В этой сладкой белизне не было ни мысли, ни чувства, и это было по-своему приятно, но, очнувшись, он не вспомнил ни об этом, ни о чём-то другом.
Над ним белел потолок, и сперва, не проснувшись окончательно, он принял его за снег. В углу мягко горел тёплым светом валовый светильник. Где-то журчала вода, лилась тонкой струйкой из кувшина в таз.
Или это не вода, а молоко? Молоко, которым поил его отец по утрам. Вот и он – у окна, с глиняным кувшином в облупившихся голубых цветочках. Эрик моргнул – и проснулся окончательно.
Его правый глаз был закрыт повязкой, кажется, влажной и тяжёлой. Голова утопала в подушке – он не привык лежать на таком мягком, и шея и плечи болели. Попытался слегка сдвинуть голову, и тихо охнул – в правую глазницу как будто натолкали острых мелких льдинок. Только льдинки были горячими.
Где-то за пределами его видимости кто-то, словно отвечая ему, тихо застонал, и Эрик Стром, уже зная, какой будет расплата, стиснув зубы, повернул голову.
Иде Хальсон лежала на соседней койке. Грудь тяжело вздымалась, тёмные волосы разметались по подушке. Она была укрыта толстым одеялом по грудь, и Стром вдруг почувствовал: ей жарко, она и хотела бы – но не может – сдвинуть его хоть чуть-чуть. На лбу выступил пот, и зрачок глаза расширился. Другой её глаз был закрыт повязкой – белой и абсолютно сухой, но Стром знал: она тоже чувствует, что повязка влажная.
Ему нужно было сделать над собой усилие, чтобы погасить то, что она ощущает, в собственном мозгу, но сил пока не было.
– Хальсон? – Зря он это сделал. Глаз под повязкой как будто прошили иглой, и он с трудом сдержался, чтобы не закричать.
Эрик и забыл, как это паршиво. Ему казалось даже, что в прошлые разы было легче – не мог он выдерживать эту острую, пульсирующую боль уже дважды. Нужно было привлечь внимание кропарей, попросить что-то от боли – для себя и для той, за которую он теперь отвечает – но даже одно слово отозвалось такой болью, что он пока не решался.
– Да. – Она ответила, и голос её звучал слабо, тихо и как-то изломано. – Как вы?
Пришлось ответить:
– Ничего. А ты?
– Больно.
– Скоро будет лучше, – солгал он.
Каждое слово было огненным плевком, шипящим и гаснущим в снегу. Хрустом наста под босой ногой. Кровоточащей язвой, рвущейся на губах.
Иде замолчала – только задышала чаще, и Стром увидел, как её щёку прочертила слеза, выползшая из-под повязки. Ему хотелось бы утешить девушку – ей было куда труднее, чем ему самому, потому что она проходила через всё это впервые – но говорить снова он малодушно опасался.
Стром попытался приподняться на руках – голову дёрнуло болью, отдававшейся в ухо, шею, лоб – но у него получилось. Тяжело дыша, он скатился с постели и некоторые время сидел на полу рядом с ней, прислонившись лбом к прохладной простыне, сдерживая стон. Его сильно затошнило, и взглядом он поискал таз или судно – к счастью, вскоре приступ отпустил. На лбу и висках выступил пот, и болью дёргало всё лицо – боль мерцала и пульсировала, и с каждым толчком казалось, что больнее быть не может.
Некоторое время он привыкал к ощущениям, стараясь дышать мерно и глубоко, как во время расслаблений, мысленно выйти за пределы тела – оставить страдать от боли оболочку, только оболочку, ту самую, что, когда приходит час, плавает в слизи капсулы, пока душа – лёгкая, смелая, до поры неуязвимая – парит там, где нет ни боли, ни страха.
Сейчас получалось хуже.
Эрик Стром встал, покачиваясь, держась за благословенный поручень, прикреплённый специально для таких случаев к стене. Держась за него, как старик, он добрёл до постели Хальсон, отстранённо поражаясь тому, что встал, что идёт по комнате.
Она следила за ним, страдальчески сморщившись – не понимала, что он делает, но молчала, надеясь обмануть боль.
Несколько шагов от одной кровати до другой показались ему бесконечной равниной – он опустился на край её постели и прикрыл глаза, считая про себя, восстанавливая дыхание. Было ли так же больно в прошлые разы? Может и было. Рассудок восставал, то и дело пытаясь соскользнуть в пропасть паники. Что, если прямо сейчас что-то идёт не так? Необратимо ломается в нём, рвёт плоть на части? Что, если на этот раз эти скоты – он сам не знал, кого имеет в виду – доконали его?
Эрик Стром заставил себя успокоиться: не происходит ничего необычного. Всё так же, как в прошлые разы. Эта боль – какой бы чудовищной она ни казалась – пройдёт, как проходит всё на свете.
Он вдруг почувствовал тёплое прикосновение, открыл глаз. Пальцы Хальсон коснулись его руки, и он сжал их некрепким пожатием, отозвавшимся вспышкой боли.
Он не собирался делать этого. Тогда, в прошлый раз, с Рагной, они тоже поддерживали друг друга. В этот раз он хотел держаться так далеко, как было возможно, ограничиваться иерархией «ястреб-охотник», быть дружелюбным настолько, насколько необходимо. Переживать всё, что можно, в одиночку.
Но снова – проходить через это можно было только вдвоём. Он чувствовал её жар, как собственный, и помог откинуть одеяло. Она благодарно вздохнула и тут же скривилась от боли.
