Я судорожно сжала письмо, и бумага прорвалась в паре мест. И, словно это было сигналом, голос Кьерки в первый раз достиг меня сквозь плотный кокон, и я услышала:
– …случилось? Позвать кропаря? Сорта? Ты меня пугаешь.
И тогда я заплакала – сразу, будто повернули кран, или, точнее, два крана. Когда-то мама говорила мне, что от большого горя человек не плачет, а столбенеет, и первое время ему не до слёз… Что ж, теперь я потеряла её, сестёр – и она оказалась и права, и не права одновременно – слёзы текли и текли по щекам, но я ничего не чувствовала, как будто всё это происходило не со мной. Как будто я больше не была собой… И в тот момент мне никогда не хотелось бы становиться собой опять.
– Сорта? Эй… Сорта… У тебя ведь сегодня охота? Кого мне вызывать?
Я только позднее сообразила, что Кьерки не побежал за кропарём сразу потому, что я изо всех сил вцепилась ему в рукав… Наверное, явись из-под земли гигантский вал, высоко выбрасывая фонтан острых льдинок, я бы и тогда не разжала пальцы.
Я представила этого вала во всех подробностях – многолетние наросты льда на бугристой спине, острие плавника, маленькие тёмные глаза. Я видела вала лишь однажды – на групповой охоте, в которой мы со Стромом принимали участие. Тогда мне почти не довелось поучаствовать в добыче – моё копьё с ловушкой-сетью вонзилось в снег слишком далеко от вала, другое оружие с этими снитирами использовать не позволялось – так что после осечки делать мне было уже нечего. Только стоять в стороне – и стараться не попасть под удар чудовищного хвоста.
Сейчас я бы не сумела увернуться.
Я начала смеяться – мелко, не своим смехом – и тогда Кьерки перепугался не на шутку.
– Сорта! – он схватил меня за плечо другой, свободной рукой, и с силой встряхнул. – Приди же в себя! Что случилось?
А потом случилась странная вещь, которую многие из тех, кто прознал о ней после, приводили как доказательство моего хладнокровия, граничившего в тот момент с бессердечием.
Я вдруг выпрямилась, вытерла слёзы и, пристально глядя на Кьерки, сказала:
– Мой друг не может попасть на Летний бал. А мне очень нужно, чтобы он туда попал. Не знаю, что делать.
На лице Кьерки, успевшего, наверно, передумать всё самое страшное, отразилась смесь недоверия и облегчения.
– И всё? Ты из-за этого сидишь тут в таком состоянии?
– Да, – прошептала я, и он укоризненно покачал головой.
– Сорта, можно ли так пугать? И ты опоздала на охоту… Из-за такой… – он взглянул на меня и осёкся, а потом продолжил куда мягче. – Если это для тебя настолько важно, я могу помочь… Тогда ты придёшь в себя? Перестанешь плакать?
Бедняга Кьерки. Он бы, наверно, вышел в Стужу без струда, если бы в Гнезде кому-то стало от этого легче.
– Я вообще думал позвать кое-кого, – пробормотал он, роясь в карманах. – Мне, как коменданту Гнезда, положен гость к приглашению, и я думал… её не приглашали, а она так хотела бы послушать большой оркестр химмельборгского театра драмы… Он, говорят, будет играть там всю ночь… Но ничего, я придумаю что-то другое. Всё равно она наверняка отказалась бы – а без неё идти туда мне не особо интересно… Словом, вот. Возьми.
Ему наконец удалось освободиться от моей мёртвой хватки, и он вложил мне в ладонь твёрдый квадратик картона.
– Вот. Твой друг ведь препаратор, так? Этого и удостоверения будет довольно… Теперь всё в порядке?
– Да. – То, что действительно можно было принять за хладнокровие или бессердечие – ну кто говорит о бале сразу после того, как узнал такую ужасную новость – было, на самом деле, глубоким шоком. До прочтения страшного письма я говорила с Ульмом, была озадачена его просьбой – и именно она первой пришла мне на ум, когда Кьерки спросил, чем может помочь.
Я широко улыбнулась, крепко сжимая квадратик, и Кьерки с облегчением улыбнулся.
– Вот и славно. Все бы проблемы решались так просто… Пожалуйста, не пугай меня больше. Вечно они плачут из-за дураков-мальчишек, – пробормотал он, и снова покачал головой. – Я-то думал, ты вся в службе, а гляди-ка… Ну, вытри слёзы, Сорта, и скорее беги в Гнездо, собирайся и выходи, м? Ты уже опоздала на поезд, но успеешь на дополнительный. Эрик Стром наверняка будет… Недоволен. – Выбирая слово, он явно пощадил мои чувства.
– Да. Верно. Спасибо тебе, Кьерки… За всё. – Я механически поднялась со скамейки и побрела в сторону Гнезда. Теперь в обоих моих кулаках шелестело, похрустывало, и я машинально разжала пальцы, чтобы не превратить приглашение и письмо Седки в труху.
Теперь мне почему-то казалось важным сохранить его, хотя ещё недавно я хотела разорвать его на куски, сжечь, уничтожить… А лучше никогда не распечатывать – или вовсе не получать.
Вовсе не получать – если бы я не получила письмо, может быть, ничего бы и не случилось? Может, если бы я не распечатала конверт, все они были бы живы, и мама… Мама!
Мысли путались, и мне пришлось ухватиться за дверной косяк, чтобы не упасть.
