— Ох и трудная ты женщина, Ратти! Ну признайся, разве нет?
В груди Ратти что-то оборвалось, будто обрушился внезапно подмытый водами реки берег.
— Другого обо мне пока еще никто не сказал. Значит, ты, может быть, и права…
Рима, поймав предостерегающий взгляд Кеши, поспешила сменить тему:
— Ты нас завтра куда-нибудь сведешь пообедать?
— Обязательно, Рима…
Рима снова обернулась к Ратти:
— Знаешь, мне здесь иногда так скучно бывает! — И — с явным намерением подразнить Кеши: — А ему все без разницы, и не видит ничего!..
Кеши засмеялся. Рима, обменявшись с ним многозначительным взглядом, продолжала с той же игривостью:
— У моего Кеши здесь столько поклонниц!
Кеши ласковым жестом чуть взъерошил кудрявые волосы Римы. Рима на мгновенье задержала его руку в своей:
— Только и слышишь: «Ах, Кеши! Ах, какие у него руки красивые!»
— Мадам, насколько мне известно, немало людей сходят с ума и от ваших прекрасных глаз!
Рима медленно поднялась с места, вытянулась во весь рост — в кокетливом, полупритворном опьянении. Глаза ее сияли, и казалось, даже в ее густых кудрях сверкали, подобно светлячкам в ночи, какие-то искорки.
— Малыш зовет… Извините, я на минуту.
Ратти набросила на плечи теплую шаль. Кеши пристально поглядел на нее:
— Ты замерзла?..
Ратти, не отвечая, долго смотрела ему в глаза, потом тихо сказала:
— Когда уходит Рима, кажется, что с ней вместе уходит из комнаты тепло…
На лбу Кеши выступила испарина, словно ему вдруг стало жарко:
— Иногда мне кажется странным, что вы с ней так подружились.
Ратти не сказала в ответ ни слова. Даже веки ее не дрогнули. Кеши в нерешительности постоял немного перед ней, потом повернулся, включил чайник и, открыв буфет, поставил на стол стаканы. Вид у него был такой, словно он искал ответ на какой-то важный, самому себе заданный вопрос.
Вошла Рима, держа на руках малыша, и то, что было налито в стаканах, сразу же показалось безвкусным и пресным. Есть в мире одно, что опьяняет крепче любого вина, — веселое, озорное детство!
— Ну, поцелуй свою Ратти, Кумуль!
Куму звонко расцеловал Ратти в обе щеки. Потом — папу. Потом с веселым смехом коснулся губами красного пятнышка на мамином лбу. И когда его, расшалившегося, болтающего руками и ногами, уносила, наконец, в детскую нянька, стаканы на столе провожали его веселым дребезжаньем.
Ратти отпила глоток и холодным, решительным тоном сказала:
— Я хочу в воскресенье уехать, Рима.
— Куда торопиться?
— Никуда. Просто отпуск кончается.
— Но ты же можешь его продлить! — В дрожащем голосе Римы звучала требовательная настойчивость.
Кеши искоса взглянул на Риму.
— Пусть Ратти сама решает, когда ей удобней ехать. Так будет лучше, а?..
В глазах Римы влажным блеском засверкали крохотные огоньки. Она быстро встала — будто вспомнила вдруг о чем-то — и, откинув бамбуковую штору, вышла из комнаты.
Ратти молчала. Незнакомая резкая складка появилась вдруг возле ее тонких губ — появилась и тут же пропала. Она глубоко вздохнула, всей грудью вбирая воздух, медленно и почти беззвучно. Потом обвела комнату ищущим, взглядом и протянула Кеши руку. Кеши на мгновенье задержал руку Ратти в своей:
— Если вдруг захочется, приезжай к нам на уик-энд, когда угодно, в любое время. Мы оба только рады будем, ты знаешь.
Ратти нахмурилась. Ей было неприятно, что Кеши с такой легкостью прочел ее мысли. Кеши спросил вдруг:
— Что ты здесь высматриваешь?
— Угол ищу. Такой угол, куда никто не заглядывает. Я бы туда одну Ратти спрятала, а другую с собой увезла!
Кеши строго, серьезно глядел Ратти прямо в глаза:
— У каждого человека, Ратти, бывает так, что в «одном» уживаются «двое», уверяю тебя. Однако…
Вне себя от возмущения, Ратти вскочила с места и устремилась к дверям; но с порога вернулась и, еле сдерживаясь, подошла к Кеши:
— Скажи, пожалуйста, с какой стати ты все время пытаешься анализировать меня? Ты… Ты только и делаешь, что пропускаешь меня через пишущую машинку, а потом тычешь мне в лицо отпечатанный экземпляр моей собственной персоны!.. Зачем это тебе?
— Ратти! — Срывающийся голос Римы.
Ратти только теперь заметила стоящую рядом Риму и почувствовала, как вся комната наполнилась вдруг ядовитой, противной горечью.
— И ты, Рима, тоже! Вы оба… Нищая старуха забилась в свою нору. Так вам ее непременно вытащить на солнце понадобилось?.. Ладно. Но зачем же красть ее грязные лохмотья и выставлять их напоказ?
— Ратти! Ох, боже мой…
От волнения Рима сама дрожала с головы до ног.
Ратти беспомощно покачала головой:
— Ну что я говорю?.. К чему? Вы ведь и так все понимаете…
Прикрыла ладонью веки и бесконечно усталым голосом сказала:
— Когда вы на меня так смотрите, мне кажется, что я присутствую при собственном вскрытии.
Рима взглянула на Кеши глазами, полными слез:
— Зачем ты ее так расстроил?
Кеши осторожно обнял Ратти за плечи, подвел к дивану, усадил и, коснувшись губами ее лба, сказал:
— Прости, пожалуйста, Ратти! Я должен был думать, что говорю…
И после паузы:
— А не хотят ли девушки немного погулять?..
— К тебе можно? Раттика, нам к тебе можно?
Рима стояла на пороге, держа на руках Куму. Малыш, ухватившись рукою за косяк, строил веселые гримасы. Свежая, сияющая улыбкой рожица то появлялась в проеме дверей, то снова исчезала.
— Можно, можно! Иди сюда, Куму, иди, маленький!..
Вырвавшись из рук Римы, мальчуган вприпрыжку подбежал к Ратти и крепко обнял ее. Усадив его на постель, Ратти оправила покрывало и ласково потрепала Куму по румяной щеке.
— Что сейчас у нас Куму получит? Ну-ка, скажи! — Глаза мальчика засверкали. Прижавшись к Ратти, он громко прошептал:
— Кишмиш! Кишмиш!
Рима и Ратти рассмеялись. Нянька принесла доверху наполненную изюмом чашку. Куму в восторге принялся уписывать изюм за обе щеки, смакуя каждую ягодку. Ратти погладила его по голове:
— Мальчик ты мой!..
Крепко обняла его — так, словно сжимала в объятиях не Куму, а свое собственное счастье, расцветающее в ее душе.
— Славный мой!.. Такой славный!..
Малыш быстро справился с изюмом и принялся скакать по постели, кувыркаясь и хохоча, дергая Ратти за волосы. Ратти в притворном гневе бросала на него сердитые взгляды, а сама то гладила его розовые щеки, то нежно целовала маленькие ноги в шерстяных носочках.
Рима, Кеши и малыш Куму…
Не по этому ли мосту Ратти суждено было перейти лежащую перед ней глубокую пропасть кромешной тьмы?
ТУННЕЛИ
У поворота на Саммер-хилл мерцавшие за окном вагона звезды вдруг исчезли. Поезд нырнул в нескончаемо длинный туннель.
Ратти закрыла глаза. И ее звезда больше не светит. Ее звезда похожа теперь на глыбу каменного угля. Тот же цвет. То же воздействие.
…Шорох сосновых ветвей на ветру. Топот босых ног. Прыгающие и пляшущие под деревьями ватаги ребятишек.
Черточки полоски —
Чертовы волоски,
Белые — ваши,
Черные — наши…
На дощатых створках дверей, на косяках и порогах, на оконных рамах и железных кровлях, на камнях, на стволах деревьев — черточки углем. И мелом. Много-много черточек.
Была такая игра. Под ребячьими руками вырастали целые леса тонких линий.
Черненькие — угольком,
Беленькие — мелом…
Прижав к груди охапку золотистых подсолнухов, Ратти с торжествующим видом спускалась по лестнице, ведущей вниз по склону. Гордая. Ликующая.
— Эй, Ратти!..
Адджу звал ее откуда-то сверху, от самого поворота.
— Погоди, я с тобой!
Упершись ногой в железные перила, Ратти старательно приводила в порядок свой пышный букет. Сбежавший вниз Адджу поглядел на него с нескрываемой завистью:
— Ух ты! Откуда столько цветов набрала? Кому-то несешь, да?
Глаза Ратти засияли.
— Нашей мисс отдам!
Адджу осторожно притронулся к цветку:
— Ух ты! Целый ворох! Из вашего сада?
Ратти важно кивнула.
— Ага! У нас за домом — клумба.
— Ратти, а, Ратти! Знаешь чего?
— Чего?
— А Пикку говорит… Знаешь, что он говорит?
— Нет!
— Пикку говорит… Ладно, скажи сперва: ты мне со своей клумбы цветов дашь?
— Вот еще! Сначала скажи, что Пикку говорит.
— Он говорит… Говорит, что ты — скверная девчонка!
Ратти круто повернулась к Адджу. Ее темные волосы вспыхнули в лучах солнца червонным золотом, а в уголках глаз иссиня-черным блеском сверкнули злые, надменные огоньки.
— Да? Я всегда получаю красную звездочку, у меня и книжки, и тетрадки — самые чистые, я ни у кого ничего не прошу. Почему же это я скверная?!
Адджу, наклонившись к уху Ратти, шепнул:
— С тобой ведь кто-то сделал нехорошее, так? Кровь у тебя была, так?
Больше Ратти уже ничего не слыхала. Размахнувшись, она изо всех сил швырнула охапку подсолнухов прямо в ухмыляющуюся физиономию Адджу.
— Убью! Я тебя убью!..
Вцепившись Адджу в волосы, Ратти трепала их, словно созревший хлопок. Адджу заревел во все горло:
— Чего ты?.. Я, что ли, один говорю?.. Все ребята, все девчонки…
Теперь Ратти молча гвоздила Адджу своими крепкими кулачками. В глаз!.. В нос! Еще!.. Еще!.. И вот уже он валяется на земле.
— Погоди, я еще мисс Дэвид скажу! Тебя накажут, увидишь!.. Меня-то ты за что бьешь, Ратти? Диппи, дочка доктора, давно уже всем разболтала…
Этого Ратти вынести не могла. С громким плачем она ринулась домой.
Золотистые шары подсолнухов рассыпаны по земле — истоптанные, искалеченные…
Беседка… Уродливое, страшное лицо… И эта рука, одним ударом сбивающая с ног…
Вечером, за столом, она то и дело поглядывала на родителей. И ей казалось, что она смотрит в глаза Адджу и Диппи. Несколько раз она ловила на себе строгий, пристальный взгляд матери и чувствовала, как начинает щипать горло. Лицо отца было удрученным, подавленным, как будто его мучила какая-то тайна.