Ветер сбросил с неё капюшон и растрепал волосы. Ни синих шелков и бархата, ни драгоценных мехов, ни серебра, ни камня, ни кости.
Омилия рассмеялась – раз, другой – и собственный смех прозвучал по-новому.
– Наденьте пока что, – тут же шепнула Ведела. – Так будет безопаснее.
Она послушно натянула капюшон на лоб, но чувство свободы никуда не делось.
Омилия глядела во все глаза – глядела и не могла наглядеться. Богатые, парадные улицы Химмельборга выглядели совсем иначе ближе к ночи, когда валовые огни высвечивали только красивое, скрывая остальное, а люди не жались к стенам домов, провожая её кортеж криками и рукоплесканиями, а были, кажется, везде, несмотря на поздний час – настоящие хозяева этого города.
Омилия взволнованно заглядывала в их лица – стараясь не задерживаться взглядом слишком надолго – вдыхала запахи, и слушала, слушала… Разговоры, шёпоты, окрики, смех… Дворцовый парк никогда не бывал таким живым – даже если там собирались сотни, тысячи гостей.
– Нам сюда. Теперь сюда.
Новый и новый поворот за Веделой – пару раз Омилия оборачивалась, пытаясь высмотреть их охранников, но ни разу никого не увидела.
Богатые районы сердца города сменились другими, незнакомыми.
При малейшем упоминании таких районов на совещаниях или во время приёма просителей ноздри Кораделы начинали трепетать, будто она учуяла что-то прокисшее, и, должно быть, ещё и поэтому, едва ступив туда, Омилия тут же ощутила, что ей дивно хорошо. Ведела напрягалась всякий раз, как они проходили мимо шумных компаний или нетрезвых мужчин, но Омилия чувствовала: бояться нечего.
Её город – город, которого она никогда не видела прежде – был ей рад.
Всё ей казалось волнующим, новым, восхитительным – даже кучи мусора, сваленные кое-где в тёмных углах, лоточники, громко расхваливающие свой товар, грязь и лужи, тёмные сухие листья, запахи перегара и гнили…
Когда Ведела сказала: «Это здесь», Омилия почувствовала себя едва ли не разочарованной. Даже встреча с Унельмом Гартом, к которой она так стремилась, ради которой всё это затеяла, сейчас отодвинулась на второй план.
Она бы гуляла всю ночь – но Ведела снова ухватила её за рукав и потянула за собой. Они зашли в приземистое каменное здание с горбатой красной крышей, и вдруг сбылась ещё одна мечта Омилии: они погрузились в тёплый чад харчевни, в мир звона кружек и стаканов, громкого хохота и стука быстрых каблуков.
Она потянулась было к длинной деревянной стойке, жадно выхватывая одно за другим – липкое пятно на тёмной поверхности, глиняный черепок, яблочный огрызок, побуревший сбоку, маленький стаканчик с чем-то прозрачным… Но Ведела ухватила её за подол.
– Мил, нам сюда, – прошептала она отчаянно, и Омилия едва не возмутилась, но вспомнила: они договорились, что в городе Ведела будет называть её именно так; так, как называли её только Биркер и отец… И вот служанка помнила об этом, а она сама – забыла. Вела себя, как ребёнок, что впервые оказался на пиру. Неудивительно, что Ведела совсем побледнела, а на её круглом лбу выступил пот.
– Хорошо, иду.
Они увернулись от пары не слишком твёрдо стоявших на ногах и из бушующих волн толпы выбрались наконец на безопасный островок лестницы – и пошли вверх и вверх. Лестница была узкой, крутой, и ступать по ней было непривычно – приходилось ставить ступни боком, чтобы не скатиться с неё кубарем.
– Это здесь. – Кажется, только доведя госпожу до неприметной тёмной двери – одной из многих на этаже, расположившихся справа и слева от коридора, Ведела наконец выдохнула воздух, с самого замка теснивший грудь. За одной из дверей кто-то протяжно стонал, и Омилии стало не по себе. – Заходите. Я буду ждать неподалёку… В соседней комнате. Если вдруг что-то пойдёт не так… Если он начнёт распускать руки, стучите в стену изо всех сил. Кричите только в самом крайнем…
– Ведела. Всё будет хорошо.
– Я надеюсь на это, – произнесла Ведела с лицом таким, будто её позвали на похороны. Кажется, сейчас она ещё больше прежнего жалела, что позволила Омилии впутать её в эту затею.
Что вообще ею двигало? Страх потерять расположение наследницы? Ведела никогда не давала Омилии провода заподозрить себя в жажде наживы.
Сейчас следовало думать не об этом.
Омилия потянула дверь на себя. Комната, обнаружившаяся за ней, оказалась маленькой – по меркам дворца, крошечной. Пыльное зеркало над широкой кроватью под тёмным покрывалом, умывальник, табурет, ширма – вот и вся обстановка. Единственное окно с жёлтыми стеклами выходило в тупик, и там, судя по звукам, свирепо дрались то ли дети, то ли кошки.
В комнате было душно, и Омилия попыталась открыть нижнюю створку окна, но ничего не вышло – её как будто заклинило намертво. Она побоялась тянуть сильнее, потому что стекло задребезжало, а окно заскрипело так, как будто вот-вот грозило упасть ей на голову.
