Её сковывает страх – ни закричать, ни выйти из-за трона.
«Кто вы? Я – наследница Омилия из дома Химмельнов, и вы не смеете…»
Все эти глупые, пустые слова на самом деле ничего не значат – она смотрит на дрожащие тени и понимает это с беспощадной ясностью… Она молчит.
Ей не хочется слушать, она закрывает уши ладонями, но голоса просачиваются через них легко, как будто маленькая Омилия стала бесплотной.
– Химмельны вырождаются.
– Ты преувеличиваешь.
– И тем не менее, все близки к тому, чтобы признать этот твой проект неудачным.
– Ты такой любитель обобщать. Всегда таким был.
– Возможно. Но неужели ты не думал о мальчике?
– Мальчик умён…
– Но это ему не помогло. Что до Омилии…
Она не понимает смысл их разговора, но это слово – первое из множества бессмысленных – обжигает её, как укус пчелы.
– Мы будем наблюдать за Омилией. Нужно больше времени.
– …Кровь…
– …но если даже…
– …тот, другой, исключительный.
– Он мог бы положить начало чему-то новому. Его мысли…
– Соединить?
Она слышит всё меньше и меньше – голоса долетают до неё издалека, отрывочно, как пущенные от дальней стены парка кудрявые бумажные ленты.
Ужас сдавливает сильнее, сильнее, потому что Омилия чувствует: ей нельзя видеть эти тени, нельзя слышать этот разговор, никому нельзя, нельзя… Омилия падает на пол, и лепнина на потолке кружится у неё над головой, напоминая разверстую в ухмылке клыкастую пасть.
Её находит отец. Поднимает на руки и крепко прижимает к себе – тогда он брал её на руки, и смотрел на неё с нежностью и тревогой, и называл её «своей девочкой». Тогда, задолго до того, как она стала оружием в материнских руках, занесённым над его головой – и спорной территорией, за которую родители без устали борются друг с другом.
Но тогда отец покачивает её и спрашивает, что стряслось, – а она только плачет и трясётся, не в силах объяснить.
Перед троном никого нет – и ни один из стражей не видел во дворце посторонних.
Прошло столько лет – с тех пор Омилия не раз задавалась вопросом: было ли это на самом деле, или ей просто привиделось? Она бы поговорила об этом с отцом, но в последнее время они так отдалились друг от друга, что представить это невозможно.
За окном во дворцовом парке протяжно и тоскливо закричала птица, и Омилия вздрогнула, поёжилась – из приоткрытого окна потянуло холодом. Она чувствовала, что ей уже не уснуть – судя по пасмурному, белёсому свету в щели между занавесками, светало.
Омилия накинула тёмно-синий халат, не причёсывая, завязала волосы широкой лентой, сунула ноги в тёплые туфли. В такую раннюю пору мать спит, как и её наушники, – а значит, некому отчитать наследницу за неподобающий вид.
Страж у дверей её спальни вытянулся по струнке и не сказал ни слова. По протоколу он не имел права обращаться к ней первым, и Омилии стало грустно. Вечно окружена людьми – но некому спросить, что разбудило её в столь ранний час, почему она бледна и выглядит напуганной. Даже если стражу и показалось странным её раннее пробуждение, наследница об этом не узнает.
Устланные коврами коридоры скрадывали шаги. До библиотеки – два поворота налево, пролёт лестницы вверх, по коридору до конца. Вне учебных часов Омилия сюда заглядывала нечасто. Мать была противником легкомысленных романов про любовные страдания или приключения, и такие Омилия утаскивала к себе, в надёжный тайник за портретом над кроватью. Во всяком случае, хотелось верить в его надёжность – кроме «Дикой Анны» и «Бедного Ранара» картина скрывала много другого, что Омилии хотелось держать подальше от посторонних глаз.
Сидеть с книгой в библиотеке, где любой мог увидеть, что ты читаешь, проследить за малейшими изменениями твоего лица на самых волнующих сценах, – удовольствие сомнительное, но сейчас библиотека была безопасна. В комнату, нёсшую на себе отпечаток недавно приснившегося кошмара, возвращаться не хотелось.
Омилия выбрала толстый фантастический роман, действие которого разворачивалось в первые годы Стужи, и пошла в глубь библиотеки – любимый с детства уголок за высоким шкафом из красного дерева. Здесь она проводила часы, рисуя или вырезая фигурки из бумаги, вместе с…
– Привет, пресветлая.
Она вздрогнула – но за шкафом не было теней из сна. Там сидел её брат.
– Биркер. Следовало догадаться, что ты занял библиотеку. Ты давно пришёл?
– Я здесь с вечера и собирался спать. И – «занял»? Библиотека огромная, Мил. Нам обоим найдётся тут место.
Она вздохнула:
– Ну да. Но ты же знаешь, я не могу просто сидеть и заниматься делами, когда ты здеь. Мне будет хотеться говорить с тобой.
– Знаю. И раз уж ты тут, я тут, а значит, твои дела отменяются, поможешь мне вернуть книги на места? Я не хочу никого просить.
Они пошли вдоль полок. Кресло Биркера ехало быстро и легко – он управлял им одним костяным рычагом под правой, здоровой, рукой. Левой он придерживал стопку книг у себя на коленях. Левая дрожала – но Омилия знала, что даже ей он не простит попытки забрать стопку.
