– Идём.
На этот раз Стром повёл меня прямиком на второй этаж – я успела увидеть, что на первом, как и в прошлый раз, не убрано, в камине полным-полно золы, в на столе – грязных чашек, огрызков и немытых тарелок.
На втором – где я прежде не бывала ни разу – оказалось немногим лучше, и всё же здесь было по-своему уютно. Через круглое окошко в комнату лился свет, делавшийся разноцветным от сине-жёлтых стёклышек, и постельное белье на кровати без покрывала казалось свежим.
– Как раз перестелил, – сказал Стром, поймав мой взгляд. – Ванна – вот там. Под раковиной есть пара полотенец. Чистые. Если что понадобится, скажи, я принесу. И не стесняйся – здесь можно кричать, плакать… Никто не услышит. Оставайся, сколько потребуется. Я посплю внизу – а сейчас поеду в центр. – Он помедлил, словно раздумывая, сказать ли мне ещё что-то или промолчать. – Никому не открывай, – наконец добавил он, а потом неловко коснулся моего плеча – только кончиками пальцев в неизменных чёрных перчатках – и тут же отдёрнул руку.
Несколько дней я не выходила из дома Строма. Не помню, что именно делала там, на втором этаже, под жёлто-синим круглым окном – как будто память милосердно вытеснила то, о чём не стоило помнить. Сохранились только отдельные воспоминания о тех днях.
Помню, как Стром приносил мне еду, которую я не могла есть, и свежие полотенца, – под душем я сидела подолгу, часами – и что как-то раз, обнаружив меня рыдающей на полу, силой влил в меня несколько рюмок снисса. После них я уснула почти сразу же – до этого, кажется, я очень долго не спала – но сон был тяжёлым, и я плавала между тёмными кошмарами и явью, плача или вскрикивая.
Через несколько дней после этого я впервые спустилась на первый этаж – ноги казались стеклянными, а лестница – высокой и крутой, как горный склон. Стром встретил моё появление без удивления – только поставил на огонь чайник и выложил на стол хлеб, сыр, ломти окорока.
Мы молча ели, и Стром подливал мне чай каждый раз, когда пустела чашка. Только потом он наконец спросил меня, что именно случилось – и я рассказала. Мне удалось сделать это без слёз, спокойно – я просто перечислила факты, говоря о себе и свой семье, будто о посторонних.
– Мне жаль, – сказал Стром тихо, когда я закончила. – Но слова сейчас бессмысленны, так ведь? Я знаю. У тебя есть ещё неделя отпуска – это всё, что мне удалось сделать. До тех пор я буду охотиться один. Но до конца отпуска… Постарайся справиться с тем, с чем справиться невозможно. Никто не сделает этого за тебя. – Он горько усмехнулся. – Здесь, в столице, в Гнезде, все очень милы с тобой, пока это ничего им не стоит. Но не рассчитывай на большее просто так… Большее тебе придётся вырывать у них самой.
– У меня нет сил ничего вырывать.
– Тогда ты ничего не получишь. – Он поморщился, словно ему было больно слышать собственные слова. – Впрочем, у тебя есть я. Думаю, что смогу выбить для тебя хорошую компенсацию от Десяти… Мне они не откажут. Этим ничего не исправить, но зато будет, что отправить домой.
Я не ответила. В ту ночь мне было особенно плохо: слова Строма о доме, деньгах, отпуске вернулись меня в реальность, от которой до этого я успешно спасалась в плену своей боли… Реальность оказалась даже хуже воображения.
Видимо, я плакала так горько и отчаянно, что Стром услышал.
Я не заметила его шагов, хотя обычно лестница жутко скрипела. Только почувствовала, как он гладит мои волосы – на этот раз без перчаток – а потом ложится рядом поверх одеяла, обнимает и прижимает к себе. Так, на груди своего ястреба, я выревела всю боль, скорбь, и, обессиленная, уснула. На утро его рядом не было – а я спустилась вниз, обнаружила на столе завтрак и впервые осознала, что придётся жить дальше.
Я потеряла мать, Иле, Вильну… Но у меня ещё оставались две сестры, и они нуждались во мне.
Машинально поглощая завтрак, не чувствуя вкуса, я прокручивала в голове всё новые и новые способы помочь им.
Один из них обязан был оказаться верным.
Эрик Стром. Соседи
Иде Хальсон до сих пор не вернулась в Гнездо. Конечно, давно следовало завести с ней разговор об этом – он ведь планировал забрать её только на несколько дней, чтобы дать время прийти в себя.
Стром знал, каково это – горевать в постоянном мелькании чужих людей, с необходимостью вечно держать лицо, как бы трудно ни было.
Но прошла неделя, потом две, а потом ещё одна, а охотница продолжала жить у него.
В конце данного ей отпуска она отдраила полы на обоих этажах, вычистила камин от золы, должно быть, впервые с тех пор, как Стром снял это жилище, перемыла всю посуду и вытерла пыль, вымыла окна – сквозь прозрачное стекло в его мрачную обитель хлынул свет.
После охоты она вечно куда-то исчезала, но ближе к ночи была тут как тут – молча ждала его у двери, неподвижная, как изваяние. Он не давал ей ключей, не говорил, когда вернётся – но её это, видимо, не смущало.
