— Не надо! — с трудом, словно у него в горле что-то застряло, проговорил Мунна и, часто заморгав, отвернулся. Он провожал взглядом удалявшуюся тонгу.
Утирая слезы концом сари, Гулаки то и дело оглядывалась назад. Потом, подпрыгнув на выбоине, повозка повернула за угол и скрылась из виду.
Бежавшая за тонгой лохматая собачонка у поворота задержалась и, постояв немного, трусцой побежала назад.
Перевод В. Чернышева.
Пханишварнатх РенуТАНЦУЮЩИЙ ПАВЛИН
Сидя на корточках, мать Пхульпатии занималась своим привычным делом: аккуратно макая кисточку в глиняный сосуд с краской, искусно сделанный в виде слона с поднятым кверху хоботом, она раскрашивала каждое перышко в гордо распущенном хвосте павлина, что был изображен на белой стене ее глинобитной мазанки. Вдруг позади что-то щелкнуло. Женщина оглянулась и застыла от изумления: за ее спиной, прильнув глазом к черному ящичку, в напряженной позе замер какой-то незнакомый молодой человек. Одетый по-городскому, незнакомец был очень похож на инспектора из полицейского участка. В ящичке опять что-то щелкнуло, и тогда ее охватил страх.
— Хузур![33] — почти шепотом выдохнула она.
— Я за вами, уважаемая! — бодро сказал молодой человек.
От его слов женщине стало плохо. Ее затрясло, в горле пересохло. Она беззвучно открывала рот, как рыба, выброшенная на песок. Наконец, у нее вырвался отчаянный вопль:
— Пхульпатия!.. Дочка-а-а!..
Тотчас же на место происшествия сбежались деревенские ребятишки, а на задний двор, где Пхульпатия толкла рис, примчался парнишка лет восьми.
— Тетя Пхульпатия! — еле переводя дух, выпалил он. — А там инспектор бабушку забирать собрался!
— Какой инспектор? За что?..
— Не знаю. Сама пойди разберись… Слышишь, бабушка зовет.
Из-за мазанки неслось отчаянное:
— Пхульпатия-я!.. Дочка-а-а!..
Пхульпатия бросилась на зов матери, даже руки забыла помыть. Перед мазанкой прямо на земле сидела растерянная мать, а рядом стоял инспектор.
— Заканчивайте работу, матушка, поговорим в другом месте…
Вот оно — началось! У них с матерью нет ни гхура[34] земли — ни собственной, ни взятой в аренду, а из департамента ирригации им недавно прислали грозное предписание: «В течение пятнадцати дней погасить задолженность по расходу воды. В случае неуплаты в указанный срок будет произведена конфискация имущества…» Ну, теперь ясно, зачем пожаловал инспектор…
— Господин инспектор, — стараясь казаться спокойной, заговорила Пхульпатия. — Я прошу вас оставить маму в покое. Если надо, арестуйте меня…
На шум к мазанке уже сбежалось почти все мужское население деревни.
Как всегда, первым оказался Тофиклал Шах по прозвищу Ехидина. Такой кличкой его наградили за то, что любил он позлорадствовать над людским горем. Тофиклал церемонно поклонился незнакомцу и, довольный собой, отошел в сторонку, ожидая удобного случая, чтобы вступить в разговор. Случилось ли в доме несчастье, подрались ли соседи, или взялся кто-то проучить свою жену — первым на месте происшествия неизменно оказывался Тофиклал и при этом всегда ехидно ухмылялся. Казалось, он испытывал наслаждение, если видел человека в беде. Чтобы доставить себе такое удовольствие, он готов был хоть на край света идти. Добрые вести никакой радости ему не приносили, и туда, где слышались песни и смех, Тофиклал не ходил. А уж узнав про инспектора, который нагрянул к старухе, он и вовсе возрадовался, — для этого у него были свои причины. Уж как он обхаживал старуху на свадьбе своей племянницы, как заискивал перед нею:
— Ты, сестра, только узор на стене нарисуй, а расписать-то Пхульпатия как-нибудь заглянет на досуге.
Старуха тогда даже бровью не повела, будто и не слышала. Когда же он стал особенно настойчиво донимать ее, старуха проворчала недовольно:
— Поясница болит.
— Ты бы съездил в город за доктором, дядя Тофик, — весело добавила Пхульпатия, словно издеваясь над ним. — Видишь — лечить человека надо.
Теперь настал его черед, теперь уж он посмеется от души и над Пхульпатией, и над ее полоумной матерью. И, не сдержав распиравшей его радости, Ехидина весело гоготнул:
— Пора старухе в тюрьму, пора. Там ей и доктор будет, и леченье бесплатное.
— А ты что лезешь, куда тебя не просят? — бросив на него сердитый взгляд, оборвала Пхульпатия. — Эх ты! Ехидиной был, Ехидиной и остался! А ну, топай отсюда!
— Да как у тебя язык повернулся сказать такое старшему?! — вмешался Таха-миян, глава деревенского панчаята[35], который на правах официального лица тоже присутствовал здесь.
— А пусть он не встревает! — не дослушав старика, отрезала Пхульпатия. — Его это не касается! А то ишь ты — порадовался чужому горю!
Стайка ребятишек зазвенела веселым смехом.
Недоуменно наблюдавший за перепалкой незнакомый молодой человек, кого принимали за инспектора, приблизился, наконец, к разъяренной Пхульпатии и, улыбаясь, проговорил:
— Послушайте, девушка, да не инспектор я и арестовывать никого не собираюсь. Я из Патны, из Академии искусств и ремесел…
Услышав это, присутствующие расхохотались.
