Они разжигали камин, если было холодно, и жарили мясо на огне.
Рагна всегда ела, как животное, и без жалости роняла жирные куски мяса на покрывало, которое он долго выбирал в лавке с десятками почти одинаковых. После Гнезда он любил одно время покупать вещи. Тогда он был юн и искренне верил в то, что стулья из красного дерева или костяная статуэтка на каминной полке могут создать дом.
Прямо из гостиной на второй этаж вела винтовая лесенка – за лесенку он, кажется, и влюбился когда-то в эту квартиру.
«Никому с детьми эту квартиру не сдашь», – сказала тогда хозяйка. «Шею тут сломать – это запросто. Так что, господин, вы уж поосторожнее».
Он заверил её, что никаких детей здесь никогда не появится, и не стал торговаться, хотя цена, которую она назвала, была явно завышена.
В спальне было круглое окно, совсем как в родительском доме, и это решило дело окончательно.
Потом он не раз жалел, что поддался сантиментам с этим чёртовым окном. При взгляде на него ему часто становилось хуже некуда – кроме того, его трудно было подпереть так, чтобы оно не захлопывалось посреди ночи от малейшего ветерка.
В первые месяцы жизни вне Гнезда он заботился об этом месте, но постепенно энтузиазм пошёл на убыль. Можно надраивать полы и покупать шторы, как делают взрослые, – но не это делает дом домом, а других способов он не знал.
Барт бы пришёл в ужас, окажись он здесь сейчас. Нужно будет позвать хозяйку, щедро заплатить ей за уборку или поручить найти кого-то, кто за это возьмётся. Самому ему совершенно не улыбалось этим заниматься.
Он поворошил кочергой в камине, и в воздух поднялось облако чёрной пыли. Смахнул со стола на пол несколько окаменевших фруктовых косточек, наступил на них сапогом. Поднялся на второй этаж, помедлил на пороге спальни. Здесь пахло затхлым бельём и старым потом – отвратительно. От приоткрытой двери ванной тянуло сыростью. Он хотел принять душ, но передумал.
Пришлось протереть стол от пыли, чтобы написать письмо в Гнездо и, не давая себе времени отказаться от решения, сунуть его в почтовый тубус.
Он немного помедлил, раздумывая, не переночевать ли здесь, проветрив хорошенько комнату, – можно было даже начать уборку. Эрик бросил взгляд на постель – последний раз они лежали тут с Рагной, прижимаясь друг к другу, как брат с сестрой, и она, лёжа у него на плече, без умолку рассказывала о своей новой влюблённости.
Нет. Он вернётся сюда после хорошей уборки – когда не останется ни следа от пыли, вони и воспоминаний.
Но сперва – Гнездо, старое доброе Гнездо, которому наплевать, по своей ли воле возвращается птенец, и она – та, которую ему не следовало так надолго оставлять без присмотра.
Эрик переоделся в чистое – остальное бросил на постель – и поспешил к выходу.
Омилия. Печенье
– Итак, ты наконец вернулся.
– Сложно отрицать, пресветлая.
– Хватит! – она была раздосадована тем, что даже эта крошечная шутка заставила её губы дрогнуть – и тем, что, оказывается, скучала по нему больше, чем думала. Понимает ли он это? Видит ли её насквозь?
Они сидели в одной из дальних парковых беседок. Про неё Омилия точно знала, что здесь их никто не услышит – во всяком случае, если ничего снова не изменилось. Мать и отец любили время от времени, независимо от того, что за настроения витали между ними, перетасовать шпионов и ловушки, прослушки и подгляды. Пожалуй, в перемирия они делали это даже чаще. Оба пытались воспользоваться мнимым довольством другого, и оба готовили оружие загодя, зная, что очередная битва не за горами.
– Как велит моя пресветлая.
Мать всегда говорила: если допустила промах, сделай из него ещё одно оружие. Поэтому Омилия опустила глаза, поболтала ногами, не достающими до пола, покрутила в руках бокал, поставила на место. Вот так, пусть думает, что она – взволнованная девчонка, которая не могла дождаться его возвращения. Так даже лучше.
– Расскажи, как прошла твоя поездка. Ты привёз нам новых рекрутов? Как там, на окраинах? Очень холодно? Очень ужасно?
– Вам бы там не понравилось, пресветлая, – сдержанно отозвался он. Что-то сегодня с ним было не так: смотрел он как будто немного сквозь неё, и голос звучал рассеянно. Обычно, приходя к ней, он больше внимания уделял своим волосам, а сейчас они лежали как-то небрежно, растрёпанно. Ухо, часть которого когда-то срезали острые, как пилы, зубы ревки, было открыто – а обычно он опускал на него пряди волос.
Впрочем, это было единственной уступкой, сделанной специально для неё. Омилия знала, что для светских приёмов и выходов многие препараторы часто использовали элемеровую костную муку – под ней шрамы и следы от вживления препаратов становились почти не заметны. От муки кожа становилось матовой и слишком гладкой – мать и отец пользовались такой же – поэтому Омилия легко замечала её на чужих лицах.
