– Мы больше не в Ильморе.
– Но мы всё ещё земляки. Мы даже братались… Или ты об этом уже забыла?
По коже пробежал холод, в животе стало пусто.
Трое детей в ильморском лесу, редкие солнечные лучи на снегу, алые капли.
«А можно как-то без этого?»
«Не трусь! Все взрослые братаются на крови, Гасси».
«Нет бы придумать что-то поприятнее…»
– Я-то помню. Странно, что ты не забыл.
Его глаза мрачно блеснули.
– Что ты имеешь в виду?
– Даже не знаю. Мне казалось, ты решил выбросить из памяти всё, что связано с Гасси.
Унельм глубоко вздохнул, и вдруг – парадоксально – мне стало его жаль.
– Хочешь верь, хочешь не верь, Сорта, я любил Гасси не меньше, чем ты. Просто не вижу смысла всю жизнь лить слёзы и терзаться чувством вины. Это не поможет ни ему, ни мне, ни тебе. Мы все были детьми и сделали неправильный выбор… И каждый заплатил свою цену.
– Не смей… – от моей недавней жалости быстро ни осталось ни следа. – Не смей говорить, что ты платишь хоть на толику столько же, сколько заплатил он…
– А, вот в чём дело. А я-то ломал голову… – Унельм резко прихлопнул колоду, и она исчезла с его ладони. – Всё думал: зачем ты терзаешь себя? Бедная маленькая Иде Хальсон. Думаешь, если будешь мучиться, сумеешь заплатить столько же, сколько он?
Я молчала. Поливальные ручейки у наших ног побежали быстрее – сад проснулся, и скоро начнёт оживать Гнездо.
– Ладно. – Унельм встал со скамейки, сорвал лист с хлестнувшей его по бедру ветки. – Я не хотел, чтобы наш разговор… Выглядел вот так. Просто придумай что-нибудь, Сорта. Ты это умеешь лучше, чем кто другой. Я никому не скажу о том, что узнал про Строма… Но если я прав, если он во всём этом замешан… Рано или поздно тебе снова может понадобиться моя помощь. Подумай об этом.
Некоторое время после его ухода я сидела на скамейке, тупо глядя по воду, струящуюся у ног. Неужели Унельм сказал правду про меня? Про то, что я чувствую?
Я не привыкла щадить себя – поэтому думала об этом честно.
Глаза защипало, и тепло солнечных лучей на коже казалось издевательским. Гасси никогда не довелось узнать, каково это – сидеть вот так, с голыми руками и ногами, и греться на солнце.
И как мне добыть Ульму это злосчастное приглашение? Никто из тех в Гнезде, кто подойдёт, не был должен мне настолько, чтобы уступить своё – да и пустят ли по чужому приглашению кого-то с рейтингом настолько низким, как у Гарта?
Об этом я подумаю после. Мне нужно было успокоиться, отвлечься от мыслей о Гасси, Гарте, бале…
Судя по положению солнца, уже через полчаса мне нужно будет выдвигаться в сторону поезда в центр, где меня будет ждать Стром. Из-за Унельма я не выспалась, и он наверняка это заметит, но этого было уже не поправить. По крайней мере, мне нужно было успокоиться, прийти в равновесие. Нас ждала охота на хааров – я ясно представила себе холод Стужи, горящие глаза, обледенелые панцири. Лёгкая добыча – и всё же неосторожность могла стоить дорого. Копьё, сеть-ловушка, праща… Я тренировалась сотни, сотни сотен раз – но скоро мне предстояло нанести десяток ударов, каждый из которых должен быть точен, как движение инструмента в руках кропаря. От этого зависела моя жизнь, жизнь Строма – и успех охоты.
Я плотнее запахнула халат, и бедром почувствовала хруст бумаги. Письмо из дома. Услышать голоса сестёр, ощутить запах дома – вот что мне было нужно, чтобы прийти в себя. Светлые головки малышек – то, ради чего мой удар должен быть особенно точен… И то, ради чего и на балу я должна показать себя настолько хорошо, насколько смогу.
«Устанавливай связи, Хальсон», – сказал мне Стром. «Если хочешь закрепиться в Химмельборге и потом, после службы… Воспринимай всё, что увидишь, как поле для тавлов. Многие из них ищут охранников, вышибал, или даже диковинных друзей… Иметь в своей свите препараторов – особенно знаменитых – престижно. Но такой престиж для них не бесплатен – и они это отлично знают. Сумей показать себя так, чтобы они соперничали между собой, дожидаясь твоей отставки… А потом оставь с носом их всех».
Я аккуратно надорвала конверт. Обычно в конверте находилось не менее четырех листков, а то и больше – каждая из сестренок непременно хотела написать своё собственное, часто к их запискам присоединялась мама. Отец, разумеется, не писал никогда – а от Седки то одна, то другая передала «привет», причём, думаю, сам он не имел к этим приветам никакого отношения. Я достала письмо – на этот раз оно было только одно, и почерк был незнакомым, угловатым, резким, как будто писавший очень спешил.
Я перечитала его несколько раз – потому что с первого раза мне не удалось уловить смысл.
«Сорта, здравствуй.
Как твоё здоровье?
До сих пор я не писал. Уверен, у тебя всё отлично. От девочек знаю, что ты стала охотницей у того мрачного типа, который читал речь на празднике. Не ястребом, как хотела, когда была мелкой, но всё равно неплохо, а? Надеюсь, ты довольна, как всё для тебя сложилось.
