ла. И поняла в конце концов, что цепь эту я сама себе изготовила, своими руками. Сама эти оковы на себя надела. Вот и весь итог моей жизни.
— Раттика!..
Голос Дивакара дрожал, прорастал, словно спелое зерно, ростками волнения и боли.
— И ты даже сейчас от этих цепей не освободилась?.. Даже в этот момент?..
Ратти задумчиво пожала плечами:
— Сама не могу понять, Дивакар. Я ведь только терять умею, приобретать еще не научилась…
— Раттика, я прошу тебя, очень прошу, позволь мне быть рядом, позволь мне войти в твой мир… Я никогда не потребую от тебя ничего, кроме того, что ты сама захочешь дать мне, клянусь тебе!..
Голос Дивакара звучал теперь страстно, а слова вырывались неудержимо несущейся по крутому откосу лавиной. Кончиками пальцев Ратти дотронулась до его губ и почувствовала на своей руке горячий, взволнованный поцелуй.
— Ты… Ты такая, Раттика!.. Я просто выразить не могу.
Зубы Ратти сверкнули веселой улыбкой.
— Спасибо, Дивакар. Тебя послушаешь — еще больше ценить себя начинаешь! Только не поздновато ли, а?.. Запоздалый комплимент — как дождь в конце сезона: шуму много, а воды мало!
Дивакар обиженно нахмурился:
— Хорошо. Я не скажу тебе то, что хотел сказать. Я тебе это на деле докажу.
Склонившись к Ратти, Дивакар пристально поглядел ей в глаза. Взгляд этих глаз напомнил ему предзакатное солнце, когда остывает палящий зной, но остается ласковое, согревающее душу тепло.
Ратти провела за туалетным столиком три часа…
Вернувшись домой, она чувствовала себя так, будто ей подарили по крайней мере десять лет — десять лет молодости! Посмотрела в зеркало — да, так оно и есть, совсем не та картина! Помолодевшее, радостное лицо… Сияющие, красиво подведенные глаза…
Взглянула снова — и увидела себя как бы под другим углом. Сразу бросились в глаза легкие, не заметные на первый взгляд, но проявляющиеся, казалось, с каждой минутой все резче и резче морщинки, складочки. На лбу, около рта…
Прикрыв глаза рукой, Ратти горько расплакалась. Неужели и этот стук в ее дверь раздался слишком поздно?!
Плача, взглянула в зеркало еще раз и испытала вдруг к себе какое-то почтительное уважение: а ведь ты молодец, Ратти!.. Человек, которому пришлось пройти через столько бед и невзгод, через мрачную тьму и жестокую, палящую сушь, давным-давно должен был уже превратиться в пепел, в горсть мертвой пыли. Так нет же, кое-что все-таки осталось!
Решительно вытерла глаза.
…Ты сражалась за себя с гордо поднятой головой, Раттика! Ты не позволила отравить свою душу горьким ядом злобы, ты не стала врагом себе самой… И если даже не было рядом с тобой верного друга, ты все равно не разучилась отличать вражду от дружбы и дружбу от вражды. Ты — хорошая девочка. Добрая и отважная… Асад! Его милое, доброе лицо и сейчас перед глазами как живое. Через столько лет!
Пригладила щеткой волосы. Повернулась к зеркалу, чтобы — в последний раз! — хорошенько поглядеть на себя, но в этот момент зазвонил телефон.
— Алло!..
— Несколько раз звонил тебе. Ты где была, Раттика?
— Раз уж ты спросил, скажу откровенно, Дивакар. Была я все эти три часа в плену у своего возраста!..
— Опять ты начинаешь колоться? Зачем?..
— Я уж и голову вымыла, и ногти накрасила, и лицо в порядок привела, и все-таки…
Голос Ратти неожиданно прервался.
— И все-таки при одной мысли о том, что я должна встретиться с тобой, мне становится страшно!..
— Это еще что такое? Что ты болтаешь?
— Боюсь, что мы упустили наш момент, Дивакар. Я сегодня как посмотрела на себя повнимательнее, так и разревелась: ну почему, почему я уже такая старая?..
— Ратти!..
Сердитый окрик Дивакара заставил Ратти замолчать. Он продолжал с ласковым укором:
— Знаешь, ведь каждый день становится прошлым по прошествии ровно двадцати четырех часов. Так что же, нам только и остается, стало быть, сидеть с календарем в руках, вычеркивать еще одно число и плакать оттого, что мы стали на день старше? «Старая!.. Старая!..» И тебе не стыдно это говорить, девочка? А?.. Ты меня слышишь?
В голосе Ратти, словно вино в наполненном доверху кувшине, плескалось теперь веселое, хмельное озорство:
— Ты, оказывается, мастер утешать бедных женщин, Дивакар! Я тебя просто расцелую за это!..
— Ай, какой же я счастливый человек, Ратти! Немножко совестно даже: за такой пустяк — и такая награда!
— Эх, сказала бы я тебе и еще кое-что, да не могу: нельзя солидной, взрослой женщине вести такие разговоры! Солидные женщины, Дивакар, про такие вещи даже самим себе вслух не говорят, только на ушко шепчут! А потом сидят и ревут в одиночку…
— Стоп, Раттика! Дай мне один час сроку, я приеду и уж все у тебя выпытаю. Только, пожалуйста, продержись это время, не раскисай, слышишь? Оставайся такой, как сейчас, — прекрасной и радостной, как алый рубин, камень веселья. Договорились?
— Я не рубин, Дивакар! Я — темный сапфир.
Когда через час Дивакар вошел в ее комнату, Ратти встретила его ледяным молчанием. Она даже не шелохнулась — так и продолжала стоять спиной к окну, будто к полу приклеилась. Они стояли друг против друга, точно борцы, замершие перед решительной схваткой в противоположных концах арены.