— Из Академии?! Вот это да! На всю деревню страху нагнал!..
Слухи пенной волной уже катились по деревне:
— Слыхали? Людям счастье само в руки валится! Говорят, будто из Патны приехал молодой бабу — обходительный такой, одет по-городскому. Как увидал он картины, что рисует мать Пхульпатии, — залюбовался. «Это, — говорит, — высокие образцы народного искусства. Такие, — говорит, — и в Америке, и в России показать не стыдно».
— Кого-кого, говоришь, пошлют в Америку? Пхульпатию, что ли?
— Большие, говорит, деньги получать будут!
— Толкует все про Америку да про Россию, бабу-то этот, а сам на англичанина ничуть не похож. Англичанин — тот холеный был — посмотреть любо-дорого! А этот такой же чумазый да поджарый как и мы.
— Пхульпатия сначала сердилась, а сейчас улыбается. Рисунки городскому гостю показывает.
— А рис-то гость наш будет есть? Из какой хоть касты он, узнали?
— Считай, что улыбнулась судьба старухе!
— Ну ты и скажешь, брат! Горя-то она и раньше почти не видала. Кисточкой махать — не землю пахать. Всю жизнь только тем и занималась, что расписывала стены всякими узорами да ликами богов — всем ведь хочется, чтобы на праздник-то мазанка нарядной была.
— Теперь, может, и Пхульпатию пристроит, наконец. За деньгами-то на приданое дело не станет — хоть лопатой греби!
— Тоже умники нашлись! — нарезая ножом табак, рассуждает Анупалал. — Нет еще ни коня, ни воза, а они уже: «Америка, Россия»! Сначала б посмотрели, что это за человек. Забыли, как у Марчу Махто выманили пятьдесят рупий? А все вроде было чин-чином: лотерейный билет по всей форме. По округе тогда слух прошел, будто Марчу Махто может сразу десять лакхов[36] выиграть. Словом, еще немного — и миллионер! А что на поверку оказалось? Прохиндей этот стянул где-то казенную печать, нашлепал бумажек. «Предъявишь, — говорит, — такую бумажку и получай свой лакх»… Марчу Махто с горя чуть не рехнулся.
Слушатели смеются.
— Зато в списках избирателей он числится как «миллионер»! — подхватывает Рампхаль. Всяких историй у него на памяти великое множество, и рассказчик он тоже знатный. — Бывает же такое: в деревне — два Марчу, и оба — Махто. Парень, что составлял списки избирателей, говорит: «Как различать их, ума не приложу». А чаукидар и подскажи тогда: «Одному-то Марчу Махто в деревне кличку дали «миллионер». Тот так и записал в списке — «Марчу Махто — миллионер».
Нагешвара Даса никто во всей деревне всерьез не принимает: все считают его старым пустобрехом, но слушают его байки с удовольствием. Нагешвар Дас откашливается и, выдержав паузу, начинает:
— Лотерейный билет — это ведь было только начало, — и, убедившись, что его слушают, ведет рассказ дальше. — Узнал Джокхан Чаудхри про лотерейный билет, что купил Марчу, и тоже решил руки погреть. Явился он к Марчу и говорит: «Давай полтысячи — найду тебе в жены молодую вдовушку. Век благодарить будешь». У нашего Марчу от таких слов даже дух перехватило, головой кивает, согласен, дескать, а Джокхан: «Нет, — говорит, — ты мне расписку дай». Поставил Марчу отпечаток пальца на бумаге, а Джокхан по той расписке чуть было обоих волов у него…
— А может, это шпион какой? — высказывает догадку изможденный крестьянин средних лет. — Если бы не шпион, зачем бы ему тут таскаться с фотоаппаратом? «Я, — говорит, — настенную роспись фотографирую». Будто в городе мало этого добра. В каждой лавчонке висит на стене цветной календарь, а на календаре боги нарисованы. А тут вдруг является горожанин в деревню — деревенские росписи да узоры снимать. Можно такому поверить? Ты сам посуди, брат…
Весь день по деревне только и разговоров, что о Пхульпатии да о ее матери. А тем временем молодой человек, сидя в их доме, мирно беседует с хозяйкой и ее дочерью.
— На будущей неделе пришлю письмо, — говорит он, уже собираясь к вечернему поезду.
— Ты, сынок, обо многом нам рассказал, а вот как тебя зовут, наверно, забыл сказать, — с улыбкой замечает старуха.
Молодой человек смеется.
— Зовут меня, матушка, Санатан Прасад.
— Давеча я, может, чего и лишнего наговорила, — опустив глаза в землю, смущенно улыбается Пхульпатия. — Вы уж не держите на меня зла, пожалуйста.
— Обязательно буду держать, — с напускной серьезностью говорит Санатан, кидая на нее лукавый взгляд. — Вы же сами говорили, чтоб я арестовал вас. Помните?
Пхульпатия заливается густым румянцем и, прикрыв лицо краем сари, выбегает во двор.
Лет восемнадцать назад — Пхульпатия тогда только на свет появилась, — отец ее тяжбу из-за земли вел. Все правду искал. А где ж ее найти, правду-то? Землю у него отсудили, а какая жизнь безземельному? Помаялся он, помаялся, потом зачах и помер. С тех самых пор и мыкают они горе — жена, раньше времени превратившаяся в старуху, и единственная ее дочь. Ходят они по людям — толкут рис, носят воду, убирают дома. Тем и живут. За трудолюбие уважают их в деревне. Хотя и золотые руки у старухи, ремесло ее никому не нужно стало. Теперь, если у кого свадьба