За стеной кто-то снова застонал, и Омилия с досадой почувствовала, как неудержимо краснеет. Куда вообще привела её Ведела? И почему нельзя было найти более пристойное место встречи? Что вообще подумает о ней Унельм Гарт… Если, конечно, удосужится прийти.
В такой обстановке немудрено, если он и вправду начнёт распускать руки – он ведь понятия не имеет, кто она такая… Во всяком случае, Омилии хотелось верить, и при мысли о том, что Унельм Гарт её обманывает, что он – очередная хитроумная шутка, расставленная кем-то ловушка, ей стало грустно и противно. Стены комнаты как будто сжались сильней.
Кто и зачем вообще мог бы подстроить такое? Мать – чтобы проучить её и принудить к покорности раз и навсегда? Магнус?
Она сама не знала, почему после матери он первый пришёл ей на ум.
«Тень за троном».
Знал бы Биркер, где она сейчас и что делает, разочаровался бы в ней раз и навсегда. Биркер, её любимый братик, Биркер, которому не светит трон, Биркер, ночующий в библиотеке и плетущий паутину слов и интриг в парковой беседке…
Это из-за него – Омилия была посвящена в ту игру – динна Гелли выслали из столицы, а его жену освободили от брачных уз. Из-за него отец отказался от казавшейся выгодной сделки, что предложил посол из жаркого Рамаша. Из-за него на важной церемонии у храмовых служителей Корадела покрылась красной сыпью, которую была не скрыть никакими уловками, и расчихалась так громко, что обо всякой торжественности можно было забыть.
Омилия с досадой дёрнула створку окна ещё раз. Слишком душно – раз такие мысли начинают лезть ей в голову. Так можно до чего угодно додуматься – и из одного только нежелания думать о том, что действительно её волновало.
Она не привыкла не спать всю ночь напролёт – хотя иногда, зачитавшись или устроив вылазку к Биркеру, бывало, весь день зевала, из последних сил держась до вечера… Но сейчас Омилии казалось, что она никогда больше не захочет спать – да и как уснёшь, когда сердце колотится так громко?
Если эта ловушка, она попала в неё, и глупо – как выкрутиться и повернуть всё в свою пользу?
Если Ведела недооценила хитрость тех, кто плёл заговор против неё, и сейчас, в этот самый миг, найденные ею стражи не на жизнь, а на смерть бьются с заговорщиками, как в одном из её любимых романов?
Мир и Душа – если её пленят или убьют, мать просто убьёт её. Омилия в последний раз дёрнула створку, и тут дверь за её спиной тихо распахнулась.
На пороге стоял Унельм Гарт.
Он был ровно таким же, каким запомнился ей по встрече в дворцовом парке – даже лучше. Те же внимательные синие глаза, те же светлые волосы – он, кажется, пригладил их водой – шрам, о котором он ей рассказывал. На этот раз он был одет не в костюм с чужого плеча, а в хорошо сидящие на нём тёмные штаны, высокие сапоги на шнуровке, как у паритеров, кожаную куртку и рубашку – преувеличенно ярко-белую, как будто он купил её специально к их встрече. Тёмно-коричневый шейный платок был завязан, должно быть, щегольски с точки зрения любого здешнего жителя – но Омилии этот залихватский узел показался нелепым, и она нервно хихикнула.
И только тут осознала, что ведь и сама она сейчас не лучше – даже не успела снять Веделин плащ, и платье запачкалось по подолу, а волосы – растрепались.
Но Унельм Гарт смотрел на неё с таким восхищением, будто она явилась к нему в парадной мантии, при тиаре и покрове. Омилии вдруг разом стало безразлично, как она одета.
– Привет, – сказал он, стремительно входя в комнату и закрывая за собой дверь, – поверить не могу, что ты тут!
Он очень просто сказал это «ты» – как что-то, само собой разумеющееся – но почему-то в этом не было ничего оскорбительного. Скорее наоборот – он как будто удостоил Омилию чести, и от одной мысли об этом ей стало страшно и весело одновременно.
– Да я и сама не могу в это поверить, – пробормотала она, зачем-то продолжая дёргать злосчастное окно.
– Жарко? Дай, я помогу. – Он подошёл к ней и, касаясь её плеча собственным, одним сильным рывком отворил окно. Скрипнула рассохшаяся рама, и в комнату ворвался свежий ночной ветер, принёсший с собой запах листьев, близкого дождя и валового жира из прогоревших светильников.
Открыв его, Унельм Гарт вовсе не спешил отступить в сторону. Напротив, продолжил стоять рядом с ней, беззастенчиво сверля её взглядом. Очень близко – слишком близко – на миг Омилия подумала было, что точно, наверняка ошиблась, что приходить сюда не стоило – и в этот самый миг он моргнул, улыбнулся и отступил обратно к двери, туда, где притулился у стены единственный табурет.
– Я присяду?
– Пожалуйста. – Она села напротив, на самый краешек огромной кровати, с очень прямой спиной и гордо вскинутой головой – Корадела могла бы гордиться.
Некоторое время они сидели так же, молча, неподвижно; Омилия старалась не смотреть на Унельма Гарта – её взгляд метался от окна к стене и обратно – но в какой-то момент не удержался, соскользнул, и она увидела, что он нервничает – колени у него слегка подрагивали, несмотря на то, что лица так и не покидала восторженная и весёлая усмешка.