В комнате было душно. Даже воздух был неподвижен, Как скованная льдом река. Ратти, застывшая возле окна, казалась неодушевленным предметом, чем-то вроде мебели. Спокойная решимость светилась в ее глазах, словно она, чтобы оградить себя от всех и всяческих нападений, вырыла вокруг своей цитадели глубокие рвы, убрала все подъемные мосты, крепкими засовами заперла тяжелые ворота. Она долго смотрела на Дивакара дерзким, вызывающим взглядом, а потом холодно-безразличным тоном сказала:
— Извини меня, я что-то устала… Мне не хочется сегодня выходить из дому.
Дивакар почувствовал себя так, будто в мастерской художника ему показали вместо картины изнанку холста — пустую, бесцветную, мертвую…
— Тебе неприятен мой приход, Ратти?
Ратти покачала головой. Голосом, звенящим от смертной тоски одиночества, молвила:
— При чем тут это?.. Просто-напросто я опять стала воевать сама с собой.
— Но ведь всего час назад тебе было так хорошо, так весело!..
— Было. Было да сплыло… Сейчас мне кажется, будто я не Ратти, а какое-то заброшенное, никому не нужное поле. Выморочная земля… Знаешь, бывают такие — тянется вдоль дороги на целые мили, а хозяина нет!..
Резким жестом, словно испугавшись кого-то, скрестила руки на груди. Опустила голову:
— Я устала, Дивакар. Оставь меня, я хочу отдохнуть…
Дивакар медленно подошел к Ратти. Бережно, чуть дотрагиваясь ладонями, взял за плечи, поцеловал в губы, как бы стремясь оживить ее, спящую мертвым сном. Долгим, внимательным взглядом заглянул ей в глаза; в расширенных зрачках — ни огонька, ни влажного отблеска: сухая беспросветная тьма.
Обнял, подвел к дивану, уложил. Усевшись рядом на пол, осторожно погладил Ратти по волосам — раз, другой… Почти не слышно, будто даже не касаясь, а только желая коснуться, дотронулся губами до смежившихся век. Пальцы Дивакара легко скользнули по гладкой коже, пробуждая это окоченевшее, неподвижное тело, вливая в него силу, бодрость, желание.
— Ратти!.. Раттика!.. Ратти!..
Веки Ратти приподнялись. Глухим, безжизненным голосом, точно стараясь стереть все следы прежней привязанности, заговорила:
— Я уж, было, совсем приготовилась — вещи сложила, ждала тебя… И на душе было так хорошо — радостно, спокойно. Вдруг привиделась мне какая-то совсем незнакомая комната, точно из воздуха перед глазами встала… Гляжу — в этой комнате ты стоишь… Рядом с тобой — чье-то сари… А потом вижу: через открытое окно влетает в эту комнату коршун. Стервятник… Влетел, да как набросится!.. Скажи, Дивакар, я все-таки хочу знать — перед тем, как ты явился сюда, у тебя дома в той комнате действительно что-то случилось? Да?.. Значит, я и есть тот злой стервятник, который угрожает твоему семейству?
Дивакар почувствовал себя в затруднении. Этот бесстрастный, холодный тон!.. Ему очень хотелось категорически опровергнуть слова Ратти, сказать ей, что все это — неправда, нелепость, бред, но в памяти встала происшедшая всего несколько часов назад ссора, и Дивакар, беспомощно вздохнув, с видом побежденного развел руками. Наклонился к лежащей Ратти, положил голову ей на колени:
— Не надо думать про тот дом, Раттика!.. Пусть там делают, что хотят. И не стоит нам с тобой сдерживать себя — времени у нас не так уж много осталось! — Пристально поглядев ей в глаза, продолжал: — Понимаешь, Раттика, любая правда — она ведь всегда неполная правда. Не вся правда… То, что ты, сидя здесь, увидела каким-то внутренним взором в моем доме — верно. Но верно и то, что, когда я бываю с тобой, в душе моей пробуждается давно уснувшее счастье… Счастье, Раттика!.. Такое, какого не было прежде… Никогда не было! Раттика, я хочу все время быть с тобой рядом. Хочу засыпать и просыпаться возле тебя, понимаешь?.. А ты?
Ратти резко встала, точно очнулась вдруг. Точно услышала внезапно чей-то призывный клич. Мягко, будто разглаживая ломкий, податливый шелк, провела губами по лбу Дивакара, кивнула головой:
— И я, Дивакар… Я тоже.
Дивакар, не шевелясь, смотрел на Ратти с радостью и надеждой. Взгляды их встретились. На лицах обоих появилось такое выражение, словно им предстояло теперь что-то доказать друг другу. Раз и навсегда.
Ратти первая пришла в себя. Веки ее на мгновение опустились. Она повернулась и решительной, твердой походкой прошла в соседнюю комнату.
Когда она вернулась, в руке у нее был чемодан, а глаза светились диковинным, будоражащим душу блеском…
Дивакар и Ратти сидели перед горящим камином в уединенном коттедже на окраине Корбетт-парка. Сидели не шевелясь, словно грабители, схваченные и закованные в кандалы за совершенное ими тяжкое преступление — кражу времени.
Глядя на потрескивающие в камине дрова, Ратти пыталась навести какой-то порядок в комнатах своей памяти — выметала из дальних углов ненужные мыслишки, смахивала пыль с заключенных в рамки воспоминаний картин прошлого, листала календарь давно минувших событий и дат… Прислушиваясь к неясному гулу надвигающейся на нее бури, дрожащим от волнения голосом позвала: