Вечером, закрыв свое заведение, к ним, как обычно, пришел Харбанс. Хозяйка тотчас же отправилась на кухню готовить угощение. Заметив, с каким старанием Рамми заваривает чай, бабу Шьямлал недовольно засопел, однако смолчал. Не видя дочек хозяина, гость удивился.
— Эй, Тара! Самира! — громко позвал бабу Шьямлал. — Показывайте, какие вы там узоры приготовили!
Мать тоже принялась звать дочерей, а затем вынесла на подносе две чашки с золотистым чаем — одну для мужа, другую для гостя. Уловив по тону хозяина, что здесь не все благополучно, Харбанс сразу посерьезнел.
— Становитесь-ка вы моим компаньоном, бабу Шьямлал, — наконец проговорил он. — Вам даже на первый взнос денег не потребуется. Вы найдете человека, который одолжит мне три тысячи рупий. Надо уплатить часовщику за аренду — это и будет ваш взнос… Ну как, договорились?
— Дело стоящее, — просияв, проговорил бабу Шьямлал уклончиво.
— А доходы — поровну, — продолжал Харбанс. — Половина прибыли — ваша!
— Это, конечно, хорошо, — неуверенно протянул Шьямлал и запнулся. Харбанс понимающе кивнул головой.
— Если не возражаете, то Тару я беру к себе, — заговорил Харбанс, взвешивая каждое слово. — Она будет работать у меня… Ко мне и образованные, бывает, наведываются, и вести беседу с ними удобнее, конечно, женщине… Да и лишние руки не помешают. А ваше дело — обеспечить заем. Найдите мне такого человека, и вы — мой компаньон…
Закончив дела, Харбанс каждый вечер провожал Тару домой. У жены с Харбансом были какие-то свои дела, которые они старались держать от Шьямлала в секрете. А хозяин теперь был твердо убежден, что заработанные Тарой деньги — как раз те самые сорок рупий, которых им не хватало, чтобы свести концы с концами. С того самого дня, как Тара стала работать у Харбанса, бабу Шьямлал под любым предлогом старался подольше задержаться в «Доме моделей». Такая опека не очень нравилась дочери. Харбанс тоже косо поглядывал на него.
Однажды, придя домой, Шьямлал прямо с порога заявил:
— Завтра Тара никуда не пойдет.
— Как это вдруг не пойдет? — удивленно воззрившись на него, спросила Рамми.
— А вот так! Не пойдет, и все! — Губы у Шьямлала дрожали.
— Объясни, в чем дело.
— Этот негодяй… на посмешище выставляет меня, — возбужденно заговорил бабу Шьямлал. — Всем, кто был там, предложил чаю, а меня будто не заметил… Чужих людей чаем да шербетом угощает!
— Ну и что? Пришел клиент, его и угощают. Если к тебе придут, ты тоже станешь угощать.
— А я не могу терпеть такое…
— Ну не можешь — и не надо, — сердито бросила жена и прошла на кухню.
Вечером, когда вслед за Тарой на пороге комнаты появился Харбанс, бабу Шьямлал сделал вид, что не заметил их. Он демонстративно уткнулся носом в газету — читал брачные объявления. В руках у Тары был сверток, который она, войдя в комнату, передала матери.
— Что это?
— Нижние рубахи… для папы.
— Ну так и отдай ему, — сказала мать и протянула пакет мужу. — Вот возьми… Это тебе Тара принесла.
— Положи там! — сердито бросил Шьямлал, не отрываясь от газеты.
Пока жена готовила чай, Шьямлал искоса наблюдал за нею. Наполнив две чашки, Рамми поставила их на табуретку рядом с ним.
— А зачем две?
— Ты подумай лучше! — Голос жены звучал необычно резко.
— Ах, это вы?.. Ну что ж, проходи, Харбанс! Выпей со мной чаю! — хрипло проговорил Шьямлал и откашлялся. Однако едва он успел отпить глоток, как у него тревожно заныло сердце: за окном он заметил знакомую фигуру, которая в последний раз появлялась здесь ровно год назад. В сумерках, конечно, можно и ошибиться, однако от одного только воспоминания противно засосало под ложечкой.
И едва у входа послышались шаги, Шьямлал был уже за дверью и подобострастно приветствовал чапраси[4] в форменной одежде, с пышным тюрбаном на голове.
— Вот тут повестка, — сообщил чапраси. — Я еще утром заходил, да не застал…
— Да я… да вот. — У Шьямлала от страха даже в горле пересохло. — А что ж теперь мне делать?
— Платить! — коротко изрек чапраси.
— А что еще можно сделать?
— Сделать-то все можно, — внимательно взглянув на него, протянул чапраси. — Рупий в десять обойдется… Кое-кому придется сунуть, сами понимаете… А две рупии мне — за услугу!
— А на сколько будет отсрочка?
— На сколько? Через неделю начинается пора отпусков, — неторопливо объяснял чапраси. — Офис будет закрыт. Это считай — месяц… Словом, отсрочка получится месяца на полтора, а может, и на два…
— Если не трудно, вы бы завтра утречком…
— В такое позднее время я только ради вас пришел, — прервал его чапраси. — Рабочий день давным-давно закончился. Вам-то хоть бы что, а мне каково? Завтра с утра докладывать придется, кому вручил повестку, а кому — нет. Хорошо, что вас встретил, а не то — приклеил бы повестку на дверь, и делу конец. Вот однажды, например… — Чапраси уже готов был пуститься в воспоминания — таких случаев в его жизни было не счесть! — но Шьямлал, извинившись, прервал его. Чапраси пометил на повестке, что ответчик, Шьямлал, отсутствует, и сам расписался за соседей.