У меня всё хорошо. Отец хочет, чтобы я женился, но мне пока удаётся уворачиваться. Хочу подать прошение в магистрат, чтобы меня переселили из Ильмора – делать здесь, в нашей дыре, нечего, а я, ты знаешь, парень крепкий. Может, возьмут рабочим на завод в Тюр, или даже город побольше. Дравтсбод. Или даже Химмельборг? Как думаешь, сестра, ты не сумела бы повлиять на них как-то? Ты ведь теперь препаратор, а препараторы в большом почёте. Напиши про это, когда сможешь.
Пишу тебе не просто так, а с новостями. Сразу скажу: они плохие, и будь моя воля, я бы тебе об этом не писал, но деваться некуда. Кто-то же должен.
Пару недель назад в Ильмор пришла трясучка. Непонятно, откуда и как – может, с какого поезда занесли, потому что отец говорит, что уже несколько лет, как никто в Ильморе ей не болел.
Сама знаешь, что болезнь это опасная, особенно для тех, которые послабее. Конечно, лекари у нас постарались, но всех спасти не смогли. Двадцать человек мы потеряли. На кладбище земля была твёрдая, как камень, я все ладони сбил, пока копал, но не это важно.
Вот, кручу, кручу… Не хочу переходить к новостям, но ты уж, наверное, и так всё поняла, да? Ты ж у нас умная.
В общем, мама, Вильна, Ласси и Иле заболели. Ада была пару дней у госпожи Торре. Та её учит читать стихи так, чтобы получалось красиво, ну и попросила оставить её у неё подольше, чтоб Ада им заодно корзины плести помогла. Так что Ада не болела. Госпожа Торре как узнала, что у нас в доме трясучка, обратно к нам её не пустила.
Отец сперва не велел звать к ним лекаря. Сказал, это не трясучка, а просто простуда, и само пройдёт, но потом уже и ему стало ясно, что эта самая трясучка и есть. Всех знобило и трясло, и потели они ужасно, и мёрзли, как ни укутывай. Мне отец рассказал. Он сам за ними ходил, а мне не велел заходить в дом. Ему-то трясучка ни по чём. Он болел, ещё когда мальчишкой был. Рассказал, что еле выкарабкался.
Лекаря он потом позвал, но они все тогда уже почти два дня болели.
Первой мама ушла. Потом Иле, а за ней Вильна. Ласси болела дольше всех, почти неделю. Обычно трясучка столько не тянется, но лекарь ей здорово помог. Настоями поил целыми днями, когда отец уже не мог, растирал и так, и эдак… В общем, она выжила, только теперь глухая. Сначала что-то слышала, если говорить громко, но потом совсем перестала.
Лекарь сказал, что могло быть куда хуже, и главное, что она осталась жива. Сейчас она приходит в себя. Трясучка из Ильмора ушла, отец говорит, она всегда так быстро уходит и приходит, поэтому Ада вернулась домой и за ней ухаживает.
Маму мы похоронили рядом с её родителями, а Вильну и Иле вместе на соседнем участке. Таблички подписали, и положили большие белые камни из Ильморки, так что, когда захочешь приехать домой и навестить их, не перепутаешь.
Гарты дали нам денег, и Торре тоже, а ещё все твои ушли на похороны и лечение, так что пришли отцу ещё сразу, как сможешь. Ласси нужны припарки и лекарства. Лекарь говорит, есть надежда, что слух к одному уху вернётся, правда отец считает, что он просто хочет вытянуть из нас побольше денег.
Знаю, ты будешь злиться, что я хочу уехать, но теперь, без мамы, здесь стало совсем тошно, сестрёнка. Уверен, ты бы меня поняла.
Не знаю, что ещё сказать. Госпожа Торре сказала мне мужаться, и, наверное, я могу сказать тебе то же.
Надеюсь, мы с тобой свидимся. Если можешь помочь, чтоб меня в столицу отправили, так, может, даже там.
Я перечитала письмо трижды, а потом мои руки, сжимавшие его, затряслись так сильно, что читать дальше стало невозможно.
Сад вокруг меня, ещё недавно яркий, солнечный, полный жизни и красок, вдруг выцвел, поблёк, будто кто-то плеснул в него растворителем. Ручейки у моих ног катились теперь бесшумно, и ветви колыхались без единого звука, и даже Кьерки, вышедший из Гнезда и говоривший мне что-то, открывал и закрывал рот молча, как рыба.
«Умерла», «умерли», «похоронили», «глухая». Все эти слова не имели ни малейшего смысла, не складывались в единый ряд. Как будто звякали, тонко звенели льдинки в Стуже – катились, катились, быстрей, неотвратимее…
Краем сознания я успела поймать, уловить, что чем дольше я отказываюсь понимать, принимать случившееся – тем на более долгий срок мне удастся отложить то чудовищное, немыслимое горе, которое свалилось на меня. За эту мысль я и уцепилась – и сидела на злосчастной садовой скамейке, в распахнувшемся халате, дрожа, как от лютого холода, обнимая себя так крепко, что стало больно рукам.
Такой меня и обнаружил Кьерки, по обыкновению вышедший в сад с утренней кружкой кофе. К тому моменту он уже не так опекал меня, как поначалу – и всё-таки он сразу понял: что-то случилось.
Как будто сквозь туман я видела, как он садится рядом со мной, слышала, точно сквозь толщу воды, как пытается завести разговор. Бесполезно – с тем же успехом он мог пытаться разговорить скамейку подо мной, поливальный фонтанчик у ног, небо над головой…