Зов земли
КамалешварПОТЕРЯННЫЙ ЧЕЛОВЕКПовесть
कमलेश्वर
खोया हुआ आदमी
दिल्ली १९६७
ЖИЛА-БЫЛА САМИРА
В доме стояла гулкая тишина. Все, кто обитал в крохотных его комнатушках, разошлись по своим делам. На дверях появились замки. В окнах полоскались на ветру вывешенные для просушки мокрые полотенца, мужские рубахи, женское белье. Тишина воцарялась в доме к десяти часам — независимо от того, было это утро или вечер. Когда, усталый, возвращался кто-то из жильцов, по всему дому раздавались его тяжелые шаги. На несколько минут освещалось окно комнаты, оттуда доносился легкий шум, потом все стихало, и комната погружалась в темноту.
Глухая белая стена напротив окна всегда была словно живая. В какой бы комнате ни включали лампочку, отсвет непременно падал на эту стену. Три другие стенки постоянно были в тени и казались мрачными.
Самира выбрала себе это место в углу, почти под самым окном — с того самого дня, как они поселились здесь, и теперь всякий раз, когда выдавалась свободная минута, она усаживалась тут, подстелив циновку или газету. А когда в доме наступала тишина, она пробиралась в свой уголок и опускалась на пол. На стене, что была напротив, постоянно мелькали тени. Они сталкивались, сливались, пересекались, нередко принимая причудливые и даже страшные очертания. Однако Самира могла часами не отрываясь следить за их игрой.
Когда их семья обосновалась в Дели, все, кто окружал ее, казались ей тенями. Не с кем было ни душу отвести, ни поделиться радостью или горем, ни развеять одиночество — ну чем не тени? В бесплотные тени скоро превратились и все ее подружки, что остались на родине — в небольшом городке, откуда они приехали. Их лица порой возникали в памяти и вновь исчезали. Здесь, в Дели, людей вокруг было много, но все незнакомые, чужие — настоящие тени. И среди городского шума и грохота все вокруг словно безмолвствовало. Иногда это безмолвие казалось таким глубоким, что ей становилось не по себе. И тогда ее охватывало желание вырваться поскорее из этого дома и с диким воплем помчаться по городским улицам. Когда человек не слышит даже собственного голоса, все остальные звуки вокруг теряют смысл и воспринимаются не более как шум. Звуки, звуки, сплошные звуки — пересекающиеся, переплетающиеся, свивающиеся в узлы, подобно нитям, образующим сеть. Звуки, которые, сталкиваясь, откатываются в противоположные стороны. И сразу же после этого безумства звуков вдруг наступает тишина!.. Глухое, ничем не нарушаемое безмолвие…
— А ты читай стихи, Самира! — обычно любил повторять Раджан. — Потому что, когда читаешь стихи вслух, безмолвие отступает. Остается лишь покой и тишина. То самое, к чему человек стремится всю свою жизнь…
Здесь безмолвие заполняло все вокруг — комнаты, дома, переулки, улицы, базары. Молчали люди, безмолвствовали вещи… Но почему же и в тишине люди не находят покоя?
Со дня их приезда в Дели прошло уже семь лет, и на каждом из прожитых здесь годов лежит покров глубокого безмолвия. В уголке, откуда Самира наблюдала за тенями на белой стене, стоял какой-то странный запах. Рядом с лестницей, что вела на второй этаж, находился мусорный бак, туда сбрасывали мусор обитатели верхнего этажа, а из ванной комнаты доносился запах сухого — а чаще размокшего — мыла. Рядом с входной дверью по стене черными удавами тянулись водопроводные трубы. Когда наверху открывали кран, по трубам прокатывалось легкое бульканье, и веселые струйки, маслянисто поблескивая, растекались по камням двора, образуя небольшие лужицы.
Тишина сегодня еще и потому казалась такой глубокой, что отец остался дома, хотя с раннего утра он, как обычно, был уже на ногах. Он облачился в потертый костюм, натянул носки, надел туфли, повязал старый галстук, но вдруг молча улегся на кровать и накрылся одеялом.
И сегодня утро казалось бы радостным, если б отец, как всегда, спешил на работу. Все вокруг воспринималось бы по-другому. Как было бы здорово, если б утром, нетерпеливо взглянув на часы, отец заспешил к выходу, а вечером, усталый, вернулся домой. Усталый, однако полный надежд. Ожил бы тогда каждый предмет, хотя никаких особых вещей у них в квартире не было. Когда отец целыми днями вышагивает по городу, Самира воспринимает это как признак жизни. Однако за все семь лет их проживания в Дели таких дней в его жизни было не так уж много, и может, сегодня впервые она отчетливо поняла, что идти отцу некуда. Как видно, не осталось места, куда бы он не ходил. А когда отец, как сегодня, остается дома, у всех поневоле опускаются руки. Словно вместе с отцом не нашел работы и каждый из них. Жизнь в такие дни утрачивала для них всякий смысл, как утрачивала смысл извечная смена дня и ночи. Зачем двигаться, сидеть, говорить, если все это лишено смысла?
