– Но почему?
– Любые неравные отношения опасны, – просто сказал он. – Нас всегда будут воспринимать, как… Диковинку. Но равными им мы никогда не будем… Уж точно – пока продолжается наша служба.
– И вам кажется, что Миссе в опасности?
– Преподаватели в Гнезде недовольны. Кьерки упомянул, что она не высыпается и опаздывает на занятия. Всё это – не моё дело. И не твоё. Но я думал, что вы продолжаете общаться. Вижу, что ошибся. Забудь об этом.
Вот уж от кого я не ожидала такого, так это от Миссе. Мне казалось, что она слишком страшится будущей службы, чтобы позволить себе нечто подобное.
Я знала, что Миссе, в отличие от меня, обзавелась друзьями в Гнезде, – или, по крайней мере, компанией. По вечерам из-за стены то и дело доносился шум – у Миссе в комноте собирались рекруты, и иногда я долго не могла уснуть, слушая болтовню и смех.
Но одно дело – посиделки в Гнезде. Совсем другое – роман с горожаниным, да ещё знатным и богатым.
– Я могла бы поговорить с ней. Может…
– Вряд ли. На самом деле, даже будь вы близкими подругами, она бы вряд ли тебя послушала. А так – тем более.
– Я всё же попробую.
– Попробуй, – Стром пригубил пунш и поморщился. – Маловато сахара.
Я поняла, что разговор о Миссе окончен.
– Почему препараторам не разрешают иметь семью, но разрешают… Романы?
Томмали допела, и люди захлопали, зашумели, затопали ногами. Кьерки наполнял её бокал, пока она подкручивала колки гитары.
– Нет смысла запрещать что-то, если не сможешь контролировать исполнение запрета. Подобное выставляет власть в дурацком свете. Браки, кстати, разрешены – нужно только получить разрешение от магистрата. Имей в виду, ну как пригодится. А вот дети – это да, табу.
Томмали снова запела – громкую, весёлую песню про охоту на бьерана. На припевах следовало рычать и реветь, и гвалт стоял невообразимый.
«Бье-ран! Бье-ран!
Р-р-р!
Ставь капкан! Сеть бросай!
Р-р-р!»
– Это опасно, да?
– Да. Очень. – Его глаза затуманились, и я могла бы поклясться, что Эрик Стром вспоминает кого-то знакомого. – И для младенца, и для матери. Одно время – много лет назад – это наоборот поощрялось. Учёные надеялись, что женщина с изменённым телом, препаратор, родит сильного препаратора с высоким уровнем усвоения. Результаты были различными, но в основном… Ужасающими. Так что эти запреты… Могут показаться жестокими или циничными. Но они имеют смысл.
Он сделал особый акцент на слове «они», и в который раз мне показалось, что Эрик Стром говорит много меньше, чем имеет в виду.
– Это грустно.
– Да. Грустно. – Он слегка стукнул своей кружкой по моей. – Некоторые заводят детей после окончания службы и реабилитации. Рискованно… Но ребёнок – всегда рискованно, так?
– Да. Наверное. В моей семье к этому относились проще.
– Я заметил. Ты общаешься с ними?
– Да, конечно. Сёстры пишут мне каждую неделю, и мама тоже.
Он не спросил про отца и брата – хотя, я уверена, прекрасно помнил об их существовании.
– Скучаешь по ним?
– Да. Очень. – Взрыв хохота на особенно громком припеве заглушил мои слова, и Строму пришлось придвинуться ближе.
– Может, ты скоро увидишься с ними. После годового расчёта лучших препараторов поощряют. Иногда – выписывают несколько членов семьи в столицу. Для начала – в гости, на время. Можно будет подать заявку.
Я молчала, и многоголосый рык припева гремел у меня в ушах.
«Бье-ран! Бье-ран!
Приходи – если смеешь!
Р-р-р!»
– Вы… Будете со мной работать?
– Да. И, если и ты не передумала, собираюсь подать заявку на операцию на ближайшее время. Мои показатели слегка упали в последнее время, но вдвоём мы это быстро исправим. Обещаю, что на первых порах буду делать всё для того, чтобы тебе было легче. Будем участвовать в коллективных охотах. И брать снитиров попроще.
«Р-р-р! Р-р-р!
Кровь! Кровь! Кровь!»
– Но… Оружие… И парная охота… Мы ведь пока почти не учились в Стуже, только в залах, и…
– Не вижу смысла. Ты много тренировалась с другими – в стрельбе, беге, борьбе, так ведь? Вам показывали, как ставить ловушки. Как использовать сеть…
– Но в обычных залах, и…
– Остаётся только собрать всё это вместе. Учиться охоте бесполезно… Нужно охотиться. Ты справишься. Я знаю. Я знал это ещё после того случая в Стуже – а теперь уверен. До операции мы успеем потренироваться ещё – и поднять число эликсиров до нужных значений, чтобы всё прошло хорошо. – Он не смотрел на меня, как будто говорить о начале настоящей службы было неприятно. И из-за этого радость, готовая подняться из глубины – вверх, замерла, и улыбнулась я неуверенно.
– Вы знаете, что я отвечу. Я не передумала. – Мой голос дрогнул, и Эрик Стром наконец посмотрел на меня.