Я старалась, старалась из-за всех сил ради того, чтобы у сестёр была лучшая жизнь, а теперь Иле и Вильна похоронены вместе – из письма Седки не понять, на одном участке или в одной могиле – но, наверное, лучше бы в одной могиле, потому что обе они, когда были совсем крохи, боялись темноты, не привыкли спать в одиночестве, а теперь они будут вдвоём – всегда вдвоём…
Я сама не поняла, как добралась до своей комнаты, села на край кровати, выложила на стол – рядом – письмо и квадрат пригласительного билета.
Вот теперь Унельм будет доволен – он попадёт на свой Летний бал, и Стром будет доволен – никто не расскажет про его тайные дела, если и вправду были они, тайные дела. Смутно я понимала, что мне необходимо подумать об этом, что это, наверное, важно…
И сразу вслед за тем: случилось ещё кое-что важное. Это связано с мамой, Вильной и Иле.
И Ласси.
Она всегда была самой бодрой и бойкой из всех. Самой смелой, самой сердитой. Как и я в детстве, она любила бегать к Ильморке даже самой холодной зимой, играть в лесу, дразнить псов, драться с мальчишками.
Как она будет играть теперь, лишившись слуха? Что с ней сейчас? Кто о ней позаботится?
Проклятый Седки.
Я всхлипнула, и слёзы потекли опять – на этот раз настоящие, горячие; горлу стало больно.
Проклятый Седки уедет, бросит Ласси, бросит Аду – я уезжала, зная, что мама продолжит нести их всех на своих плечах, сколько потребуется, но теперь мамы не стало, а отец…
Отец. Отец не пускал к ним лекаря – так написал Седки. Не пускал.
Я представила себе комнату, в которой прошло моё детство – тёмный потолок, мерное кудахтанье кур за стеной, и этот запах, тяжёлый запах птичьего помета, трав, залежалого тряпья…
Я обвела взглядом свою теперешнюю – хрустящее белое полотенце, гладкая поверхность стола, блестящие доски пола – я надраивала их каждое воскресенье, несмотря на усталость – ваза с поздними яблоками… Вырастить такие в Ильморе считалось за удачу, а здесь, под Химмельборгом, вскоре после того, как убрали урожай, деревья зазеленеют ярче прежнего, а после зацветут опять…
Сухоцвет, вложенный Иле в один из конвертов, в синей кружке. Кружка – подарок Миссе.
«Чтобы ты могла написать на ней своё имя, как Кьерки сказал».
– Дьяволы! – я метнула кружку в стену, и брызги синих осколков осыпали плечи Строма, открывшего дверь. Он был одет, как обычно перед охотой, – в простое, чёрное – и очень зол.
Только теперь я поняла, что не просто впервые опоздала – что сижу в этой комнате уже давным-давно, и теперь мы оба, должно быть, понижены в рейтинге, а Стром напрасно ждал меня, как обычно, в общем вагоне.
Одного взгляда на меня ему оказалось достаточно, чтобы я почувствовала, как он вторгается, вламывается ко мне в голову, минуя расспросы. Он не смел, не имел права делать это без моего разрешения, но я была слишком слаба, чтобы удержать связь, и в одно мгновенье он узнал, увидел всё – я знала, что его умений на это хватит, но больше не противилась, потому что силы покинули меня окончательно.
Даже он не мог узнать подробностей – во всяком случае, я надеялась на это – но вот почувствовать то же, что я, ощутить мою боль, как собственную, – мог.
Стром отшатнулся, как будто его ударили, и некоторое время мы молча смотрели друг на друга, пока кто-то за дверью с грохотом пробегал по коридору, опаздывая на последний поезд в центр.
– Собирайся, – наконец сказал Стром. – Что тебе понадобится на три дня? Щётка, полотенце… А, ладно. Разберёмся по ходу дела.
Взяв меня за локоть – крепко, но бережно – он поднял меня с кровати и повел за собой.
Письмо и приглашение на бал остались лежать на столе.
Мы прошли коридор, спустились на первый этаж и вышли в сад. Попавший нам по пути Кьерки взглянул на меня сочувственно.
У чёрного хода стояла автомеханика Строма, и почти сразу мрак бархата тёплой обивки поглотил меня. Я ни о чём не спрашивала, и мне плевать было, куда и зачем мы едем.
Все силы уходили на то, чтобы сосредоточиться на мерном ритме движения – не думать, не плакать, не кричать.
Связь со Стромом была теперь разорвана – он увидел, что хотел, или не желал больше иметь дела с моей болью… Мне было всё равно. Несмотря на замкнутость автомеханики, меня вдруг начало жутко знобить – зуб на зуб не попадал, слёзы снова покатились по щекам и казались теперь ледяными.
Я всё время чувствовала на себе его взгляд, но, когда подняла глаза, увидела, что Стром смотрит в окно, и лицо его непроницаемо. Я мельком подумала о том, что он, быть может, везёт меня в центр, чтобы передать другому ястребу – кто знает, какая кара считается у него достаточной для опоздания – но и это не вызвало во мне ни тревоги, ни страха.
Я отстранённо думала, что после такой боли больше никогда, должно быть, не сумею по-настоящему ни грустить, ни бояться.
Автомеханика мягко остановилась, и Стром помог мне вылезти.
Мы подъехали к его дому – увидев это, я не нашла в себе сил удивиться.