Они уже давно не ходили ни в рестораны, ни в театр.
Лери снял целую квартиру в невысоком особнячке недалеко от Гнезда, на улице Первовладетелей, и там они вдвоём прятались от всего света.
Миссе обожала это место – зелёный диван с бархатной обивкой, к которой так приятно было прижиматься щекой, неяркий свет валовых светильников, пляски свечных огоньков по вечерам, изогнутые спинки стульев из светлого дерева – они пахли сосной и лаком, и это напоминало о доме. В углу, у высокого зеркала, она подолгу вплетала в косу сложные ленточные узоры. Лери любил смотреть, как она причёсывается, наматывать её светлые локоны на палец.
Она покупал ей ленты, разноцветные пёрышки, нитки, бусинки. Она показывала ему свои вышивки и самодельные браслеты и серёжки, и он смеялся и целовал её в затылок:
– В них ты прекраснее, чем дочери благородных диннов в своих дорогих побрякушках.
Несколько раз он дарил ей и такие – с драгоценными сверкающими камушками в оправе из кости и серебра. Миссе ни за что не решилась бы надеть что-то подобное в Гнездо или на улицу, поэтому эти украшения – как и многое другое – существовали для неё только в их квартирке на улице Первовладетелей.
Она надевала их на себя все сразу – серьги с алыми камнями, ожерелье из синих, тяжёлые браслеты – их, и ничего больше.
От её первой стеснительности ничего не осталось, и потом, прокручивая то, что было между ними, в мыслях, она краснела, как грудка леснянки, и сама не могла поверить в то, что делала всего несколько часов назад.
Они с Лери прошли большой путь от тех первых, робких поцелуев, которые она дарила ему в переулках недалеко от Гнезда или под сенью Шагающих садов. Тогда она думала, что никогда не позволит ему большего, и то и дело задавалась вопросом: что сказала бы мать, узнай она об этом?
Они никогда не обсуждали ничего подобного, так что сложно было представить. Однажды Миссе хотела поговорить с мамой о Расси, вырезавшем её имя на всех деревьях и заборах в округе, но старшая Луми начала хватать ртом воздух, как рыба, выброшенная на лёд, раскраснелась и замахала руками, а потом пролепетала, что дочери слишком рано думать о таких вещах.
В тот единственный раз Миссе не получила ответа – а теперь спрашивать стало слишком поздно.
Конечно, она знала, что в Ильморе добрачные отношения не поощрялись и уж точно не выставлялись напоказ – но ведь она больше не жила в Ильморе.
Здесь, в столице, девушки и юноши вели себя куда свободнее. Вечера были наполнены вздохами, поцелуями и улыбками, полными обещания. Парочки обнимались и держались за руки, не таясь – и смелее других были юные обитатели Гнезда.
В самом начале обучения девушек собирала в общей комнате госпожа Сэл. Она была предельно конкретна, и говорила с ними, как со взрослыми:
– Вы все – уже не дети и можете самостоятельно принимать решения. Запрещать что-либо в… данном вопросе вам никто не будет. Но имейте в виду: с возможными последствиями придётся иметь дело, и ничего приятного в этом нет. Следите за тем, чтобы обходилось без последствий. Разрешение на брак получить вы можете – но дети во время службы запрещены, что в браке, что без него. Никаких исключений – поэтому, если вдруг что-то случится, вы должны незамедлительно явиться на осмотр к дежурному кропарю – или рассказать об этом тому, который будет работать лично с вами, если таковой уже появится. Мужчинам-то что? А вот для ваших тел пользы никакой – а им и так тяжело придётся, можете мне поверить.
По возбуждённому перешёптыванию было очевидно: слова о возможных последствиях не произвели на слушательниц серьёзного впечатления; куда большим вниманием удостоили слова об отсутствии прямого запрета на то, что им предшествовало.
И вправду, какой смысл избегать добрачных отношений, если не знаешь, случится ли когда-то в твоей жизни брак? Многие товарищи Миссе справедливо полагали, что нужно ловить момент, брать всё, что можно, от жизни – и по ночам то и дело воровато скрипели двери комнат, слышались в коридорах чьи-то лёгкие шаги, сдавленные смешки и шёпоты.
Миссе и не думала ни о чём подобном – и не подумала, но ведь с Лери всё было совершенно иначе.
Одно дело – обжимания в коридорах Гнезда по углам, а другое – любовь, которая даже началась необыкновенным, головокружительным образом, как в настоящих романах.
Конечно, сперва она не думала, что всё зайдёт так далеко – но Лери снял эту квартиру, чтобы они могли болтать без свидетелей и помех – а потом был так нежен – и вместе с тем настойчив – что однажды всё случилось само собой.
Тогда – потом он часто поддразнивал её этим – Миссе испугалась и даже расплакалась, когда всё было позади. Лери ласково гладил её по волосам, слизывал её слёзы и повторял:
– Всё хорошо, моя милая. Ну, почему ты плачешь? Что мне сделать, чтобы ты не плакала? Ради тебя я сделаю что угодно, ты это знаешь. И знаешь, что ещё? – он сказал это так тихо и значительно, что она перестала всхлипывать.
– Ч-что? – Должно быть, вид у неё был тот ещё – с перепутанными волосами, припухшим носом и щеками, красными от слёз. Но он посмотрел на неё так, словно прекраснее на свете не было, и очень серьёзно сказал то, что она и не мечтала услышать от него не во сне, а наяву.
– Я тебя люблю.
И так всё было решено между ними. Не нужны были ни брачные клятвы, ни пышная свадьба, ни огласка, ни знакомство с его родителями, ни письмо к её матери.
– Мы – муж и жена, – прошептала Миссе однажды, лёжа у него на плече и глядя, как пляшет пламя в камине, и Лери ответил куда-то ей в волосы:
– Навсегда.
Она несла это «навсегда» в себе, как дрожащий огонёк в стеклянном фонаре, всю торопливую дорогу до станции – в тот вечер ей предстояло отправиться на охоту.
Письма матери становились всё более встревоженными, как будто она чувствовала, что Миссе что-то скрывает.
«Пожалуста, – мать всегда писала чудовищно неграмотно, – дочка, напиши мне сразу, если што не так. Даже и без разрешения придумою, как приехать не может у них не быть серца, чтобы не пустить мать к её детке».
Миссе отвечала ей сдержанно, не своими – его – словами, тревога старшей Луми только росла, и с этим ничего нельзя было поделать. Она старалась писать от сердца, вспоминая любимую мамочку, их вечерние разговоры у печи, когда вместе они вышивали, плели шнурки, лепили бусины из речной глины, покрывали их разноцветной эмалью и белыми узорами…
Но воспоминания не шли, казались далёкими, натужными и придуманными. В голове стучало только одно: «Лери, Лери, Лери».
Они с Рорри теперь участвовали в охотах регулярно, но редко, и каждый раз – с поддержкой пар ястребов и охотников старше. Миссе терзалась угрызениями совести каждый раз, когда находила в себе силы всерьёз задуматься о том, что Рорри, если бы не она, должно быть, уже мог бы получать собственные задания, как Маркус или Сорта.
Она была камнем у него на шее – камнем, который чувствовал себя тем более виноватым, чем добрее Рорри с ней себя вёл… Как будто ни показатели, ни служба не слишком его волновали.
В то время Миссе впервые задумалась о том, что у него, быть может, тоже есть какая-то своя тайная жизнь, о которой она не имеет ни малейшего представления.
Быть может, у каждого из них было что-то подобное – флюгер, управлявший их жизнью, крутившийся в разные стороны в зависимости от воли ветра.
Её флюгером был Лери – она была воодушевлена после встреч с ним, и всё на тренировках и охотах получалось лучше; приходила в уныние и становилась рассеянна, если не видела его долго – например, когда он вынужден был уезжать куда-то с родителями или занимался делами по просьбе отца.
– Будь осторожна, моя прелесть, – говорил он тогда, целуя кончики её пальцев – каждого по отдельности, от большого к мизинцу – будь жива и здорова, когда я вернусь. Случись что – я этого не вынесу.
Они давно не возвращались к разговору о том, чтобы семья Лери однажды купила ей свободу от службы – но в тайне Миссе продолжала на это надеяться… И тем в больший ужас она пришла, обнаружив, что они с Лери умеют ссориться.
Впервые это случилось, когда она опоздала в квартиру на улице Первовладетелей. Охота затянулась – вместе с другими ястребами она загоняла душу крупного бьерана, пока растянувшаяся цепью группа охотников не давала его телу приблизиться.
Миссе, как всегда, держали подальше от опасности. Её главной задачей было тренироваться видеть глазами Рорри – удерживать в сознании оба слоя, помогать ему вести тело зверя не туда, где металась его душа. Ей даже не нужно было загонять душу самостоятельно – это брали на себя другие ястребы.
Простая задача – ей давали возможность отточить в совершенстве лишь один из навыков, необходимых для самостоятельной охоты… Но она и с этим не смогла справиться.
В какой-то момент она знала, знала наверняка, куда именно скользнёт туша бьерана – навстречу душе, которую она видела – и прямо туда, где стоял Рорри.
Она парила среди других ястребов, за их спинами – ей запретили касаться снега или выходить из-под их защиты. Она видела светящиеся дравтовые жилы, нежное мерцание снегов и льда, вьющуюся сияющими ледяными искрами душу бьерана – разъярённую, но и напуганную.
И она видела слой мира глазами Рорри – и чувствовала его страх, холод и боль, как собственные. Рорри выставил перед собой оружие, готовый встретить опасность лицом к лицу.
«Миссе. Миссе?»
«Правее! Рорри, вправо!»
Она указана ему верное направление – но сделала это парой секунд позже необходимого, замешкавшись, не ко времени подумав о Лери, о том, что он ждёт её – а лишние пара секунд играют решающую роль в Стуже.
Рорри, стоявший во второй линии охотников, отпрянул вправо слишком поздно, позже других – и разъярённый бьеран зацепил его, ударил всей тушей. Не когтями, не клыками – на счастье Рорри. Бьеран, ослеплённый яростью, вздыбивший шерсть на холке и оскаливший зубы, даже не заметил ни юного охотника, ни его выставленное вперёд копьё.