– Прости, – сказал он, забирая у меня стакан из-под пунша. – Я знаю, что для тебя это должен быть праздник. Не думай, что я не рад тому, что ты будешь работать со мной. Это не так. Просто много всего приходится держать в голове одновременно.
– Я ничего такого и не думала, – соврала я. – И… Если это будет возможно, я буду рада вам помочь. Это ведь то, что делают охотники и ястребы? Помогают друг другу.
– Да, – улыбнулся он. – Это то, что делают охотники и ястребы.
Гул наконец затих, и Кьерки начал было уговаривать всех отходить ко сну, но Томмали снова запела – на этот раз тихо, нежно – и он умолк. Несколько пар покинули диваны и кресла и покачивались в центре комнаты, хихикая пьяно и смущённо одновременно.
И тогда я решилась.
– Если это должен быть праздник, могу я попросить вас кое о чём?
Его глаза настороженно блеснули. О чём он подумал? Поблажках? Деньгах? Связях?
– О чём же?
– Мы могли бы поиграть в тавлы? В последние недели было не до них, да и раньше… Здесь мало с кем…
«Интересно играть». Так я сказать постеснялась, но, уверена, Стром и без того понял.
– Я буду рад поиграть с тобой, Иде. – Теперь он улыбнулся без прежней настороженности. – Но в другой раз. Сейчас я должен идти. Завтра у тебя выходной. Отдохни. Выпей пунша с друзьями. Выспись. Погуляй. Нам предстоит много работы. И… Про Луми. Не переживай слишком сильно, когда она тебя не послушает. Думаю, я вообще зря рассказал тебе об этом. В конце концов, каждый из нас должен совершить собственные ошибки.
И Эрик Стром был прав – конечно, прав. И всё же я решила поговорить с Миссе.
Он ушёл – и я уже собиралась последовать его примеру, когда Маркус и Рорри подобрались ко мне с полными кружками и тарелкой сыра.
– Как дела, Хальсон? – прогудел Маркус.
– А Миссе ты не видела? – спросил Рорри и почему-то покраснел.
– Ты правда будешь работать со Стромом?
– Расскажешь, каково оно?
Они налили мне пунша, и вскоре Кьерки, смирившийся с тем, что праздник катился под откос своим чередом, подсел к нам, а потом ещё какая-то девушка, чьего имени я не помнила.
Песни перетекали одна в другую, как течения в реке. Пунш остывал в чаше, но почему-то внутри от него делалось только теплее. В тот вечер мне пришлось обойтись без тавлов – зато я поняла, что, быть может, пропасть, пролегающая между мной и остальными жителями Гнезда, мне только почудилась…
Или, по крайней мере, оказалась неглубока.
Я была слишком занята тренировками, чтением, снова тренировками – вечерами обычно почти сразу падала в постель без сил. Но каждый раз, когда их оставалось хотя бы немного, я бралась за дневник Гасси.
Я не слишком хорошо помнила ош – язык моего детства, на котором когда-то мы с Гасси и Ульмом писали друг другу бесконечные тайные записки. Записки Ульма были обычно самыми короткими – скорее всего потому, что ош целиком он так и не освоил.
А вот для меня и Гасси не было преград. Мы придумывали ош вместе, и довели его почти до совершенства.
Теперь, касаясь знаков, выведенных рукой Гасси, я вспоминала – и постигала заново.
Знак креста – одно из глагольных окончаний. Кружок с точкой посередине – «Унельм», пустой кружок – «Гасси». Завитушка вроде улиточного панциря – «Сорта», я.
«Две вещи, которыми, по-моему, стоит здесь заниматься, – это поиск большого решения и изменение структуры».
Это выражение – «большое решение» – встречалось в записях Гасси не раз и не два.
«Легенды никогда не берутся из ниоткуда, так говорит бабушка. Думаю, она права. Мир и Душа – не только боги, они воплощение двух слоев Стужи, а ещё Стужи и той части континента, где людям есть место. В общем, воплощение раздвоенности. Дьяволы – довольно прочитать несколько страшных историй об убийцах или пиратах-головорезах из тех, что так любит Унельм, как сразу становится ясно, откуда взялись легенды о них».
Я тоже помнила эти истории – сама слушала, когда Ульм читал их, и только ради бледневшего Гасси просила его перестать или выбрать что-нибудь другое.
«Изменение структуры. Как было бы славно, если бы удалось сделать препараторами… Всех и каждого. Если бы можно было добиться такого. Никакого неравенства. И ресурсов хватало бы на всех – и каждому нужно было бы реже подвергать себя опасности. Ведь славно. Славно?»
Вовсе не так славно, как он думал. Он был ребёнком – гениальным, одарённым, и всё-таки ребёнком.
Только теперь, повзрослев, я поняла, в какой хаос могла бы ввергнуть мир идея Гасси, если бы ему удалось воплотить её в жизнь.
Но ему не удалось – идея пощадила Ульма и меня, а своего создателя погубила… Как будто Стужа защищала себя, не желая мириться даже с тенью бунта.
Такие места в дневнике я пролистывала скорее, потому что они слишком быстро воскрешали в памяти то, что мне хотелось забыть.
Сумасшедшая боль – как будто гвозди вбивали в виски – Унельм, кричавший от того же, упавший на колени, – и Гасси, Гасси, лежит на спине в тёмно-зелёном глубоком мхе, слепо таращится в небо, раскинув в стороны руки… Он как будто собирался улететь.