– Всегда есть причины.
«Просто я и сам не всегда их понимаю, но это тебе знать необязательно».
Солли уважительно кивнул:
– Я оставлю вас. Отдыхайте. – Его тон снова стал деловитым, сухим. – Через десять дней – возможно, две недели – если всё пройдёт хорошо, вы сможете отработать связь и начать парную работу. Я оставляю её здесь на пять дней, а дальше посмотрим. Ты можешь идти домой уже завтра, если пожелаешь. Но я пропишу тебе курс восстанавливающих и полный покой на ближайшие дни. Никакого алкоголя, никаких резких движений, повышенных нагрузок, перегрева, переохлаждения… Короче, лучше просто сиди дома. Если что-то пойдёт не так, не жалуйся потом и не говори, что тебя не предупреждали.
– Хорошо.
– Хорошо?
– Хорошо, хорошо, – огрызнулся Стром, и в голове зазвенело. – Я тебя понял. Хватит уже… Разбудишь.
Сейчас даже обвалившийся потолок не мог бы разбудить девушку, спавшую на кровати, но Солли кивнул и вышел.
Стром откинулся на подушке, прикрыл глаза. Он хотел успеть уснуть до того, как боль вернётся, развернётся во всю мощь, но сон не шёл. Он думал об Иде Хальсон, Рагне, серебре Стужи, что может превратиться в золото, всех нитях, что следовало пытаться удерживать вместе, и всех людях, которые желали ему успеха – и под веками вспыхивали и гасли острые ледяные цветы.
Миссе. Крах
Последние месяцы, словно топи, вроде тех, которые чавкали в лесу по весне, затягивали её глубже и глубже.
События, которые в обычное время владели бы её вниманием целиком, летели мимо, почти не задевая, и изредка она думала о них с отстранённым любопытством.
Она тренировалась, тренировалась без конца. Они с Рорри бегали по бревну, упражнялись в парном бое, учились чувствовать движения друг друга. На общих силовых тренировках она была одной из самых слабых, но Рорри всегда успокаивал ее:
– Да не переживай. Ты же ястреб! Будешь там летать, разить их всех сверху, и все дела!
Она уже знала, что это работает не так, что крепость мышц может сыграть важное – хотя не решающее – значение – но это всё равно успокаивало. На тренировках ястребов она качалась в подвесных конструкциях, пока тошнить не начинало, с громоздким оружием на перевес. Тренер – мрачный, с лицом, испещрённым шрамами так сильно, что трудно было различить исходные черты – учил их наносить удары, прыгая на батутах из хаарьих кож, подбрасывавших их под самый потолок. Всё это должно было имитировать полёт, но тренер презрительно хмыкал.
– Стужа научит вас лучше меня, – мрачно бормотал он. – Но её уроки дорого обходятся.
Тренировки по усвоению продолжались. Миссе отмечала, как вырос уровень эликсиров в её крови – в первые дни они выводились уже через пару часов, а теперь бурлили в её жилах по много часов. Многим приходилось туго.
Завсегдатай посиделок в её комнате, Тюрре, несколько дней ходил по стеночке, а однажды упал. Его унесли в больничное крыло, а через несколько дней стало известно, что о карьере ястреба ему придётся забыть – несмотря на четыре пройденные арки, он должен был стать охотником, и никто, в том числе он сам, с тех пор помрачневший, не объяснил, почему.
Самой Миссе всё было нипочём, и от этого становилось даже стыдно, как будто она была виновата в том, что не мучается головными болями или не бежит в сторону туалетов, то и дело зеленея от тошноты.
Самыми странными, сложными и тревожащими были тренировки в капсуле. В первый раз с Миссе случилась истерика, и всё пришлось завершить, не начав.
Во второй раз прошло удачнее: она покорно легла в зелёную слизь, и даже позволила ей начать проникать в себя, но потом, почувствовав, как она заполняет нос и рот, запаниковала, и, рыдая, била руками и ногами по стенкам, пока её не выпустили наружу.
Постепенно она привыкла, конечно, – ничего другого не оставалось. Помогли, как ни странно, утренние практики расслабления от госпожи Сэл, с расслаблением мышц, медленным обратным отсчётом, глубоким расслабленным дыханием, запахом ароматического масла.
Раньше Миссе никогда не понимала, зачем они нужны, но в капсуле расслабление оказалось незаменимым. Она наносила ароматическое масло на виски и ноздри, начинала считать, закрывая глаза, и дышала глубоко и ровно, пока слизь не заполняла её целиком.
Не сразу, но это помогло. Когда ей впервые удалось отделиться от тела, очутиться в чёрном пространстве Стужи под надёжной охраной тренеров-ястребов, она ощутила ликование, почти счастье. Она летала! Летала, как во сне, но на самом деле. Если бы не то, что занимало все её мысли, кто знает, может, несмотря на страх, она сумела бы однажды полюбить это.
Дело шло к настоящей службе.
Сорта, например, уже вовсю участвовала в охотах, и каждая оказывалась удачной. Вокруг её изменённого глаза расплылось лучами небольшое тёмное пятно – а сам глаз сверкал золотом, как у хищной птицы.
Теперь по одному её виду любой бы догадался, чья она. Не только походка и голос – глаз тоже был похож на Стромов, как будто и её тело, даже помимо воли, стремилось ему подражать. Оба черноволосые, высокие – Миссе не могла не признать, что выглядели они, стремительно проходя плечом к плечу через двор Гнезда, или сидя по вечерам за доской с тавлами у камина, впечатляюще. Впрочем, не так часто эти двое появлялись в Гнезде вечерами, хотя в тренировочных залах по утрам, когда охоты не случалось, их видели часто. Иногда вечерами после охоты Сорта не возвращалась – или возвращалась так поздно, что Миссе не слышала. В обычных обстоятельствах Миссе заинтересовалась бы тем, где – и с кем – Хальсон ночует, но сейчас ей было не до того.
Она сама перенесла вживление на редкость легко – кропарь, который делал операцию, только диву давался, наблюдая, как быстро шло восстановление. Её радужка лишь слегка изменила цвет – только на ярком свету было заметно, что один глаз теперь немного темнее другого. Один остался светло-голубым, другой клонился в густую синеву. Драгоценный подарок – больше всего на свете Миссе боялась не боли или самой операции, а того, что окажется изуродована, что её тело откликнется, как у Сорты, или того хуже.
Но ничего такого не случилось. Она терпела три дня – кропарь исправно добавлял ей эликсиров от боли – а потом боль начала стихать понемногу, пока не стихла совсем.
Рорри переносил вживление куда тяжелее. У него, бедняги, разнесло половину лица, и в первые дни их кропарь всерьёз опасался, что не сумеет снять воспаление. Но воспаление ушло, а вот сильная краснота осталась – она разлилась по лицу от линии роста волос и до подбородка, захватила левое крыло носа и часть губ.
– Теперь, если кто посмотрит на меня слева, решит, что я очень стеснительный. – Рорри пытался шутить, хотя ему наверняка тяжко было от того, что кожу у него на лице как будто кипятком обварили. Кроме того, он терпел сильную боль больше двух недель, прежде чем ему наконец разрешили покинуть палату.
Миссе понимала, что должна бы дежурить у него так часто, как сможет, просиживать у его постели день и ночь, стараясь отвлечь или утешить, но у неё не выходило. От этого она чувствовала себя хуже некуда, но изменить ничего не могла.
Пряча глаза, она оставляла на его тумбочке сладкую булку, купленную по дороге, или цветок в вазе, и уходила так быстро, как могла – лишь бы не передумать – туда, куда её тянуло так властно, словно она была проклята чьим-то недобрым колдовством.
Ещё более виноватой перед Рорри она чувствовала себя потому, что каждый раз, видя её, она так радовался, а за каждую булочку был так благодарен, словно Миссе была хорошей, словно того, что она делала, и вправду было достаточно.
Да, она, должно быть, виновата была перед Рорри – а ещё больше того перед матерью, которой писала реже, чем раньше. Судя по тону писем, мамочка с ума сходила от беспокойства, и, чтобы унять муки совести, Миссе присылала ей своё жалованье почти целиком – но, кажется, это могло напугать только больше.
Самой ей деньги были не нужны. Всё, что хотелось, давал ей Лери, но даже если бы он не давал ей ничего, она бы, наверное, не заметила – была бы сыта только им одним, только его любовью.
Ей больше не было дела до платьев или красивых побрякушек – имело значение только нравятся ли они ему. Скажи ей Лери, что его вполне устроит на ней грязное рубище, Миссе в нём бы и ходила – лишь бы услышать, как он хвалит ее, ощутить ласку руки.
Когда Рорри окончательно поправился и они прошли тренировки по укреплению связи между ними, для Миссе началась настоящая охота.
В первый раз они отправились на общую, и от них не требовалось почти ничего, кроме как не лезть в гущу событий, учиться и наблюдать, и всё равно она умудрилась напортачить. Слишком рано приземлилась на снег, привлекла внимание души вурра, растерялась, когда собранность требовалась больше всего… Другие ястребы её защитили, но она знала, что они разочарованы. Без неё Рорри, кажется, справился бы только лучше – он-то действительно помог охоте, уводя тело вурра подальше от души, следуя указаниям тренера хладнокровно и чётко – за них двоих. Она растерялась, опять растерялась – и пока Рорри пытался достучаться до неё, так переволновалась, что закрыла связь между ними – а потом забыла открыть.
– Прости, пожалуйста, прости. – Извиняться перед Рорри настолько вошло в привычку, что она почувствовала: эти слова утратили всякий смысл. Но Рорри снова улыбался, пусть и слегка устало. Он подвернул ногу, и ему было больно.
– Ничего. Испугаться может всякий. Всё наладится.
Им далеко было до самостоятельных охот, и они оба это понимали.
Не будь в её жизни Лери, она бы, должно быть, с ума сходила от страха, но теперь всё было иначе. Перед охотой она думала только об одном: лишь бы вернуться, только бы вернуться к нему.
Каждый раз, когда вечер оказывался свободным, а от него приходила весточка, она мчалась к нему так быстро, что однажды даже упала, поскользнувшись на брусчатке, и потянула ногу.