рене, привыкала к тому, что, подняв глаза, встречала взгляд его серых глаз, смотревших на нее в раздумье, которое быстро исчезало. Она не могла понять, почему он держит ее при себе, если так сомневается в ней, хотя иногда ей приходилось спрашивать себя, не эта ли неуверенность в ней была основной причиной, привлекавшей его.
На следующий день она сидела в гостиной одна, когда Марта ввела посетителя, которого встретила на улице по дороге с рынка. Он спрашивал про мадемуазель.
— Гастон! — воскликнула Сирен.
Книга упала у нее с колен, она вскочила и кинулась обнимать его. Молодой Бретон устоял на ногах и ненадолго заключил ее в медвежьи объятия, потом отступил, разглядывая ее.
— Вот это я называю радушным приемом, — сказал он с ухмылкой.
— Откуда ты взялся? Почему ты здесь? Все в порядке? Садись и рассказывай. — Ее радость при виде его была так велика, что она, хоть и чувствовала, что болтает без умолку, остановиться не могла.
— Можно мне что-нибудь выпить? Я прямо с реки и умираю от жажды.
Сирен оглянулась, ища Марту, но та уже исчезла в глубине дома. Служанка не нуждалась в напоминании о приеме гостей, даже одетых, как Гастон, в кожаные куртку и брюки.
— Сейчас принесут. Только скажи мне, как там месье Пьер и месье Жан, и где ты их оставил.
— Мы уже отправились к чокто, когда нам вдруг пришла мысль, что у нас есть только заверение Лемонье, что ты невредима и в безопасности. Было решено, что один из нас должен вернуться и убедиться в этом сам. А у меня меньше всего вероятности привлечь к себе внимание.
— Может быть, — сказала она несколько сурово, — но ты все равно в опасности. Тебя видели на складе. Мне не верится, что ты разгуливаешь по улицам при свете дня.
Он пожал плечами.
— Я должен был найти тебя.
Как бы ни хотелось Сирен удержать его при себе, делать этого было нельзя ради него же. Она выдавила из себя улыбку.
— Ну вот, ты нашел меня, и, как видишь, у меня все хорошо. Ты можешь вернуться и рассказать об этом месье Пьеру и месье Жану и еще сказать им, что у меня будет легче на душе, если они будут далеко отсюда.
Гастон смотрел на нее с задумчивым видом, теребя, золотой обруч в ухе.
— Ты выглядишь прекрасно.
— Я… спасибо. — Почему-то великолепное шелковое платье и изящный кружевной чепчик стесняли, как тогда, когда она впервые надела их, хотя она быстро привыкала к подобной роскоши.
— Я кое о чем слышал на улицах. Ты, похоже, крепко подружилась с губернатором, играешь с ним в представлениях и все такое. Может, можно насчет чего-нибудь договориться?
Ее глаза сделались несчастными.
— Не думаю. Господин маркиз человек веселый и добродушный, но к своей должности относится очень серьезно.
— Великий Маркиз, так называют его люди. Великий Лицемер, скажу я, когда все знают, что его жена…
Сирен быстро положила руку ему на плечо.
— Не так громко. Кто-нибудь услышит.
— Пусть слышат, мне наплевать, — сказал Гастон, но понизил голос из уважения к ее просьбе. — Во всяком случае, если ты не так счастлива, как белка с запасом орехов на два года, тогда я должен забрать тебя с собой, чтобы вновь соединиться с отцом и дядей Пьером.
— Ты не можешь так поступить.
— Нет? Скажи мне, почему нет? Это будет просто прогулка к реке, когда начнет смеркаться.
— Я… дала слово.
Гастон долго смотрел на нее проницательным взглядом, наблюдая, как ее лицо заливает румянец. Он хлопнул себя по коленям и сцепил руки.
— Очень хорошо. Если ты останешься, останусь и я.
— Это невозможно!
Хотя в голосе Сирен слышалось раздражение, в душе она испытывала теплые чувства. Но больше она ничего сказать не смогла, поскольку вошла Марта со стаканами вина и тарелкой пирожных. К тому времени, как она накрыла на стол, прибыл с ежедневным визитом Арман.
Сирен познакомила молодых людей. Ничего другого не оставалось делать, потому что, если бы она не сумела как-то представить Гастона, его присутствие просто сделалось бы подозрительным. Вполне возможно, что Арман ничего не слышал о нем. Она могла лишь надеяться, что так оно и было.
Надежда оказалась тщетной. Арман смотрел на Гастона с живейшим интересом.
— Ах, да, — сказал он, — контрабандист.
— Г астр н сверкнул улыбкой:
— Я вижу, слава меня опережает.
— Насчет этого не знаю, — вежливо заметил Арман, — но я счел своей святой обязанностью узнать все, что мог, о мадемуазель Сирен.
