Если ты так думаешь, значит, кто-то принял тебя за дурака, а я тебя таким не считаю. — То, что он никак не реагировал, выводило ее из себя, но она достаточно изучила его, чтобы обмануться на этот счет. Она решительно встала. — Нет смысла дальше обсуждать все это. Мне осталось только уйти.
— Уйти? — переспросил он так, словно впервые в жизни слышал это слово.
Она взяла свой плащ, перебросила через руку и пошла к двери.
— Я оставила бы все, что получила от тебя, для следующей твоей любовницы, но ты позаботился, чтобы у меня здесь больше ничего не было, кроме того, что ты дал мне. Я верну вещи утром.
— Мне они не нужны.
— Мне тоже.
— Ты кое-что позабыла, да?
— Разве? О, ты имеешь в виду свою власть надо мной? Но ты находишься в Луизиане с секретной миссией, так ведь? Я уверена, ты бы не хотел, чтобы мадам Бодрей и еще меньше — губернатор узнали о твоей особой преданности Людовику Французскому. Как ты думаешь, может моя угроза перевесить твою?
Он шагнул к ней, высокий и стройный.
— Что, если бы я сказал, что люблю тебя и не хочу терять?
— Если бы? Так хочешь или нет? Я не привыкла к полумерам. Да это и неважно. Я не верю, что ты любишь что-нибудь, кроме своего положения, своей власти, своего влияния. В эту минуту, если уж говорить откровенно, тебя, наверное, больше всего беспокоит, что ты скажешь губернатору по поводу потери одной из актрис для его театрального вечера. Скажи ему, что я обманула вас обоих.
Сирен дошла до двери, открыла ее и, переступив порог, решительно захлопнула за собой.
Дождь кончился. Влажный ночной воздух холодил ее лицо, хотя потеплело. Хор лягушек-квакш и других мелких ночных тварей, молчавший несколько недель короткой зимы, зазвучал снова. Он не был таким оглушительным, как становился позднее, но служил определенным признаком наступающей весны.
Путь до лодки, казавшийся таким длинным всего день назад, когда она ходила за иглой и ниткой, теперь почти не занял времени. В окне мягко покачивавшегося судна светился огонек, и Гастон встретил ее, как только она поднялась по сходням.
Они разговаривали долго, потом связали пару узлов и поставили у двери. Остаток ночи Сирен провела, лежа в своем гамаке. Медленное покачивание лодки на причальных канатах убаюкивало, она отдыхала, но не спала.
День застал Гастона и Сирен в пироге; они рассекали туман, лежавший по боковым рукавам реки, огибая Новый Орлеан сзади. Они направлялись не в глухие места на север, а всего лишь к озеру Понтчартрейн. Пьер и Жан ушли не дальше поселка Маленькой Ноги, находившегося к северу от озера. Гастон сказал, что это из-за неприятностей с индейцами, но при этом скорчил веселую гримасу, показывая, что врет. Сирен поняла, что причина была в ней, и успокоилась.
Глава 19
Приятно было снова делать что-то, требующее физических усилий. Когда мышцы ее тела утратили скованность и стали гибкими, легко повинуясь ей, обрела легкость и ее душа.
Она сожалела о немногом. Ей не нравилась мысль, что она давала мадам Водрей и Туше повод считать, что испугалась. Ничтожная малость — это всегда создавало ей трудности.
Ей хотелось бы попрощаться с Арманом. Ей было бы неприятно, если бы он решил, будто она забыла о нем. Он был мил, и, хотя его страстное увлечение ею — если именно так назвать это чувство — не продлилось бы долго, она не желала причинять ему боль сейчас.
А ночью она подумала вдруг, что ей надо было бы дать Рене возможность высказаться о своей предполагаемой любви к ней. Это ничего не изменило бы, но, возможно, услышать было бы интересно — бальзам для ее самолюбия, несомненно, уязвленного тем, как он обошелся с ней.
Она думала о том, как он одурачил их всех, прикидываясь изгнанником, отчаянно жаждущим вернуться во Францию и вернуть расположение короля. Как легко они поверили всему, может быть, оттого, что большинство из них чувствовало то же самое.
Что еще из его слов было неправдой? В какой степени созданный им в глазах общества образ был удобным прикрытием для его истинной цели?
Шпион. Не против врагов своего народа, а против таких же людей, как он сам, людей своего круга; людей которые приняли его в свой дом, в свою жизнь. Нельзя было отрицать, что администрация Водрея была продаж ной и развращенной, но, пожалуй, не больше любой другой. Губернатор был справедливым судьей, больше, чем просто компетентным руководителем, особенно интересовался упорядочением управления колониями, поскольку видел, как его собственный отец правил Новой Францией. Что значило в сравнении с этим все остальное? Сплетни и махинации жадной до денег жены?
Но если предположить, что в сплетнях была доля правды? Предположим, что Рене притворялся не так успешно, как казалось. Мало что в Версале проходило незамеченным, не обсуждалось шепотом и не разносилось по Парижу и дальше. Возможно ли, чтобы покушения на Рене были как-то связаны с его миссией?
Весло Сирен сбилось с ритма. Если это правда, значит, он все еще в опасности.
Или нет? Корабль «Ле Парам» отплывал во Францию сегодня утром с донесениями в ответ на обвинения против четы Водрей. Наверное, Рене закончил то, ради чего приехал сюда. Теперь не было бы никакого смысла причинять ему вред.
