Мать и вправду выглядела святой – так что перешёптывания людей, повторяющих «светлая», «она свет», «святая», казались не такими уж глупыми.
Копна золотых волос, пышных, перевитых лентами, спадала почти до пят, – для такого случая мать распустила их. Она вступила под своды храма босиком, в простом белом наряде, отказавшись от синих цветов дома Химмельнов, и мехов на ней в этот раз не было, и украшений почти никаких – кроме фамильного ожерелья из кости элемеров, серебра и сапфиров. По сравнению с обычной пышностью это выглядело почти скромно, и люди из небогатых районов города, обступившие храм плотной толпой, кричали от восторга, завидев владетельницу, идущую к дверям священного места пешком, отрешённо глядя в небо и слабо улыбаясь в ответ на приветствия.
Когда, повернувшись к людям, Корадела бросила в толпу зелёную ветвь и белое перо – символы Мира и Души – кто-то забился в экстазе, а двое в толпе сцепились за перо, и растащили их с трудом.
К перу заблаговременно прикрепили бусину-утяжелитель – иначе бросить его так эффектно не получилось бы.
Лицо матери было припудрено костной мукой, поставляемой ко двору препараторами, и сияло такой красотой и юностью, что мало кто мог бы поверить, что перед ним – взрослая женщина и мать, а не девушка.
Отец был не таким мастером эффектных появлений, и толпа у главного храма Мира собралась поскромнее, а восторги звучали посдержанней.
– Матушка.
– Омилия. Я сказал: все прочь.
Её собственная служанка и Ведела, обе, опустив глаза, шмыгнули в сторону живой изгороди – туда, где под сенью листьев был спрятан вход в эту часть парка, о котором не знали чужие.
– Позволишь мне присесть? – спросила мать вкрадчиво, и Омилия потеснилась, давая ей место на подушках, где ещё недавно сидел Стром.
– Зачем ты спрашиваешь, мама? Всё здесь принадлежит тебе.
– Пока нет, – заметила владетельница, вытягивая ноги под пышными синими юбками и берясь за ручку чайника. – Но ничего, моя милая дочь. У нас с тобой всё впереди.
Как всегда, по старой традиции, мать присваивала её каждым словом.
«Мы с тобой, дорогая дочь. Двое. Против твоего дурня-отца – и всего мира в придачу, если потребуется».
– Бери печенье, мама. Оно с апельсинами. Моё любимое.
– Вот как? Заманчиво, – но она и не взглянула на печенье. На памяти Омилии мать никогда не ела ни хлеба, ни сладкого. Берегла фигуру и красоту кожи – и Омилия не удивилась бы, если бы узнала, что таким образом мать и волю тренирует заодно.
Вместо этого мать принялась цедить обжигающе горячий травяной чай крохотными глотками. На подносе стоял кувшин с водой, но владетельница никогда не разбавляла чай. Может, это поглощение горячего было ещё одним способом проявить волю – почему бы и нет.
– Что привело тебя ко мне в такой час? – спросила Омилия.
«И когда ты собираешься меня покинуть».
– О, дорогая дочь, – владетельница по-кошачьи потянулась, отставив чашку, – разве я не могу прийти к тебе просто так, чтобы насладиться теплом, которое может подарить только твоя любовь?
«Напрасно стараешься».
– …Сама знаешь, как нелегко мне приходится в последнее время. Каменные как никогда активны…
«Каменными» называли негласно сформировавшуюся вокруг отца партию. Омилия не знала, почему, – из-за твёрдости взглядов, которые они всё время подчеркивали, требуя всё большего ужесточения условий работы как для препараторов, так и для рядовых жителей Кьертании, или того, что одному из самых заметных её членов, динну Усели, принадлежали крупнейшие фабрики по обработке камня в стране, – собственно, почти всю промышленность, связанную со строительством, он прибрал к рукам. Отец ревностно следил за тем, чтобы все решения, принимаемые Усели, принимались только с его одобрения. Без препараторов Химмельнов большая часть материалов производства фабрик Усели была бесполезна. Динн принимал постоянные попытки раздобыть собственных препараторов, обойти, опередить систему Шествий. Как-то раз отцу едва удалось замять скандал – десятки подростков погибли из-за того, что Усели, пообещав им немыслимую награду, взялся проводить тесты самостоятельно. И всё же именно отец помог замять скандал – потому что интриги Усели были для него привычными, уютными, почти семейными. Они хорошо знали друг друга – и несильные покусывания были частью того, что вполне можно было назвать дружбой, когда речь идёт о дворце.
– Я провожу целые дни в молитвах, надеясь, что Душа наставит их на верный путь, – сказала мать, брезгливо отставляя чашку. Видимо, чай оказался недостаточно горячим для неё.
Каменные с самого начала делали всё, чтобы не допустить обращения Химмельнов к храмовым служителям, возобновления связи между Миром, Душой и владетелями. Отец тоже был не в восторге от этой идеи – но в этот раз мать и её сторонники одержали блестящую победу.
Долгие подковёрные игры стоили того. Сейчас в народе мать обожали – особенно после её объединения со служителями. В сотнях храмов Души и Мира изо дня в день говорили о жертве, любви, служении. Омилия считала, что то, что там предлагают, не слишком отличается от того, чего хотели для людей (или, точнее, от людей) континента каменные, но, что ни говори, обёртка у них была куда приятнее.