Поэтому она просто останавливалась тогда, когда замедляло ход его кресло, брала верхнюю книгу из стопки и ставила туда, где среди тесно стоящих томов бесстыдно зияла брешь.
За окном рассвело окончательно – серебристый свет залил библиотеку через высокие окна, и лёгкие пылинки танцевали в воздухе. Пахло бумагой, кожей обложек, чернилами, затхлостью. Запахи Биркера – они сопровождали его, куда бы он ни направлялся, и на мгновение Омилия представила, что это он дарил библиотеке свой запах, а не наоборот.
– Что тебя тревожит, пресветлая сестрица? – спросил он, когда стопка растаяла, и Омилия прикрыла его тощие колени тёплым синим пледом, соскользнувшим на пол. Такую помощь он был готов от неё принять.
– Не называй меня «пресветлой».
Он поднял бровь:
– Кто-то встал не с той ноги. Не стоит демонстрировать мне это: я и так понял по твоёму появлению. Это что, первый раз, когда ты встала так рано, или бывали другие случаи?
– Вот поэтому я и сказала, что ты занял библиотеку. – Сегодня утром у неё не было сил на дружеские пикировки. Омилия чувствовала себя потерянной и усталой, и, к чести Биркера, он это понял.
– Ну ладно, ладно, – сказал он примирительно, касаясь её руки и улыбаясь. – Пойдём со мной за шкаф и расскажи, что случилось.
Он улыбался редко, а жаль. Омилии нравилась его улыбка. Губы у брата были тонкие и бледные, почти невидимые на болезненном лице без капли румянца под очень светлыми, почти белыми волосами, зато глаза в такие моменты преображались – сияли и становились почти… Неуместными.
Многие при дворе – по большей части подпевалы матери – считали Биркера хмурым и угрюмым, и несколько раз Омилия случайно слышала, как за глаза его называют «белым мотыльком» и «беззубым хааром».
Что ж, эти злые старые крысы никогда не видели Биркера таким, каким видела его она. Им-то он не улыбался.
Они устроились за шкафом – свет из окон сюда не долетал, и уголок плавал в уютном полумраке. Кресло Биркера идеально помещалось между шкафом и стеной. Омилия устроилась на подушке у его ног.
– Прямо как в детстве, – задумчиво сказала она, прижимаясь лбом к его коленям, и привычно поражаясь тому, до чего худые у него ноги – как у ребёнка. Дважды в день под руководством врачей он делал упражнения для того, чтобы мышцы не атрофировались.
– Да, – он погладил её волосы здоровой рукой. – Даже когда твоя дражайшая матушка делала всё, чтобы убедить тебя держаться подальше от неудачного братца.
– Лишнее доказательство того, что даже владетельницы не всесильны.
– Приятно быть частью бунта. Обращайся и впредь.
Она погладила его сухие, холодные пальцы. Биркер, который даже по лестнице не мог подняться без посторонней помощи.
Омилия мысленно порадовалась тому, что дала им повод почувствовать себя «частью бунта». Если, конечно, он, как всегда, не шутил.
– Так что случилось, маленькая сестра? Приснился Эрик Стром, входящий в твою спальню?
– Перестань. Мне опять снился тот сон.
Биркер нахмурился, посерьёзнел:
– Тот самый, про странный разговор и тени, да? Очень удачно.
– Да что ты.
– Да. Дело в том, что я тоже недавно вспоминал о нём… И как раз хотел попросить тебя ещё раз пересказать мне его подробнее. А сейчас ты, наверное, получше вспомнила детали.
Омилия поёжилась:
– Мне не надо видеть его, чтобы хорошо помнить детали. – Когда-то старая няня говорила Омилии, что страшный сон следует рассказать кому-то, чтобы он потерял свою силу. Поэтому теперь, снова пересказывая его Биркеру, она постаралась припомнить все детали – ну как сработает.
Дослушав, Биркер коротко кивнул:
– Спасибо.
– И это всё? Ты не будешь, ну, например, успокаивать меня, как положено любящему брату?
Биркер рассеянно отмахнулся.
– Я уже говорил, Мили. Ума не приложу, почему этот сон тебя так пугает… Это, впрочем, не нуждается в объяснениях. Мир сновидений говорит с нами на особом, ночном языке. Что-то сказанное на нём днём может пугать необъяснимо. Меня другое удивляет… То, с каким упорством этот сон повторяется. Недавно я говорил с отцом… Упомянул случай, когда в детстве ты упала в обморок за игрой в прятки в тронном зале. Он не опроверг.
По шее Омилии пробежал холодок.
– Значит, это было, было на самом деле. Я так и думала… Бирк… Почему тебя заинтересовал мой сон? Я сто лет тебе о нём не рассказывала, разве нет?
– Я помню все наши разговоры, Мил, – уклончиво отозвался он. – А этот вспомнил в контексте одного любопытного исследования, которым сейчас занимаюсь.
– «Химмельны в веках», «Родословные крупнейших домов Кьертании», «Тень за троном: портреты самых заметных советников в истории Кьертании», «Стужа: научные домыслы и досужие теории», «Сердце Стужи – истоки легенды в религиозных трактатах эпохи храмовых бунтов»… Интересно, что это может быть за проект?
Биркер поморщился, как от кислого: