Лери всё чаще смотрел куда-то мимо неё, как будто уже видя что-то, что ей только предстояло разглядеть. Теперь уже он время от времени опаздывал на встречи, а несколько раз даже отменял их в последний момент. То ему было необходимо встретиться с другом, попавшим в беду, то надо было помочь отцу или матери.
Он стал меньше рассказывать ей о своих делах, а Миссе после того его укора боялась слишком навязываться. Тогда Лери чётко дал ей понять, что не желает слышать ни о Рорри, ни о Стуже, ни о Гнезде, а только из Рорри, Стужи и Гнезда и состояла теперь вся её жизнь.
Трижды она пыталась заговорить о своих чувствах и мыслях с Лери – но он отводил взгляд, что-то сбивчиво говорил о том, что ей только кажется, что сейчас у него непростой период, который им обоим нужно перетерпеть ради того, чтобы всё стало, как раньше, совершенно как раньше… После этого она начинала плакать, а он хотел заняться с ней любовью – и в конце концов Миссе начала догадываться, что именно её страх и слёзы распаляли его и – быть может – без всего этого их связь перестала быть ему интересной.
Вечерами она часто плакала, пытаясь понять, что сделала не так. Ей хотелось на что-то отвлечься, чтобы меньше думать о Лери. Она не хотела подвергать новому риску Рорри, который должен был вот-вот вернуться к службе – ожидая этого, она старалась выкладываться на тренировках. Кроме того – в этих мыслях она едва смела признаться самой себе – Миссе надеялась, что Лери станет прежним, если она отстранится. Может, она слишком навязывалась ему, перекормила его собой. В романах такое происходило сплошь и рядом – зато в недоступных героинь мужчины влюблялись один за другим.
В свободные вечера Миссе хотела сперва собирать, как раньше, дружеские посиделки в Гнезде, но не смогла себя заставить. Она представляла себе, как придётся заставлять себя улыбаться и даже смеяться, быть дружелюбной и доброй, и ей хотелось кричать. Вместо этого она стала ходить в Храмовый квартал – заглядывать в разные храмы, предлагать помощь служителям. Иногда после зажигания сотен свечей или натирания до блеска храмового гонга, храмового пения или молитвы, она начинала чувствовать себя легко и хорошо и почти забывала о том, что теряет Лери.
Да, теряет. Ужасно было впервые подумать об этом так, но Миссе чувствовала, как их общее время утекает от неё, а она понятия не имеет, как его удержать.
Миссе ходила по городу, и ей казалось, что всё вокруг превратилось в слой Души, что весь мир стал большой, пустой и равнодушной Стужей.
Рорри поправился окончательно, ей предстояло вернуться к службе вместе с ним – и именно за день до этого она вдруг поняла, что уже почти два месяца прошло с тех пор, как у неё в последний раз было кровотечение.
Сорта. Охота на орма
Раньше я думала, что изменённый глаз будет самым отвратительным из того, что предстоит охотнику. Ощущение чего-то инородного в глазнице, связь в голове, от которой невозможно освободиться.
Но именно это инородное стало мне в Стуже единственным другом – а в связи была защита, и за неё я держалась, проваливаясь по колено в снег.
Первое время каждый новый шаг пугал – казалось, вот-вот провалюсь по пояс или наткнусь на острый ледяной шип. Пугали и подвижные, гигантские спины валов, которыми мог ожить лёд под ногой, но я быстро привыкла к тому, что по крайней мере этого бояться не стоит. Как и другие снитиры, валы не могли вечно беречь души в телах, но, в отличие от многих, никогда не отпускали их далеко – так что Стром заметил бы их присутствие раньше меня.
Пути валов известны – это делает их самой предсказуемой добычей.
Но не делает менее опасной.
За валами никогда не ходили парами – нужно было множество охотников и ястребов, чтобы убить даже одного.
Стром не любил охотиться в группах – и, как один из Десяти, мог выбирать. Мы охотились на бьеранов, ревок, эвеньев, даже ормов. Мне кажется, он бы и вурров хотел бы бить, если бы они не ходили почти всегда большими стаями. Мелочёвку, вроде хааров или элемеров – добычу новичка, – мы почти никогда не брали.
К моменту нашей первой охоты на орма мы вместе поймали уже немало снитиров – я видела вблизи ревок и эвеньев, сражалась с бьераном, который, встав на дыбы, был выше меня в два раза. Тогда я заработала первый шрам – он прошёл от левого колена вниз до самой стопы, и стараниями кропарей был тонким – но всё же заметным.
Вечером после той охоты я хотела немного поплакать из-за него – один вечер, и больше никогда – не зло, от боли, а после, вечером, в одиночестве… Но решение не плакать было принято, когда учёба только начиналась, и тело помнило о нём даже лучше меня самой. Мне не удалось выдавить ни слезинки. Я молча смотрела на своё отражение, пытаясь вспомнить – и уже не вспоминая – ногу без свежей отметины.
Позднее мне всё же пришлось поплакать после охоты. Впервые на моих глазах погибли двое охотников – один не успел убраться с дороги обезумевшего от ярости эвенья, второго пронзили его острые, как бритва, рога. Снег был красным, как во время разделки, и не нужно было быть кропарём, чтобы понять, что охотникам никто уже не поможет.
Одного из них я не знала, другой изредка появлялся в Гнезде на вечерах с музыкой – и, помогая другим заворачивать его тело в струд, я знала, что вечером Кьерки уберёт в шкаф для мёртвых ещё одну чашку.
Тела погибших взвалили на спину того самого эвенья, что убил их обоих. Лишенный души, он стоял, покачиваясь, и яркая алая кровь падала и с шипением гасла на снегу у его копыт.
Мельчайшая частица его рога стоила баснословных денег – и алых дымящихся колодцев на снегу.
Никого из снитиров нельзя было взять силой – но на моей стороне были бесчисленные уроки, Стром, который действовал быстро, как лезвие ножа в уверенной руке, и хитрость, и эликсиры, кипящие в венах…
И азарт, и жажда жизни.
Если не я, то другой.
Обычному человеку было не совершить то, что теперь удавалось мне, – но я больше не была обычным человеком. Я была препаратором – не живым, не мёртвым – во всяком случае, именно так порою я чувствовала себя… И не раз, уводя за собой к центру снитира с убитой душой, ставшего покорным и опустошённым, чувствовала с ним странное, зловещее родство.
После первых же охот я поняла правоту Строма и перестала щадить себя – мой кропарь, Лидола, та самая девушка с растрёпанным пучком, собиравшая меня для первого выхода в Стужу, тщательно замеряла показатели крови и сердечного ритма перед новым вживление или эликсиром, и я никогда не спорила, если она говорила, что не одобряет что-то из того, что предлагал Стром или его кропарь, или ещё кто-то из кропарей, изучавших свойства новых обновлений.
Тем не менее, уже за первые два месяца службы со Стромом я обзавелась кусочком хаарьей печени под кожей бедра – едва заметный бугорок, если не знать, что он есть, не увидишь – зато теперь в Стуже я двигалась быстрее и легче. Тонкий пласт кожи бьерана – лишь чуть-чуть темнее кожи на моём плече. Теперь правая рука била сильнее, а стреляла метче. Эти операции – по сравнению с изменением глаза и вживлением разъёма в запястье – прошли легко, почти незаметно, но я старалась не обманываться этой лёгкостью. Истории Кьерки о тех, кто перебарщивал, уродуя себя или повреждая организм необратимо, были слишком свежи у меня в памяти, чтобы рисковать.
Но в день охоты на орма, идя через снега туда, куда меня вёл голос Строма, я думала о том, что, быть может, стоило.
В тот день мне было тревожнее обычного – может быть, из-за того, что несмотря на наказ ястреба, я легла слишком поздно и не выспалась – засиделась за дневником Гасси.
Наверное, это было своеобразным актом протеста – пусть я сама не знала, против чего или кого.
Всё шло по плану – я начала службу раньше обычного, мои показатели росли – медленнее, чем хотелось, но быстрее, чем у других. Моим ястребом был сам Эрик Стром, и теперь вчерашние соседи по Гнезду поглядывали на меня с завистью и уважением.
Я и раньше не была душой компании, но теперь, за исключением редких случаев вроде того, с Маркусом и Рорри, общалась с ними совсем редко. Посиделки у Миссе шумели за моей стеной реже прежнего – видимо, уставала и она. Теперь, наверное, я бы сходила на них ещё и потому, что наш с Луми разговор продолжал меня беспокоить, но никто меня туда не звал.
Может, они думали, что я теперь общаюсь со Стромом и его друзьями, а значит, в них совсем не нуждаюсь – но правда заключалась в том, что вне охот и тренировок Стром меня избегал. Если мы всё же делили ужин, стол, разделявший нас, всегда казался мне бесконечно длинным – где бы мы ни сидели.
Не знаю, чего я ожидала. Возможно, приукрашенные истории ястребов и их охотников – друзей не разлей вода – оставили на мне слишком большой отпечаток.
Мне хотелось, чтобы он стал мне другом – хотелось хотя бы говорить с ним о чём-то, кроме Стужи, службы и смертей.
Время от времени Стром брал меня с собой в компанию других ястребов и их охотников; большинство были сильно старше его самого. Для них моя юность была, наверно, непростительным недостатком. Как бы Стром или редкие сочувствующие не вовлекали меня в общую беседу, я слишком часто чувствовала себя неуместно: не понимала их шуток, не разделяла воспоминаний, чтобы стать для них своей.
Я думала об этом, сидя в полумраке своей комнаты в Гнезде, пока значки оша, нашего детского языка, не прогнали эти мысли.
«Я опять слышал её – она поправила мои координаты. Если это координаты. Но что ещё это может быть?
Про препараты. Всё должно работать, но очень не хватает препаратов, с которыми можно сделать эксперимент. Сплошная теория – и сколько лет придётся ждать, чтобы у меня появился хотя бы шанс превратить её в практику?
Мне двенадцать лет, и это смешно и странно. Я чувствую себя так, как будто каждый мой год шёл за десять, и теперь я старше Сорты и Улли, старше мамы, брата, старше бабуш