А обёртка имеет в политике решающее значение – куда более решающее, чем содержание, это Омилия усвоила давно.
Конечно, ситуация могла измениться в любой момент. Отец тоже никогда не прекращал действовать. Но пока что Корадела выигрывала в поединке за людскую любовь – поединке, не прекращавшемся уже много лет.
Впрочем, во многом другом отец опережал её, и с этим нельзя было не считаться.
– Я тоже постоянно молюсь, матушка. За тебя – и за то, чтобы Душа уберегла тебя, а Мир придал тебе сил.
«Теперь ты уйдешь? Вряд ли».
– Спасибо, дорогая. – Владетельница потрепала её по щеке, затем осмотрела кончики пальцев. – Ты не используешь муку. Почему?
«Началось».
– Сейчас ведь утро, матушка. И мы не ждём приёмов…
– Тем не менее, одного гостя ты уже приняла. Разве нет?
Конечно, она была в курсе. Странно было бы, если нет, и всё-таки Омилия с трудом удержалась от вздоха досады. Совершенно не имело значения, что последней репликой она так подставилась. Мать в любом случае заговорила бы об этом.
– Да, приняла.
– Но ушёл он как-то рано. Интересно, почему.
Омилия пожала плечами.
– Наверное, ему тоже не понравилось моё печенье. Что-то оно никому не нравится.
– Ну, не расстраивайся, дорогая. Отдай его своей служанке – она у тебя такая смышлёная. Нужно её отблагодарить.
Намёк? Угроза? Случайность?
– Спасибо за совет.
– Всегда рада помочь своей дочери. Ведь ты знаешь, Омилия, что для меня нет ничего и никого дороже в этом мире, чем ты. Ты – моё будущее, более того… Будущее всей Кьертании.
«И все мы понимаем, к каким выводам это ведёт».
– Кстати, как тебе молодой Раллеми?
«Резкая смена темы – не к добру». Эту манеру Омилия переняла у матери, и поэтому прекрасно знала, что она путает, сбивает с толку, чтобы потом резко и внезапно начать обстрел вопросами, действительно имеющими значение.
– Мальчик как мальчик. Я показала ему Сердце Стужи в парке.
– Очень любезно с твоей стороны. Его отец сказал, что юный Дерек сражён тобой.
«Ещё бы».
– …Не может ни есть, ни спать. Живёт ожиданием новой встречи. Я пригласила их на предстоящий бал – и дала согласие на первый танец с тобой от твоего имени.
– Благодарю за заботу.
Значит, мать всё же продолжала копать в сторону внутреннего брака. Упорства ей не занимать. Союз с одной из богатейших семей Кьертании упрочил бы финансовое положение Химмельнов – и позволил погасить внешние долги, о которых вне дворцовых стен не было широко известно. Отец-то прекрасно представлял себе размеры долгов, само собой, но его они волновали мало. И союз с кем-то из стран внешнего мира – например, с Вуан-Фо или Рамашем и их техническими чудесами, не зависящими ни от препараторов, ни от дравта, – прельщал его куда больше.
Омилия представила себя рядом с принцем жаркого и шумного Рамаша, в хрустящих золотых тканях, с прикрытым газовым платком лицом, с короной размером с дом на голове, сидящей долго, молча и неподвижно во время всех утомительных приёмов и вечеров, собраний и заседаний… Её передёрнуло.
По сравнению с этим брак с дурнем-купцом, может, был не худшей перспективой. По крайней мере, она останется дома.
Вот только Омилии никогда не нравилось выбирать из двух зол.
– Кстати, про бал… Я слышала от надёжных источников – ты их не знаешь, моя милая…
«Как всегда. Это Магнус, что ли, её постоянный «надёжный источник»?»
– Что Биркер планирует там появиться.
«В этот раз – не Магнус. Биркер его ненавидит».
– Ты ничего не знаешь об этом?
– Честно говоря, нет.
Мать озабоченно покачала головой.
– Так я и думала. Что за безумная идея, не правда ли? На Биркера это не похоже. В его состоянии присоединяться к шумным сборищам… Возможно, мне стоит с ним побеседовать?
«Попробуй – я бы на это посмотрела».
– Ты так заботлива, матушка.
Кажется, она переборщила – глаза матери недобро блеснули.
– Я очень люблю тебя, Омилия, и многое готова тебе простить, но не дерзи.
– Прости, мама. Я ничего такого не имела в виду… Правда. Просто Бирк… Биркер, я думаю, не станет тебя слушать. Он никого не слушает, ты же знаешь.
Корадела смягчилась:
– Безусловно. Он порочен и взбалмошен, и, как бы ужасно это ни звучало, порой я думаю, что, быть может, Мир и Душа хотели, чтобы случившееся с ним удержало его от необдуманных поступков…
Омилия промолчала – и сразу же возненавидела себя за это молчание. Но вступаться за Бирка в разговоре с матерью было бесполезно – и опасно.
– Я пришла, чтобы поговорить об Эрике Строме.
Это не было неожиданностью – Омилия ни на минуту не расслаблялась в присутствии матери, и к этому разговору была готова.