ько дом от него остался, — закончила мать Нирмалы и вздохнула.
— Ну так как же, они согласны? — входя, заговорила Гхегха прямо с порога. — Сто рупий, так и быть, накину. В общем, триста! Идет? И все бумаги на меня!
— Пятьсот! — едва приоткрыв рот, проскрипел незнакомец и снова плотно сжал губы.
— Вах! Вах! Да за пятьсот и не такую развалюху купить можно.
Вдруг незнакомец резко встал. К веранде приближались две женщины: впереди Сатти-мыловарка, за нею, низко опустив голову, Гулаки. Поравнявшись с верандой, Сатти остановилась. Дети со страхом отступили подальше. Гулаки подняла голову, взглянула на пришельца и тут же в замешательстве накинула конец сари почти до самых глаз. Сатти метнула на нее гневный взгляд.
— Вот он, кровопийца, — загремела Сатти. — Ты что закрываешься, Гулаки?! Иди, дай ему по гладкой роже!
Гхегха поспешно отступила за порог, на мать Нирмалы от страха будто столбняк напал, а незнакомец суетливо попятился назад.
— Что ж ты стоишь, Гулаки? Сам приехал… проститься!
Гулаки сделала шаг. Все замерли. Женщина, тяжело ступая, поднялась по ступеням. На лице у ее мужа выступила испарина. Войдя на веранду, Гулаки в нерешительности остановилась, робко посмотрела на Сатти, замерла на секунду и, зарыдав, бросилась к ногам мужа.
— Ой, зачем же ты меня покинул? Без тебя мне и свет белый не мил! Умру — глаза закрыть некому!..
Скривившись, как от боли, Сатти смерила презрительным взглядом горбатую фигуру Гулаки и в сердцах сплюнула.
— Эх, ты! — с горечью проговорила она и, резко повернувшись, ушла.
Мать Нирмалы и Гхегха подбежали к Гулаки и стали утешать ее:
— Не плачь, доченька! Не плачь! Сита-матушка и в лесу с мужем счастливо жила. Вставай, дочка. Смени сари, причешись. Нехорошо перед мужем непричесанной-то! Ну пойдем же…
Утирая слезы, Гулаки прошла в дом. Ребята тоже было двинулись за нею, но Гхегха сердито шикнула на них:
— А ну убирайтесь отсюда, паршивцы!
Весь следующий день отец Нирмалы, Гулаки и ее муж провели в муниципалитете. Отец вернулся домой только вечером, когда Нирмала уже засыпала.
— Бумаги-то выправил? — спросила жена.
— Выправил, — негромко ответил тот и, подойдя к жене, шепотом добавил: — Почти задаром дом достался… Завтра провожаем!
— Рано радоваться. Сначала с теткой Гхегхой рассчитайся, — ворчливо проговорила жена. — Ух, и вредная же старуха! Все копит-копит, а кому?
Утром устраивали богослужение по случаю покупки дома. Посмотреть шанкху[30], гонг, пальмовые листья и сласти, приготовленные для церемонии, явились все ребята. Не было только Мунны. Отец и мать Нирмалы сидели торжественные. Гулаки была в желтом свадебном сари, конец которого скрывал ей лицо. Она готовила бетель, а ребятишки молча наблюдали за всем происходящим. Наконец Мева осмелился и, подойдя поближе, спросил тихонько:
— Гулаки, а Гулаки, ты с дядей уедешь, да?
— Тише! — смущенно прошептала Гулаки. Застенчивая улыбка, которая могла бы так украсить молодую девушку, совсем обезобразила ее морщинистое лицо: черные потрескавшиеся губы скривились, уголки глаз задрожали, и, неуклюжим движением накинув на голову свалившийся конец сари, Гулаки выпрямилась, словно стараясь скрыть свой горб. Мева уселся рядом. Горбунья, украдкой посмотрев по сторонам, зашептала:
— Ну как? Тебе понравился дядя?
Мева замялся и ничего не ответил.
— Что бы ни было, он все-таки свой человек! — словно убеждая самое себя, проговорила Гулаки. — Разве чужой поможет, если попадешь в беду? Женщине всегда нужна опора…
Затем, помолчав, добавила:
— Мева, голубчик, только вот Сатти рассердилась. Даже сестра родная не сделает того, что она сделала для меня. Тетка Гхегха да и мать Нирмалы — они ведь друзья до черного дня. Я же знаю. А Сатти жалко. Ну да разве могу я оставить мужа?
В это время чей-то малыш подполз к Меве и уселся с ним рядом. Гулаки с минуту рассматривала его, потом произнесла грустно:
— Я виновата перед мужем, потому и лишилась ребенка. Но теперь бог простит меня.
Гулаки помолчала.
— А если простит, то и другого ребенка подарит, — вздохнув, продолжала она. — Да хранит господь супруга моего. Ведь я сама во всем виновата… А будет ребенок — и второй жене в доме нечего делать.
Заметив, что муж ее в дверях о чем-то разговаривает с Гхегхой, Гулаки быстро накинула на голову конец сари и, застыдившись, повернулась к ним спиной.
— Господи! Как похудел-то! — заговорила она. — Кто без меня позаботится о нем? Вторая жена-то, видать, больше о себе думает… Ступай, Мева, угости, голубчик, дядю бетелем! — Ее лицо опять обезобразила та же застенчивая улыбка. — Да смотри не говори от кого!
Взяв бетель, Мева подошел к мужчине, но тот, занятый разговором, не обратил на него внимания.