Кроме мести.
Но зачем ему было оставаться в Луизиане, чтобы подвергаться возможной опасности? Почему он не сел на корабль, возвращавшийся во Францию? Оставаться было бессмысленно. Каким бы ни было содержание донесений, губернатор не поблагодарил бы его за то, что он так злоупотребил его гостеприимством и дружбой, и наверняка бы указал Рене на дверь, как только бы это обнаружилось. Если уже не обнаружилось.
Разве только Рене не чувствовал опасности.
Но он не глуп. Никто лучше него не знал, чем он рискует.
Значит, он остался, потому что хотел этого. И возможных причин было две. Или он еще не закончил расследование деятельности губернатора и его жены, или него была какая-то иная цель. Иная цель, связанная фальшивыми деньгами.
Луизиана была продажна, но таков был и Версаль. Человека, ставшего шпионом, не могло совершенно не затронуть такое распространенное явление. Могло?
Взошло солнце, его лучи несли тепло. Оно пробивалось сквозь туман, заставляя его светиться и радужно мерцать, пока не рассеяло его. Наконец они вышли в озеро, огромное открытое пространство, словно внутреннее море. Вода искрилась и плескалась, его поверхность взрывалась безмолвными бриллиантовыми вспышками. Воздух был свежим и чистым, влажным и живительным. Птичьи крики эхом отдавались на заросшем лесом берегу. День обещал быть прекрасным.
Свободна. Она была свободна. Это сознание будоражило кровь, словно вино, ударяло в голову, опьяняя ликованием. Но все же оставался крохотный осадок, капелька уныния, и именно это приводило ее в смятение. Она-то думала, что у нее больше силы духа, чтобы не страдать из-за того, что она оставила человека, в котором так мало честности и прямоты. Как она могла уже соскучиться по нему? Как она могла жалеть о том, что больше никогда не почувствует его прикосновений или не увидит его улыбки, или не будет опять засыпать рядом с ним? Она не должна думать об этом, не должна желать этого, не должна в этом нуждаться. Но она желала. О, как желала.
Они оставили пирогу на другой стороне озера и пошли по индейской тропе туда, где находился поселок Маленькой Ноги. Они ничего не видели и не слышали, но индейцы знали об их появлении. Когда они дошли до поселка, Пьер и Жан уже ждали их.
Воссоединение было радостным, со множеством объятий, восклицаний и похлопываний по спинам. Маленькая Нога пригласила всех в свой дом поесть и выпить, и это пришлось как нельзя кстати. Они сидели в хижине, болтали, смеялись, наверстывая упущенное с тех пор, как виделись в последний раз, а от небольшого огня в центр хижины лениво поднимались к отверстию в потолке затейливые клубы дыма.
Проворной Белки, дочери Маленькой Ноги, не было видно. Сирен спросила о ней и узнала, что девушка ушла от матери и живет отдельно. Обстоятельства не особенно прояснились, потому что в тот самый момент Гастон и Жан затеяли громкую перебранку по поводу карточных долгов, которые сумел сделать молодой человек, пока был предоставлен самому себе. Индеанка замолчала, когда Гастон попросил Сирен подтвердить его заявление, будто ему это было необходимо, чтобы попасть в общество богатых людей и таким образом получить возможность присматривать за ней. Его отец отпускал грубоватые и насмешливые замечания по этому поводу. Но в их споре не было задора. Гастон нашел Сирен и вернул ее старшим, они были им довольны.
Уже позднее за вином из тутовых ягод и сладкими пирогами с медом и орехами они заговорили про Рене. Сирен рассказала Бретонам обо всем, она не привыкла что-то скрывать от них и не видела никакой необходимости секретничать со своими. То, что она чувствовала обязанность защищать Рене вне своего круга, было связано только с ее преданностью королю и стране, почти такой же, как у него, — и все. К нему самому она выражала только презрение.
— Постой, дорогая, не спеши, — сказал Пьер. — Не всегда все оказывается таким, как представляется.
— И вы защищаете его после того, что он натворил? — изумленно спросила она.
— Я бы не стал осуждать его заочно, не выслушав. Да я ему и не судья. Не наше дело судить других, и мы не без греха. Кроме того, не так важно, что люди делают, как причины, по которым они так поступают.
— Да, например, жадность!
— И преданность.
— Вы хотите сказать, что если у Рене есть одна привлекательная черта, значит, у него должны быть веские причины и для всех остальных поступков?
Пьер покачал головой.
— Я хочу сказать, дай срок. Раскаяние — унылый спутник..
Но времени на это не осталось. Один из дозорных, выставленных на пути от озера к поселку, поднял тревогу. К поселку приближались двое французов и с ними отряд солдат.
Они могли бы укрыться в лесу. Сирен настаивала на этом, просила, уверенная, что, если бы не она, Бретоны исчезли бы в одно мгновение. Именно тревога за нее удерживала их, и это делало ее положение невыносимым, потому что она тоже была для них величайшей опасностью. Она не сомневалась, что появление этих людей военного сопровождения связано с ее присутствием здесь. Слишком совпало их появление с приездом ее Гастона. Больше того, в глубине души она чувствовала, хотя и не хотела признавать этого, что победа над Рене досталась ей слишком легко, что за этот вызов п