Он осторожно, боясь ранить сильнее, мягко толкнул её разум тихим «Скоро пройдет».
Она вздрогнула – расширился зрачок.
«Связь между нами открыта, но сейчас я её закрою. Станет легче».
Она пыталась ответить – он чувствовал не её слова, но бесформенные сгустки мысли, неоформившиеся призраки слов.
Что она хотела и не могла сказать? Поддержать его в ответ? Спросить о чём-то? Пожаловаться на боль? Спросить, не противозаконен ли их мысленный разговор? Что бы это ни было, ей пока не хватало умения сделать это – как и закрыть связь, разомкнутую кропарями по неосторожности или ошибке, самостоятельно.
«Сейчас».
Закрывать её было больно, снова больно – в глазах побелело, зазвенело в ушах – но теперь каждый из них чувствовал только собственную боль, а значит, им обоим стало легче.
Того, что осталось, хватало – ещё как хватало, но по сравнению с той, прежней болью, он почувствовал себя почти что счастливым. Горячая волна схлынула, он снова мог дышать – хотя половину лица всё ещё кололо, кусало, жгло…
– Ну как вы? – Это был Солли, позёвывающий, просматривающий записи сквозь очки с толстыми стёклами. – Простите. Всё прошло хорошо. Вы оба спали почти тридцать часов. Это хорошо. Стром, вернись на свою койку. Давай-давай… – Кропарь сбился, закашлялся, прижал к губам платок – на белой ткани расплылось причудливое алое пятно, но Солли улыбнулся, как ни в чём не бывало. – Видали? С вами никакого здоровья не хватит. У меня вечером ещё две операции. Болван, который решил посоревноваться в скорости с парочкой эвеньев, и одно обморожение на шесть баллов. Левая нога – не беда, протез мы подготовили такой, что…
– Солли, – прошипел Стром, и кропарь ахнул:
– Ну да, простите, я заболтался. Сейчас всё будет.
Было свирепым наслаждением чувствовать, как эликсир струится по венам, гасит, усмиряет боль, и, когда она ушла наконец почти совсем – остались только далёкие, глухие отзвуки, напоминающие, что расслабляться рано – Эрик почувствовал, что сейчас расплачется от благодарности.
На соседней койке Сорта обмякла, голова её свесилась на бок – она спала. Солли колдовал над её перевязанным левым запястьем, что-то бормоча про себя. Закончив, повернулся к Строму:
– Я решил, что ей не помешает ещё поспать. Чтобы не затягивать, я установил ей в руку разъём, как ты и просил. Контакт с кожей хороший – вживление проходит удачно, все показатели в норме.
Стром кивнул. У самого у него разъём – по сути, небольшой аккуратный костный нарост под кожей на запястье, со сложной структурой из вен снитиров, переходящих в его собственные – был установлен так давно, что он привык не замечать его. Удобная штука – годами эликсиры стартовали оттуда на пути в глубины его тела, легко и без боли.
– А как глаза?
– У тебя всё как всегда – феноменально. Думаю, через пару дней сможешь вернуться в строй и начать осваиваться с новой связью.
– А у неё?
– У маленькой Хальсон усвоение похуже твоего, кроме того, это её первое вживление. Ей потребуется более долгий период восстановления.
– Сколько? Неделю? Две?
Солли взглянул на него из-под насупленных седых бровей укоризненно.
– Не меньше двух. Придержи свой пыл, Стром. Если хочешь, чтобы из неё вышел прок, будь мягче.
– Я мягок.
– Ну да, конечно. – Кропарь покачал головой. – Ты тянешь её в Стужу после минимума тренировок. Какая в том нужда?
– Это моё дело, как учить её, Солли. Не твоё.
Тот поднял руки в защищающемся жесте:
– Разумеется. Твоё и только твоё. Но я кромсаю ваши тела дольше, чем ты живёшь на свете. Поэтому позволь мне поделиться мнением. Позволишь?
Стром неохотно кивнул.
– Благодарю. Хочешь, чтобы она училась в бою? Отлично. Ты не единственный придерживаешься такой стратегии. По статистике, она не худшая. Но если не хочешь, чтобы твоя напарница попала в другую статистику – грустную статистику, Стром – будь с ней осторожнее. Ты привык к Рагне… Не изображай Барта, не надо так на меня смотреть. Я много ястребов и охотников повидал, и знаю, что эту ошибку совершают все. Привыкаешь к напарнику, с которым работал плечом к плечу долго, годами…
– У меня и до Рагны был охотник, так что не нужно…
– Но ты никогда не был с ним так близок, как с ней. Но эта девушка – не Рагна. Постарайся помнить это, когда будешь принимать решения.
– Уже можно благодарить тебя за совет? – спросил Стром, с тревогой чувствуя, как боль начинает медленно и неотвратимо приближаться – действие эликсира оказалось короче, чем он надеялся.
– Серебро Стужи может стать золотом.
– Что? – он боялся ослышаться, но Солли повторил:
– Серебро Стужи может стать…
– Вот как, – пробормотал Стром. – Ты знаешь пароль. Кто же посвятил тебя? – Он окинул палату взглядом, и Солли покачал головой:
– Не беспокойся. Здесь нет глаз и ушей. За нами никто не следит. Кто посвятил меня?.. Не всё ли равно? Важнее, что я от всей души желаю тебе успеха. Поэтому не злись на старика, который даёт тебе советы. Возможно, придёт час, когда я смогу помочь тебе чем-то более весомым, чем они. – Кропарь неотрывно смотрел на Сорту, сбившую одеяло вниз. – А она? У тебя есть причины, не так ли?