од их опеки. И никому не ведомо, какие еще склонности появятся у них, которых не было прежде… Не мог же он накричать на дочь или обозвать шлюхой. «Лучше уж головой в петлю», — будет повторять он теперь, зная, однако, что это — заведомая ложь.
Гнев его еще не угас, однако он взял себя в руки и не стал прибегать к тем средствам, к которым прибегал неоднократно прежде. Бабу Шьямлал поморщился, как от зубной боли, и рывком сел на кровати.
— Послушай-ка, — окликнула его жена.
— Чего тебе?
— Что будем делать-то? Ума не приложу… Если б что другое…
— Это все из-за тебя!
— Как ты можешь?
— Тебе точно шоры на глаза надели!
— Что же теперь будет, а?
— Откуда я знаю? Делайте что хотите… Поступайте, как скажет госпожа-дочка!
— Она сама не своя. Насмерть перепугана.
— Что-то не вижу я! Был бы стыд — давно б нашла выход… в омут… или головой в петлю, — бросил Шьямлал и тут же почувствовал всю жестокость сказанного. На миг ему даже показалось, что это всего лишь слова, не имеющие никакого отношения к их жизни. Перед тем, что произошло, слова были бессильны. Слова были пусты и бессмысленны. В гневе всякое можно подумать и всякое можно сказать; именно этими словами на протяжении веков выражают люди свой гнев, потому и кочуют они из века в век, хотя нет уже в них прежней остроты и не всегда приводят они к желаемым результатам.
Бабу Шьямлал с неожиданной четкостью вдруг понял, что ему ничего не остается, кроме как смириться. Правда, поначалу мысль об этом показалась ему чудовищной и нелепой. Поступать так не принято. А кроме того, что может он предпринять в данном случае? Чем сумеет помочь, если сам не знает, что делать и где искать выход? Однако, не находя ответа на все эти вопросы, он твердо знал, что гнев — плохой советчик и, как бы он ни возмущался, это не поможет ему найти выхода из создавшейся ситуации. Он не сможет остаться в стороне, зная, что дочь его ожидают презрение и позор. Как и всякий человек на его месте, он сделает все, что только в его силах, чтобы облегчить ее участь. Все это придется пережить.
Жену его, Рамми, напротив, все больше охватывал страх. Даже подумать страшно, что может принести обрушившееся на них несчастье. Она мельком поглядывала на дочь и, видя ее спокойствие, пугалась еще больше. Про себя она решила, что хладнокровие дочери показное, надо последить, не сделала бы чего с собой.
Прежде она никогда не закрывала кухню на замок, а вот теперь, обуреваемая дурными предчувствиями, канистру с керосином перенесла на кухню и стала запирать дверь. И, опасаясь за жизнь дочери, всю ночь без сна ворочалась на кровати, чутко вслушиваясь, как бы дочь не попыталась наложить на себя руки. Ночь напролет она лежала с широко открытыми глазами, вся обратившись в слух. И когда Тара окончательно развеяла ее сомнения, поначалу почувствовала даже какое-то разочарование. Она была возмущена поведением дочери. Бесчувственная девчонка!.. Бесчувственная и бесстыжая!
Муж и жена были не на шутку встревожены таким поведением дочери: Рамми, как всегда, — больше, Шьямлал — меньше. Когда терпеть стало совсем невмоготу, однажды в полуденный час Рамми отправилась за советом к матери Намты. Однако разговор не получался. Она не знала, с чего начать. От волнения у нее даже в горле пересохло.
— Скажи, сестрица… А что, если несколько дней подряд живот… пучит. — Она не смогла больше произнести ни слова. Даже поднять глаза на соседку не осмелилась.
— Лечиться надо, лечиться, — запела соседка. — Обратитесь к доктору. А пучит-то давно? — поинтересовалась собеседница, и от одного ее участия на душе у Рамми сразу стало спокойнее.
— Да месяца полтора… наверно, — с трудом выдавила Рамми. Ее даже в пот бросило, когда мать Намты испытующе взглянула на нее. Заметив на лице Рамми испуг, соседка все поняла.
— У Тары… неприятности? — понизив голос, спросила она.
— Что уж тут и говорить, сестрица?
— Не беспокойтесь! У меня есть надежное место, — уверенно заговорила соседка. — У моей золовки тоже с дочкой случилось такое. Так я мигом все устроила… Есть тут одна повитуха. Золотые руки! И делает без боли. Завтра приходите в это же время. Я сведу вас…
Рамми слушала — и ушам своим не верила. В считанные минуты решить такой деликатный вопрос? Немыслимо! Случившееся вдруг утратило свою трагическую значимость и превратилось в заурядную житейскую мелочь. Рамми не сводила с соседки изумленных глаз.
— Да вы не сомневайтесь! — видя ее растерянность, улыбнулась соседка.
— Завтра, значит, зайти? — поднимаясь, переспросила Рамми и, получив в ответ утвердительное «да», вышла в переулок, несказанно удивленная. К тому, что случилось, мать Намты отнеслась как к чему-то заурядному и само собой, разумеющемуся. Даже не удивилась — хоть бы для вида ахнула, — даже не поинтересовалась, что и как.
И, возвратившись к себе, она еще долго не могла успокоиться. Ее одолевали сомнения и страхи. А вдруг мать Намты ненароком проговорится соседям?.. Рамми долго смотрела на дверь квартиры напротив, надеясь увидеть выходящую в переулок соседку. Но дверь по-прежнему оставалась закрытой.
ВЗГЛЯД ИЗ-ПОД ПОКРЫВАЛА
Вечером Тара вернулась в сопровождении Харбанса. Оба, как ни в чем не бывало, прошли в комнаты. При виде Харбанса Рамми даже затрясло от возмущения, хотя она давно уже приготовилась к возможному объяснению, заранее предвидя все, что он может сказать ей. Однако, прежде чем начать разговор с Харбансом, она решила поговорить с Тарой.
— Опять явился, — зашипела она на дочь. — Зачем?
— А ты у него спроси! — резко бросила Тара.
— Что мне у него спрашивать? — И она обняла дочь за плечи. — Да ты не бойся, глупая, — уже спокойно проговорила она. — Я все устроила… Дней через пять освободишься… Не робей…
Тара смотрела на мать широко открытыми глазами.
— Чего испугалась-то? — спросила мать.
— А ты сначала спроси у него! — испуганно прошептала дочь.
Не успела Рамми ответить, как в комнату вошел Харбанс. От неожиданности она попятилась. Хмурый взгляд Харбанса был устремлен на нее. Наступила напряженная тишина.
— Ты что же натворил, Харбанс? — не сдержалась Рамми. — Что плохого мы тебе сделали? А ты такое натворил — врагу лютому не пожелаешь…
— О чем это вы? — спросил Харбанс и отвел глаза.
— Скажи, что мне теперь делать с этой несчастной? — кивнув головой на стоявшую рядом дочь, продолжала она.
— А ничего и не надо делать, — твердо сказал Харбанс и взглянул на Тару. — Пока я жив… пока я тут… ничего делать не надо.
Тара поспешно накинула на голову конец сари и тут же вышла из комнаты.
— Что ж тогда делать-то нам? — растерянно спросила мать.
— Вам ничего и не надо делать. Все сделаю я сам. — Голос Харбанса звучал уверенно. — А вы назначайте день свадьбы.
Мать ошеломленно уставилась на него.
— Вы, конечно, правы: я допустил… оплошность… если можно так сказать… Недели через две я все равно пришел бы к вам, — продолжал Харбанс. Она молча слушала его. — Вы-то не будете возражать? Тара согласна. Я люблю ее. Теперь слово за вами.
Рамми не могла произнести ни слова. Все было так неожиданно… Он хочет взять ее в жены — что ж тут плохого… А вдруг у него что-то другое на уме?.. Дочь все-таки, родная кровь.
— Мы люди бедные, сынок! — тяжело вздыхая, произнесла она наконец.
— Ну и что? Мне это известно, мать. — И по губам Харбанса скользнула улыбка.
Когда бабу Шьямлал вернулся домой, вся компания, расположившись за столом, мирно пила чай и весело шутила. Лишь Тара не участвовала в общем веселье. Она сидела молча, прикрыв голову концом сари. При виде этой картины кровь бросилась ему в лицо, однако он сдержался и, ни на кого не глядя, прошел в свою комнату. Мать скорбно покачала головой и, оглядев собравшихся, попросила шепотом:
— Сходите, позовите его… Очень уж он сердит сегодня.
Пройдя в соседнюю комнату, Харбанс плотно прикрыл за собою дверь, а женщины настороженно застыли, вслушиваясь в звуки, долетавшие из-за стены. Так продолжалось не менее получаса. И только когда из-за двери донесся смех бабу Шьямлала, все трое облегченно вздохнули.
Из окна своей квартиры Намта видела, как в полдень почтальон сунул белый конверт в дверь квартиры Шьямлала. Удивленная тем, что за письмом никто не вышел, она подождала еще немного и, не вытерпев, сама отправилась к соседям. Она вынула письмо и, постучав, шагнула через порог.
— Смотрю — торчит. Как бы, думаю, ветром не унесло, — произнесла она и протянула конверт Самире.
— Что б ни делалось в переулке, ты все замечаешь! — распечатывая конверт, весело приветствовала ее Самира и, пробежав глазами первые строки письма, крикнула матери:
— Ма! Бирен пишет: приехать не сумеет!
— А почему? — подала голос мать.
— Я только начала читать…
«Уважаемые мои родители! Разрешите почтительно коснуться ваших стоп[6]. В ближайшее время приехать домой я не смогу. У нас изменились планы. Пришел приказ, и наш корабль направился в Новую Зеландию с дружеским визитом. В прошлое воскресенье в полдень мы пришвартовались в Новой Зеландии. Первые два дня неотлучно находились на борту, принимали делегации и экскурсии. Тут я познакомился с одним ученым. Он оказался руководителем экспедиции, которая направляется к берегам ледового материка — Антарктиды. Он согласился взять и меня. Если капитан отпустит, я тоже поеду в Антарктику вместе с ними. А экспедиция эта пополняет здесь запасы воды и продовольствия, закупает приборы и инструменты, комплектует команду. Как только все приготовления будут закончены, они сразу же двинутся в путь. Они рассказывали, что самую большую опасность для судна представляют плавающие ледяные горы — айсберги. Они надеются зафрахтовать здесь ледокол.
За меня не беспокойтесь. Хочется посмотреть страну, где, по поверью, живет Кумбхакарна[7]