Когда бабу Шьямлал вернулся в комнату, при одном лишь взгляде на Харбанса ему стало как-то не по себе. Уж очень похож был его гость на того, кто явился к нему с повесткой. Так же смотрит с презрением, точно на пустое место. И так же полон сознания собственного достоинства.
Чай его давно уже остыл. Занятый своими мыслями, бабу Шьямлал не замечал ничего вокруг. Харбанс пересел поближе к женщинам. В комнате было темно, лишь тусклый свет фонаря падал с улицы через окно. Бабу Шьямлал сидел не двигаясь, устремив взгляд в полумрак комнаты.
В этой комнате Шьямлал чувствовал себя как в западне. На гвоздях, вбитых в стену, висела грязная одежда, в углу стоял большой железный ящик, на ящике — несколько узлов. На окне висела куцая старенькая шторка — точно вывешенная для просушки шкура убитого животного. Вокруг лампочки наверху — паутина. На стене — портрет Джавахарлала Неру.
На какой-то миг у него возникло такое ощущение, будто все они находятся в каюте тонущего корабля. Вода стремительно прибывает, и все усилия его напрасны. Судно неотвратимо погружается в пучину. Еще миг — и волны поглотят его. И снова воцарится ничем не нарушаемое безмолвие, и ничто не напомнит о трагедии, которая только что разыгралась здесь.
Ему стало жутко. Чтобы отогнать видение, он прикрыл веки и лег на кровать. Крохотная комнатка словно душила его, он задыхался, силы оставляли его… Неожиданно из-за перегородки донесся веселый девичий смех. И у него невольно мелькнула мысль, что не осталось в этом мире ни одной живой души, которая нуждалась бы в нем. Он лишний, никому не нужный человек. У него ничего нет. Даже возможности побыть наедине со своими мыслями. И изменить что-либо он уже не в состоянии. Его мнения никто не спрашивает. Дочери взрослели, становились все более независимыми. Власть в доме и с нею вместе право принимать решения незаметно выскользнули из его рук и перешли к старшей дочери. Семейные дела теперь решались без него.
К нему относились как к бесполезной вещи, которую терпят только потому, что жалко выбрасывать. Она ни на что не пригодна, но к ней привыкли и без нее не мыслят своего существования.
И он вдруг почувствовал себя затерянным в безбрежном людском океане, который образуется из многих тысяч таких же, как он. Огромная толпа чужих друг другу людей. Здесь никто никого не знает и все смотрят друг на друга с безмолвным вопросом: «Зачем ты живешь? Почему? Для чего?..»
Пробудившись от минутного забытья, он торопливо вскакивает и проходит в соседнюю комнату. Там в одиночестве сидит жена. Ни дочерей, ни сына.
— Куда разошлись-то все? — недовольно спрашивает он.
— Да вышли на часок… Пройтись до базара, — кратко отвечает жена.
— Одни?
— С ними Харбанс.
— Ну и ты бы шла! — криво усмехнувшись, говорит он.
— Ну и пошла бы, что ж тут плохого? Теперь ведь все разбираться стали, что хорошо, а что — плохо… Вернулся с работы — отдохнуть надо! — в тон ему отвечает жена.
Он молча поворачивается и исчезает в комнате. Немного погодя оттуда доносится его голос:
— Ну погоди! Вот уж возьмусь я за вас!
— Взялся уже, — долетает до него громкий шепот жены.
Слова ее он пропускает мимо ушей. Все его мысли обращены к сыну. Единственная его надежда — Бирендранатх, или, как все они ласково его называют, Бирен. Вот кто вырвет их из трясины нищеты — спасет от гибели тонущий семейный корабль!
МИР ЗА ЧЕРТОЮ ТОЛПЫ
Сидя в своем углу, Самира по-прежнему не отрываясь наблюдала за тенями. Вот возник силуэт сикха, который только что вышел из ванны: он стоит, низко наклонив голову, неторопливо водит гребнем, изредка встряхивает густой гривой, скрывающей очертания его лица. Когда человек за окном касается рукою головы, тень на стене бьет себя по затылку. Самира забавляется. Вокруг, как и прежде, стоит тишина. Так и не раздевшись, на постели безмятежно посапывает отец. Тара куда-то ушла с Харбансом. На миг в душе у Самиры проснулась зависть. Как меняется девушка, когда чувствует внимание мужчины! Она расцветает… В движениях появляется легкость и грация. А голос звучит призывно, воркующе-нежно. В последнее время Тара все больше и больше отдалялась от нее. Она носила свои прежние сари, но все ее существо было уже совершенно иным. Теперь Тара надевает узкие блузки и каждое утро, отправляясь в лавку Харбанса, слегка подрумянивает губы и красит ногти. Пятки у нее сияют нежной желтизной, а золотистый пушок на руках приобрел бархатистую мягкость. Даже на висках вдруг появились легкие кудряшки. Четче стал вырез губ, а в глазах будто отражается весь необъятный небесный простор.
Самира взглянула на себя. Грязные обломанные ногти, черные потрескавшиеся пятки, а на руках — точно щетина. Теперь все свои вещи Тара держит под замком, сари вешает отдельно, а сандалии хранит в шкафу. Домашними делами она уже не занимается — бесполезно говорить, если человек все равно ничего делать не станет. Утром, когда Тара моется, все терпеливо ждут ее: пока она не ушла, лучше не начинать. Все, что касалось ее, стало самым важным и неотложным для всей семьи. У нее хранились все вещи. Даже за простым карандашом надо было обращаться к Таре. Она могла сказать, который час, знала, что происходило в мире, и ее мнение по любому вопросу было непререкаемым.