— Я забираю ее, — негромко говорил он Гхегхе, — но я прошу вас втолковать ей: она будет жить у нас как прислуга. И только. Пусть попридержит язык и не вздумает ссориться с женой! Не то рука у меня тяжелая. Один раз с лестницы спустил, а в другой раз могу и дух вышибить.
— Конечно, сынок! Конечно! Ведь ты муж! — подобострастно поддакивала Гхегха. — А, спасибо, родной. — Она взяла принесенный Мевой бетель и отправила себе в рот.
После полудня мать Нирмалы послала Меву за тонгой[31]. От шума и духоты у нее разболелась голова, поэтому Гулаки пришлось укладывать вещи одной. В углу комнаты жалась Матаки. Мирва и лохматая собачонка сидели под окном. Когда мать Нирмалы спросила Гхегху, как лучше проводить Гулаки, тетка, поморщившись, словно от зубной боли, процедила:
— Не велика родня… Налей водички на дорогу. Да соседям по одной-две аны раздай.
И она снова занялась приготовлением ужина.
Едва к дому подъехала тонга, лохматая собачонка, словно сбесившись, с лаем стала носиться вокруг. Она будто чувствовала, что Гулаки уезжает навсегда. Мева таскал из дому большие узлы, Матаки и Мирва молча стояли около повозки. С низко опущенной головой вышла наконец Гулаки. Губы у нее были плотно сжаты, лицо — точно каменная маска. Впереди с полной плошкой воды в руках шла Нирмала. Не дожидаясь окончания обряда, муж Гулаки уселся на повозку.
— Ну, поехали, да побыстрей! — сказал он вознице грубо. Гулаки шагнула к тонге, потом, словно забыв что-то, остановилась и, порывшись в сумочке, вынула две монеты по пол-аны.
— Возьми, Мирва. А это тебе, Матаки.
Матаки, которая раньше всегда сама протягивала руку, на этот раз почему-то заупрямилась: она спрятала руки за спину и стояла, прижавшись спиной к двери.
— Нет, не надо, — сказала она, покачав головой.
— Бери, бери, дочка! — ласково настаивала Гулаки. Брат и сестра взяли монетки.
— Прощай, Гулаки! — сказал Мирва. — Эй, дядь, и ты прощай!
— Так ты едешь? Сколько еще ждать прикажешь? — снова раздался грубый окрик.
— Подожди, сынок! Разве так провожают зятя? — послышался вдруг чей-то голос. Все удивленно оглянулись. В их сторону шла мать Мунны.
— Я ждала Мунну, чтобы сначала покормить его, а потом уж пойти проститься. Да вижу, повозка подкатила — значит, ехать собрались. Эй, мать Нирмалы! Разве так провожают родственников? Нирмала, принеси-ка красного порошку, доченька, да немного рису! А ты, дорогой, слезай пока с повозки!
Мать Нирмалы нахмурилась.
— Провожаем, как можем, — хмуро сказала она. — Капиталы-то не ахти какие…
— Нет, сестра! Богослужение ты устроила, и за то тебе спасибо, да ведь Гулаки всему кварталу дочерью приходится. Проводить ее — это и моя обязанность. Если уж ни отца ни матери у нее нет, то ведь люди-то живые кругом. Подойди сюда, доченька! — И когда Гулаки подошла, мать Мунны нанесла ей на лоб тику[32]. Потом женщина передала Гулаки кое-что из одежды и специально припасенный для этого случая кокосовый орех. Напоследок мать Мунны по-матерински обняла горбунью. От неожиданности Гулаки растерялась. В первый раз за все это время ей показалось, будто она покидает родительский кров, навсегда оставляет мать свою, маленьких братишек и сестренок… И, не справившись с жестким комком, подступившим к горлу, она разрыдалась.
— Ну-ну, не надо, успокойся!.. А вот и Мунна наш явился, — сказала женщина.
С сумкой в руках из школы возвращался Мунна. Увидев мать, которая утешала горбунью, Мунна замер от удивления.
— Иди-ка сюда, сынок. Уезжает ведь Гулаки. Иди простись с нею. Ну иди же! — настойчиво повторила она.
Мунна удивленно моргал. Кланяться горбунье? Зачем? Но так сказала мать, а она уж знает, что делает! Эти мысли роем пронеслись в голове Мунны, и он несмело шагнул к Гулаки. Гулаки бросилась к нему, обняла мальчугана и опять разрыдалась.
— Ой, братец мой! Уезжаю ведь я! С кем же тебе воевать-то теперь? Дорогой мой, скучно мне будет без вас!
Мунна почувствовал, будто в груди у него скопилось столько слез, что и сам он вот-вот расплачется. Но в это время муж окликнул Гулаки еще раз, и она, со стоном опершись на плечо матери Мунны, опустилась на сиденье. Повозка, погромыхивая, тронулась. Не успела мать Мунны отвернуться, как тетка Гхегха, не сдержавшись, съязвила:
— Провожальную бы надо спеть, сестра! Ведь Гулаки нынче как новобрачная! К свекру в дом поехала!
Мать Мунны ничего не ответила ей.
— Ступай скорей домой, сынок, — сказала она, оборачиваясь к сыну. — Обед давно готов.
Вдруг из-за спин провожающих раздалось негромкое пение. Это пел Мирва, долгое время молча сидевший на тумбе. Он пел песню, которой родные провожают невесту в дом мужа:
Молодая невеста рыдала.
Краем сари лицо закрывая,
Навсегда от нас уезжала,
Дай ей счастья большого, о Рам!
Мунна стоял как вкопанный. Матаки робко подошла к нему.
— Мунна-бабу! А Гулаки дала мне пол-аны, хочешь, я тебе их отдам?