– А что с ним? – спросила она как можно более небрежно.
– Ты знаешь что. – Мать откинулась на подушки, мнимо расслабленная, опасная. Её взгляд не отпускал ни на секунду – пришпиливал, как булавка насекомое.
Омилия знала, что именно сейчас лицо не должно подвести её. Дёрнувшийся уголок рта, отведённый взгляд, даже лёгкий румянец на щеках – от Кораделы ничто не укроется. Но Омилия родилась во дворце и была дочерью своей матери – поэтому она смотрела на владетельницу спокойно, почти скучающе, и щёки её оставались бледны.
– Честно говоря, не знаю.
– Ты привлекаешь внимание, Омилия. – Теперь она говорила прямо, а значит, первый тест был пройден успешно. – Стром – один из Десяти, поэтому протокол позволяет его визиты к членам дома Химмельнов. Но ты – незамужняя девушка, и ваши разговоры один на один неуместны.
– Я общалась с Дереком Раллеми один на один, и со многими другими гостями…
– С благородными – да. Но к Эрику Строму это не относится. Даже если бы он происходил из знатной семьи – а это, как мы обе знаем, не так – прежде всего, он препаратор. Неподходящая для тебя… Компания.
– Я думала, на препараторах стоит Кьертания. – Омилия дословно повторила то, что не раз слышала в столь любимых матерью храмах, но та и глазом не моргнула.
– Бесспорно, так оно и есть. Именно поэтому мы зовём их на балы, кормим со своего стола, щедро награждаем за подвиги – и хороним с почётом.
– И даём им титулы, разве нет? Если препаратор отслужил четыре срока, он может…
Куда-то не туда её понесло. Она говорила с матерью так, будто и вправду имеет виды на Строма, – годы практики, и всё равно Омилия то и дело запутывается в её крючках.
– Верно. Понимаешь, почему выбрана именно такая цифра? Четыре срока… Уверена, что понимаешь. – Корадела покачала головой. – Любое общество, стремящееся к человеческому благополучию, требует жертв. И препараторы приносят эту жертву за всех нас. Этого мы не забудем. Но это всё не имеет к тебе никакого отношения. О чём вы говорили с этим Стромом?
Значит, по крайней мере здесь у матери не выходило её подслушать.
– Ни о чём особенном. О новых рекрутах. О его поездке. О…
– О новых рекрутах и Шествиях ты можешь узнать из отчётов, дорогая дочь. Зачем для этого приглашать одного из препараторов к себе?
– Мне нравится разговаривать с ним, мама. Это преступление?
Она начала сбиваться с верного тона, выходить из себя – мать заметила это мгновенно и тут же бросилась в проделанную брешь.
– Разумеется, нет. Не преступление, Омилия. Более того, когда ты выйдешь замуж, ты можешь разговаривать с ним сколько пожелаешь. Я бы выбрала кого-нибудь более юного – и с меньшим числом шрамов. Но у каждого свои вкусы. В остальном – это хороший выбор. Препараторы часто бесплодны. Но до тех пор – ты не должна давать ни малейшего повода для сплетен и подозрений. Для планов твоего отца это, может, и не имеет значения, – вряд ли в Вуан-Фо кто-то знает о тебе больше имени – но для наших с тобой планов…
– Я не думаю, что кого-то из твоих претендентов отпугнёт от меня даже армия любовников.
– Не будь вульгарной. – Мать, как ни странно, не разозлилась. Может, сочла, что пришла пора для них разговаривать друг с другом, как двум женщинам? – Да, любой из них бросится на яблоко с моей руки, с какой бы гнильцой оно не оказалось.
– Это я вульгарна?
– …Но это не шутки, Омилия. Стром молод, но не глуп. В Десять его привели образцовые показатели, и никто не понимает, как такие вообще возможны. Сейчас идёт его третий срок, хотя по возрасту он должен быть на втором. Для него сделали исключение – а люди, для которых делают исключения, опасны. Среди препараторов он имеет большое влияние, и если однажды – в очередной раз – они зайдут слишком далеко в своих фантазиях о том, что заслуживают большего, его легко могут поднять на знамя. Тогда твоё расположение может сыграть ему на руку. Но ты, разумеется, подумала об этом, когда в очередной раз звала его на чай.
– Ты боишься препараторов?
Наследница тоже знала кое-что о провокациях. Её мать с силой сжала чашку, и Омилия испугалась за тонкий фарфор.
– Конечно, не боюсь, – сказала мать, внешне спокойная, – но Омилия заметила, что уголок её алых и влажных губ слегка подрагивает. – Но меньше всего Кьертании сейчас нужно ещё одно течение, раскачивающее лодку. Сейчас, спасибо твоему отцу, её и так бросает из стороны в сторону… Что ты не могла не заметить.
– Стром – не такой, как ты думаешь, мама, – сказала Омилия после непродолжительного молчания. – Он не похож на людей во дворце. Да, вероятно, у него есть свои мотивы, но я уверяю тебя, что…
– Омилия. – Голос матери смягчился, но это не могло обмануть дочь. – Поверь мне, я знаю, что ты чувствуешь. Высокое положение многое даёт нам – но многое забирает взамен. За преимущества, данные нам от рождения, приходится платить высокую цену…
Омилия упорно смотрела на сверкающие перстни на длинных пальцах владетельницы. Кость и серебро, сапфиры и изумруды.
Какую цену заплатила её мать? Отказалась от выпечки?
– …Искушение найти кого-то, кто тянется к тебе просто так, вне твоего положения, велико. Но ты – та, кто ты есть. Ты – Химмельн. Будущая владетельница Кьертании – и поверь, Омилия, я сделаю всё ради того, чтобы именно ты сидела на верхнем троне. Тебя никогда не будут воспринимать вне всего этого – потому что твоё положение – это тоже то, что ты есть. По-другому не будет.
Омилия молчала – потому что, когда на мать находило желание говорить долго и нравоучительно, пытаться вклиниться в ход её рассуждений было бесполезно.
– Впрочем, – Корадела смягчилась, видимо, приняв молчание дочери за печаль, – это бремя по-своему несёт каждый человек, дорогая моя. В работнице с фабрики всегда будут видеть прежде всего работницу. В благородной динне – динну. В препараторе – препаратора. Все мы – сумма навязанных нам по рождению обстоятельств. Огонёк души во всей сумятице разглядеть бывает очень трудно… Даже сам человек не всегда чувствует его присутствие.
– Это из проповеди главного служителя Харстеда, мама?
– Моя импровизация.
Тщеславие – один из немногих крючков, на который Омилия могла поймать свою мать – хотя бы ненадолго, чтобы перевести дух.
– Это очень красиво сказано. Думаю, ты права. Мне стоит быть осторожнее со Стромом. Впредь я буду действовать осмотрительнее.
– Возможно, я выразилась недостаточно чётко. Я не хочу, чтобы ты действовала осмотрительнее, – сказала владетельница, и в её голосе зазвенел лёд. – Я хочу, чтобы ты перестала принимать его – и общалась с людьми, чьё общество прилично твоему положению.
Омилия взяла одно печенье, откусила кусок и не почувствовала вкуса. В глазах побелело от ярости – звенящей, чистой. Такой прежде она не испытывала. Дело было уже не в Строме.
Мать всегда старалась контролировать её, предъявлять на неё права, – но впервые это было настолько открытое заявление власти.
Вот только если и вправду однажды именно Омилии суждено сидеть на верхнем троне, она не может позволять другим диктовать ей, что делать. Больше нет.
– Конечно, мама, – сказала, продолжая жевать. – Я тебя поняла.
– Очень хорошо, – отозвалась Корадела. – Уверена, когда однажды я решу убедиться в твоём благоразумии, ты меня не разочаруешь.
Но по тому, как она удалилась прочь, по подозрительному взгляду, брошенному дочери напоследок, Омилия понимала: мать не поверила ей.
Она поднесла к губам салфетку, выплюнула в неё недожёванное печенье.
– Ещё посмотрим, – прошептала она, бездумно комкая тёплый влажный кулёк. – Посмотрим.
Стром отверг её, играл с ней – и, быть может, она и в самом деле не захочет больше видеть его – никогда. Корадела может праздновать победу – но дело не в Кораделе.
Унельм. Господин Олке
Проходили дни, недели, месяцы. Лудела больше не открывала ему дверь – и даже толком не здоровалась с ним, когда они сталкивались, только кивала. Ульм сначала немного расстраивался, а потом перестал. Было не до того.
День начинался с часовой зарядки – они бегали, прыгали, поднимали грузы. Вкупе со специальным питанием это должно было подготовить их тела к дальнейшим испытаниям. Пища была простой, но питательной, без сахара и специй, с минимумом соли.
Большинство, правда, не удерживались и время от времени ускользали в город, чтобы быстро, воровато озираясь, съесть что-нибудь повкуснее – и вернуться назад.
После тренировок занимались задачами и черчением, вести которые приходил очень старый учитель с трясущейся головой на тонкой шее. С началом урока он, впрочем, преображался – и злобный взгляд выбрасывал в сторону ошибавшихся быстро и резко, как лассо.
Потом были уроки по анатомии людей и анатомии снитиров, составам вещей, природе явлений и вычислениям формул, фармакологии, первой помощи, механике, химии… На некоторые ходили только те, кто имел шанс стать в будущем кропарём – другие были общими для всех рекрутов.
Практик усвоения Унельм боялся больше всего – но всё оказалось не так уж и страшно, во всяком случае, поначалу.
Под наблюдением кропарей они принимали эликсиры и частицы препаратов. За их показателями следили – измеряли пульс и температуру, меряли давление. Если что-то шло не так – кропари сразу начинали суетиться вокруг с уколами и припарками, и вся эта суета успокаивала.
Многие переносили практики не очень хорошо – кого-то шумно тошнило по вечерам – стены в Коробке были тонкие, всё слышно – кого-то трясло, как от озноба, кто-то валялся вечерами в горячке. Но в целом всё это не слишком отличалось от простуды или отравления – и хотя в том, чтобы простужаться или отравляться почти каждую неделю, приятного, конечно, мало, к этому можно было привыкнуть.
К тому же госпожа Сэл всегда подчёркивала, что со временем неприятные эффекты уменьшатся. Вещества вводились понемногу, постепенно, чтобы приучить организмы рекрутов к их присутствию.