— Я начинаю понимать. — Молодой Бретон перевел взгляд с Армана на Сирен, высоко вздернув брови.
Сирен знала, что ему только кажется, будто он понимает, но спорить не стала. Если бы он решил, что Арман — одна из причин, по которой она оставалась в Новом Орлеане, возможно, это побудило бы его уйти до того, как окажется слишком поздно.
Арман, выпив вина, преподнес Сирен свой последний поэтический опыт. Она поблагодарила его, всячески расхваливая, и прочитала отрывки вслух, чтобы смягчить ситуацию. Она ожидала, что потом наступит неловкое молчание, но разговор каким-то образом снова вернулся к вопросу о контрабанде, и ей оставалось сидеть в углу диванчика и слушать, как эти двое рассуждали о недостатках существующей системы торговли. Оказалось, что Арман когда-то подумывал заняться незаконной торговлей с англичанами, но его отец и слышать об этом не хотел. Господин Мулен предпочитал, чтобы его сын брал все, что можно, от земли и забыл о таких рискованных предприятиях.
Наблюдать, как между Гастоном и Арманом завязывается знакомство и растет уважение, было забавно, но не слишком интересно. Сирен почувствовала облегчение, когда Арман, проведя, согласно этикету, положенное для дневных визитов время, встал, собравшись уходить. Было видно, что ему не хочется оставлять Гастона одного, тем более что молодой человек проводил его до дверей с такой небрежной уверенностью, словно это он принимал его у себя. Но правила поведения непреклонны. Он должен был уйти, и он ушел.
Гастон закрыл за Арманом дверь и, вернувшись, плюхнулся в кресло возле Сирен. Пристально глядя на нее, он требовательно спросил:
— Мулен заходит часто?
— Да, очень.
— А что об этом думает Лемонье?
— Таков обычай, так он его и воспринимает.
— Что, действительно? Да будь я проклят, если бы терпел такое.
Сирен нахмурилась.
— Тогда хорошо, что это тебя не касается.
— Я не могу понять, что тебе в этом, в этих стихах про пятна на твоем лице.
— Пятна! Очень маленькая мушка, знак красоты!
— Ну, про пятно.
Она глубоко вздохнула, чтобы смирить досаду.
— Многие дамы принимают днем, и иметь поклонников, которые пишут о тебе стихи, почетно.
— Мне все равно, что это такое, я бы не захотел, чтобы они топтались в моем доме, и не понимаю, почему тебе этого хочется, разве для того, чтобы Рене ревновал.
Она с негодованием отвергла подобное обвинение, но уже в тот момент не была уверена, что это не так. Она больше не понимала, что чувствует к Рене. Ей казалось, что ее любовь прошла, но тогда чем был тот восторг, который она испытывала в его объятиях, сладкая дрожь, которую она ощущала от его прикосновений, удовольствие, которое ей доставляло смотреть на него, просто смотреть, быть рядом, деля с ним дни и ночи? Но в том, что она все еще могла бы любить его, не было никакого резона. Ровным счетом никакого.
Гастон все еще сидел у нее, когда с наступлением сумерек вернулся Рене. Если он и был удивлен, увидев юношу, он ничем этого не показал, а пригласил его поужинать и расспросил про Пьера и Жана. Сирен, которая взяла на себя некоторую ответственность за ведение хозяйства Рене, пошла посоветоваться с Мартой насчет ужина, оставив их одних. Когда она вернулась, Рене и Гастон выглядели как двое вполне понимавших друг друга мужчин.
Они были так доброжелательны друг с другом. Сирен ожидала, что Рене предложит Гастону остаться у них на ночь, но он этого не сделал. Ужин закончился, когда совсем стемнело. Гастон, которого Сирен убедила вести себя более осмотрительно, чем когда он только пришел, воспользовался темнотой, чтобы вернуться на лодку.
Немного спустя после его ухода Рене сел за свой письменный стол. Сирен начинала думать, что таким образом он избегает долгих часов между ужином и тем моментом, когда они ложились спать, которые в противном случае пришлось бы заполнять разговорами. Она сознавала, что не это было главной целью, из-за которой она была с Рене., но все-таки то, что он был способен углубиться в свои бумаги, не замечая ее, вызвало у нее крайнее раздражение.
Она сидела, свернувшись калачиком, на диванчике перед камином, сбросив вышитые атласные комнатные туфли и подобрав ноги под пышные шелковые юбки в кремовую и золотистую полосочку. Она не припудривала волосы, потому что поднимавшиеся при этом клубы пудры заставляли ее чихать, но разрешала Марте укладывать их на день, чтобы локоны падали на одно плечо. К вечеру под их тяжестью шпильки впивались ей в кожу. Теперь она вытаскивала их по одной и распускала длинную спутанную темно-золотистую массу, пальцами расчесывала пряди и перекидывала за спину.