Когда он предлагал ей оставаться, сколько потребуется, он вовсе не это имел в виду – но, справедливости ради, теперь ему спалось спокойнее.
С того самого дня, как он предложил Хальсон стать его охотницей, он не мог справиться с затаённой тревогой. Как бы он ни уверял себя, что готов пожертвовать кем угодно ради дела – и новой охотницей тоже – в глубине души он бы многое отдал за то, чтобы этого избежать. Каждый раз, когда к нему являлся посыльный или письмо шелестело в почтовых трубах, Стром мельком думал о том, что кто-то мог подобраться к нему через девушку. Он не давал повода заподозрить себя в излишней лояльности к ней, но это и не требовалось – нож, брошенный в охотника, всегда попадает в ястреба.
Конечно, в Гнезде она была в безопасности, но ведь существовало столько мест, помимо Гнезда – кабаки, тёмные переулки, квартиры случайных знакомых… Хальсон производила впечатление разумной девушки, но кто не делал глупостей в семнадцать лет? Конечно, он мог бы следить за ней хоть каждый день, но рано или поздно она бы это обнаружила – почувствовала бы, как его взгляд вторгается в её разум или ускользает – а он вовсе не желал, чтобы ей стали известны пределы его способностей.
Даже Рагна не знала, насколько детально и глубоко он мог бы – если бы захотел – войти в её мысли. Он позволил себе такое лишь однажды – и она почувствовала лишь малую толику того, что он узнал, и не говорила с ним несколько дней, чтобы потом тихо, но серьёзно предупредить: «Условие про разрешение существует не просто так, Стром. Теперь я знаю, что тебе оно не нужно… Я подозревала и раньше. Но если ещё хоть раз…». Она не договорила, но это было и не нужно. Он извинился, повел её в кабак – и больше они не вспоминали об этом.
Хальсон умна. Она не может не подозревать, что его необыкновенное усвоение может отражаться и на иных свойствах ястреба. Не стоило давать ей лишний повод для подозрений.
Так что до поры до времени всё вышло к лучшему. По вечерам она не шлялась невесть где, а сидела у него дома – читала что-то у камина или убирала, готовила ужин для них обоих – или спала наверху. Она умела быть незаметной, почти невидимой – но Стром всегда помнил о её присутствии, потому что давно уже – а может, и никогда – этот дом не казался таким уютным и обжитым. Было что-то в том, чтобы знать: есть кому приготовить горячей еды, есть с кем поиграть в тавлы или поговорить, если будет настроение…
В первые же несколько дней он позаботился, чтобы всё, на что она могла бы ненароком наткнуться, было надёжно спрятано – впрочем, Хальсон никогда, даже во время своих уборок, не лезла в его шкафы или столы.
Давно следовало сказать ей уйти – в конце концов, не он ли решил не сближаться с новой охотницей – но Стром всеё тянул, ждал чего-то, и неделя сменяла неделю. Это была ловушка. Он чувствовал себя безопаснее, держа Хальсон при себе – но именно это сближение и могло поставить её под удар.
Как-то она попросила разрешения вернуться на диванчик на первом этаже, но он покачал головой. Спать здесь он тоже привык – в большой постели на втором этаже хозяйничал призрак Рагны, но Хальсон об этом не знала.
С того единственного раза они не говорили о трагедии, которая её постигла. Охотница не заводила об этом разговора – только однажды обмолвилась – и Стром был этому только рад. По его опыту, разговоры умели растравлять раны – но не исцелять их.
Но он был рядом, потому что никого другого рядом с ней не было, она была юна, а он был её ястребом. Он выполнял свой долг, разыгрывая с ней долгие молчаливые партии в тавлы, поглощая приготовленные ею ужины и возвращаясь домой пораньше – потому что и без открытия связи чувствовал: она стоит и дожидается его у крыльца.
– Да-да, долг, – сказал Барт, уже прознавший, что новая охотница поселилась у него. – В том, что касается женщин, жизнь ничему тебя не учит, Эрик.
– Она не женщина, а охотница. И ей семнадцать лет – думаешь, я окончательно выжил из ума? Она лишилась матери, сестёр… Всё это свалилось на неё разом. У неё в Химмельборге никого нет, друзей в Гнезде она не завела. Она как мы, Барт, хотя только начала – у неё на уме только служба. Я помогаю ей – и однажды она поможет мне… Всем нам, если понадобится. Раньше она мной восхищалась, и только. Теперь станет по-настоящему преданной.
На Барта его пламенная речь явно не произвела большого впечатления, но он промолчал – только хмыкнул, прихлёбывая снисс.
В тот вечер Эрик вернулся домой позже обычного и обнаружил Хальсон сидящей на ступеньках крыльца. Она дремала, привалившись спиной к двери. Тёмные волосы – кажется, она давно их не мыла – упали на лицо, под глазами залегли глубокие тени. И раньше худощавая, она осунулась ещё больше. Её отпуск давно подошёл к концу, но Стром продолжал брать им работу попроще. Опаснее неумелого охотника только витающий в своих мыслях – и можно ли ожидать точности от того, кто недавно лишился семьи?