Эрик Стром никогда не прятал своих шрамов, и ей это нравилось. Обычно он и об ухе не заботился, даже для балов и приёмов, если её там не было. Пару раз она специально не появлялась, распустив об этом слухи заранее. Проверенные люди донесли, что Эрик Стром приходил туда с волосами, зачёсанными назад, какое-то время проводил в тёмном углу со скучающим видом и очень скоро уходил – так скоро, как позволяли приличия.
Мелочь – но жизнь во дворце приучает придавать значение мелочам.
Ему плевать было, как он выглядит, когда её не было рядом, ещё больше, чем обычно, – вот что это значило. Впрочем, может, не так уж ему было и плевать – просто он всегда был умнее других.
Некоторые препараторы из тех, что появлялись на балах, маскировали не только шрамы – даже увечья. Омилия знала, почему, например, госпожа Анна, одна из Десяти, никогда не появляется на людях без длинных, до локтя, перчаток.
Надеялась, как и многие из них, поймать кого-то из знати на крючок? Смешно. Омилия не раз слышала, как молодые люди обсуждали девушек-препараторов, а девушки – мужчин, обычно охотников или ястребов. Опасность их жизни возбуждала многих – а шрамы только напоминали об этой опасности. Но для большинства они были экзотичной игрушкой, не более того. Эрик Стром понимал это – и это делало его гораздо более привлекательным, чем многих других.
Небрежность – или продуманность?
Человек, изо дня в день входящий в Стужу, ставший одним из Десяти в его годы, не может быть небрежным.
– Сколько тебе лет, Стром?
Его губы дрогнули.
– Двадцать девять, пресветлая.
– Вот как, – протянула она. – Но ты служишь уже третий срок.
– Я начал раньше, чем положено.
– И сильно раньше, если знание счёта мне не изменяет. Как так получилось? – Это было обычной манерой Омилии вести беседу. Внезапно ошарашивать собеседника ворохом прямых и точных вопросов, задавая их ни с того ни с сего. Удобно быть наследницей Химмельнов – как правило, все начинали волноваться, теряться, и в итоге выкладывали всё, что она хотела узнать.
Кроме Эрика Строма.
– Однажды я с удовольствием расскажу вам об этом, моя пресветлая. Но мы говорили о рекрутах. В этом году я посетил Вестбод, Рурмор и Ильмор.
– Впервые слышу. Я думала, что все города моей страны знаю, как свои пять пальцев.
– Это очень маленькие населённые пункты, госпожа. Меня отправили туда в том числе потому, что годы прошли с тех пор, как кто-то из Десяти был хоть в одном из них в последний раз…
– Да уж, людям нужно время от времени давать повод посудачить о великом событии.
– В том числе.
– И что же там, в этих прекрасных местах?
– Вестбаду и Рурмору нечем оказалось вас порадовать. Зато Ильмор подарил столице трёх рекрутов.
– Маленькое поселение – сразу трёх?
– Вы правы, это редкое явление.
– Они сильные?
– Пока трудно сказать. – Он потёр уголок золотистого глаза, сощурился. – Они должны пройти обучение. По его итогам можно будет сказать точнее. Один из них не представляет особого интереса – он прошёл только первую Арку. Двое других обладают большим потенциалом.
– Они мужчины?
– Нет. Девушки. Одна из них прошла три Арки, а другая – все четыре.
– Это значит, что они станут ястребом и охотницей?
– Необязательно. Это зависит от нескольких факторов. Обучения, особенностей их характера… Одна из них по складу характера и ума могла бы быть ястребом – судя по моему впечатлению и рассказам её учителей. Но уровень усвоения ей это вряд ли позволит. Другая…
– Ладно. Мне надоело говорить о других девушках. – Он и глазом не моргнул, и Омилия почувствовала, как нарастает в ней смутное раздражение. Он всё время заставлял её чувствовать что-то непредвиденное, даже когда она готовилась к встрече, а сам оставался спокойным и холодным, как лёд. Это бесило.
– Как угодно пресветлой госпоже. Я могу идти?
– Ты обиделся, Стром?
Уголки его губ снова дрогнули:
– Нет.
– А я думаю, обиделся.
– Как вам будет угодно.
Некоторое время они сидели молча. Эрик Стром всё ещё смотрел куда-то сквозь неё, сосредоточенно, как будто решая в уме сложную задачу.
«Пожалуйста, перестань быть таким холодным. Скажи мне хоть что-то не по протоколу, вскрикни хотя бы от одного из моих уколов, смейся надо мной – не только глазами, вслух. Дай мне повод. Дай мне повод понять, что я чувствую, – и зачем мы можем пригодиться друг другу».
Разумеется, вслух она не сказала ничего подобного. Вместо того она придвинулась чуть ближе и кивнула своей служанке, Веделе, которая всё это время стояла неподвижно и бесстрастно, готовая налить вина или отхлестать себя по щекам, если потребуется, – в её преданности Омилия не сомневалась. Ведела была единственной из её служанок, которую не контролировали ни мать, ни отец, – по крайней мере, пока что.
– Иди принеси нам апельсинового печенья к вину.
Ведела помедлила всего на миг – оставлять Омилию один на один с мужчиной, да ещё и настолько ниже её по положению, не разрешалось. Но выучка оказалась сильнее – Ведела послушно удалилась.