Обычно отец лежит на спине и, подложив под голову обе руки, не мигая смотрит в потолок. Нередко, не меняя позы, он погружается в дрему. Проснувшись, тотчас вскакивает и, вынув из кармана записную книжку, начинает что-то торопливо подсчитывать. Иногда, завершив подсчеты, он оживляется и радостно зовет мать:
— Послушай-ка, Рамми!
Неслышно выйдя из кухни, мать скорбно застывает перед ним.
— Денег у людей много, — с серьезным видом изрекает он. — Вот бы собрать их в одну кучу — и никаких тебе трудностей… Ну ладно, я, пожалуй, немного пройдусь. — И, не дожидаясь ее ответа, он выходит за дверь. Все однако, заранее уже знают, куда отправился отец, как знают и то, что вернется он не с пустыми руками — принесет рупий десять-двадцать, которые у кого-то из знакомых выклянчит взаймы.
Самиру швыряло по пенящимся волнам житейского моря, словно утлое суденышко со сломанной мачтой в безбрежном штормовом океане… Покидая свой городок, бабу[1] Шьямлал никогда не думал, что не пройдет и года, как он лишится работы и впадет в такую нищету, что уж не только не сможет вернуться на родину, но даже свести концы с концами не сумеет.
Шьямлал устроился кассиром в Синдской транспортной компании сразу же, как только в Дели открылся ее филиал. Вместе с ним в столицу прибыли четыре грузовика, на одном из которых он привез сюда всю свою семью. Единственный сын, две дочери-подростка да больная жена — на кого он мог их оставить? В те дни подумывал бабу Шьямлал, что со временем и ему улыбнется счастье: уже видел себя он в кресле управляющего Делийским филиалом компании, а потом и хозяином собственного дела. Лицензию предоставит ему правительство штата Уттар-Прадеш. А свой грузовик появится — тогда и отделиться можно.
Однако сбыться его мечте было не суждено. Из-под навеса пропал багаж одного клиента, и на следующий же день бабу Шьямлала уволили. Для возмещения нанесенного компании ущерба пришлось внести солидную сумму, равную его месячному жалованью. И с того самого дня никак не может он рассчитаться за жилье. С грехом пополам погашает он часть задолженности лишь после того, как является домовладелец и начинает костить его на чем свет стоит. Но проходит месяц — будто солнечный день в холодный сезон, — и все начинается сначала.
С того же времени стал наведываться к ним и Харбанс. У Харбанса была крохотная мастерская, где он наносил узоры на шали, накидки, блузки, сари, нижнее женское белье. В те дни, когда бабу Шьямлал лишился работы, никакой поддержки у него не оказалось. А на руках — трое детей: старшей дочери, Таре, — двадцать, Самире — семнадцать, а младшему, Бирену, — только четырнадцать. Ну, дочери хоть дома сидят, а Бирен учится, в школу ходит. Харбанс предложил бабу Шьямлалу работу — собирать заказы для его мастерской. Бабу Шьямлал ходил из дома в дом, расхваливая искусство Харбанса — всякому ведь хочется порадовать дочку или молодую сноху. Выяснив все, что требовалось, заносил в свою записную книжку номер дома. А на следующий день по указанному адресу отправлялся на велосипеде сам Харбанс, с собой он привозил образцы рисунков. На белых наволочках Харбанс тут же печатал что-нибудь сентиментальное: «Мадхур свапн»[2] на хинди либо английское Good luck[3], на платках — узоры, а на кофтах — целые букеты. Бабу Шьямлал получал комиссионные.
Поднакопив деньжонок, Харбанс арендовал у часовщика половину его мастерской, где открыл постоянную выставку образцов, приколотил над дверью вывеску: «Дом моделей», а в помощницы себе нанял старшую дочь бабу Шьямлала. Таре он назначил сорок рупий в месяц. Бабу Шьямлал недовольно хмурился, видя, как обе дочки увиваются вокруг Харбанса, однако жена его оказалась умнее. Едва Харбанс переступал порог комнаты, она тотчас же отправляла Бирена в лавку, а сама удалялась на кухню — готовить чай. Вооружившись карандашами, Харбанс и Тара корпели над листом бумаги, готовя новые образцы рисунков. Чтобы хоть чем-то помочь им, Самира ходила по соседям и, выпросив у них одежду с вышивкой, копировала узор.
И в это самое время в голове у бабу Шьямлала родилась идея: а не начать ли ему собственное дело? Сам не управится, дочери помогут. В конце концов, кто обеспечивает Харбанса заказами? Он, Шьямлал! Если уж для Харбанса старается, то для себя тем более сил не пожалеет. Однако дочерям совсем не улыбалось трудиться под бдительным оком отца. Однажды утром, увидев, как он расстилает на полу лист бумаги и принимается за узор, Тара, сославшись на болезнь матери, шмыгнула на кухню, а Самира закрылась в ванной комнате: сегодня, видите ли, ей приспичило вымыть голову. И Шьямлал скрепя сердце принялся за дело один. Как он ни старался, узор никак не давался ему, и под конец терпение его лопнуло: он швырнул в угол ножницы, скомкал и выбросил в мусорный ящик лист бумаги и в ярости закричал:
— Д же все вижу! Вам бы только отлынивать! Ждите, ждите — скоро явится ваш Харбанс!