— А меня его мать донимает! — с удрученным видом пожаловался я. — Вот и сегодня утром здесь была. Говорит, что к ней приходил чиновник с полицейским. И будто бы пригрозил, что если она к вечеру не уберется прочь, то все ее пожитки вышвырнут и лачугу снесут.
Трипатхи с удивлением смотрел на меня.
— А что, и в самом деле было послано заявление от жителей квартала? — спросил я.
— Да, уже давно. Бхатт ходил по домам, собирал подписи. Разве он у тебя не был?
— Нет.
Я почувствовал себя уязвленным. Даже не уязвленным, а жестоко оскорбленным. Почему, черт возьми, Бхатт не счел нужным прийти ко мне? Разве я отказался бы подписать заявление?
Мне вспомнилось, как плакала утром эта женщина. «Сахиб, кому еще мне жаловаться? Господин Сиддики в отъезде. Кроме вас, никто и слушать меня не захочет. Здесь все на нас глядят так, будто стрелой из лука бьют. Совсем люди сердца лишились. Мы же с вами свои люди, одной веры! Если вы не сжалитесь, то кто же?..»
Я раздраженно прервал ее излияния: «Вот что, уважаемая! Хватит болтать глупости! Вера верой, а с ворами иметь дело я не желаю!»
Сейчас, сидя в гостиной и потягивая виски, я уже почти совсем успокоился. А когда на лужайке речь зашла о Бхатте, у меня вдруг появилось неодолимое желание буквально разорвать его на куски. Никогда раньше я не думал, что могу так сильно его ненавидеть.
— Я Бхатта не защищаю, — заметив мое настроение, сказал Трипатхи. — Твой гнев мне понятен. Только вопрос совсем в другом. Почему ты считаешь виновным Бхатта, а не кого-нибудь другого? Почему ты не осуждаешь порядки, при которых одним доступно все, а другим, как этому мальчишке Сабиру, — ничего? Разве Бхатт один такой? Таких людей, как он, не счесть. Да и мы с тобой разве не принадлежим к той же братии? Сказать по совести, дружище, нас с тобой не то волнует, что Бхатт наживается за счет казны, а то, почему мы не имеем таких же возможностей!
Внезапно с ближайшего перекрестка донесся усиленный громкоговорителем зычный голос:
— Дилавар Хан — самый надежный кандидат! Голосуйте за Дилавара Хана! Его эмблема — лук со стрелой! Лук со стрелой! Лук со стрелой!
Это было такси с установленным на нем громкоговорителем. Следом двигалась толпа. Избирательная кампания была в разгаре.
— Дилавар Хан обеспечит вам счастливую жизнь и процветание!
На лужайке перед домом дышалось легко, над головой было ясное небо, свежим ароматом благоухали кусты у изгороди, но шум приближающегося шествия начал действовать на мои и без того взвинченные нервы.
— Пойдем-ка в гостиную, посидим там! — предложил я.
Так мы и перебрались в гостиную. Здесь неприятный разговор прекратился сам собою. Потом мы заговорили о выборах. Я достал из холодильника бутылку виски, кубики льда, наполнил стаканы.
— Давай, брат, за наши успехи!
Учась когда-то в колледже, я симпатизировал коммунистам, а Трипатхи, как он сам мне сказал, очень деятельно работал в социалистической партии. До поступления на государственную службу он был редактором партийной газеты и произносил зажигательные речи на митингах. Его карьера многообещающего общественного деятеля оборвалась как-то неожиданно. Говорили, будто бы тогдашний главный министр штата решил приручить его и сумел подобрать для него ошейник, предложив доходную должность. Сейчас мы оба — чиновники на государственной службе. Положение ко многому обязывает, и мы не можем вести себя как вздумается, однако никто не вправе запретить нам думать. Даже и сейчас в наших спорах нередко высказываются самые радикальные бунтарские мысли. Мы, например, очень озабочены тем, что прогрессивные силы в стране все больше утрачивают свое влияние…
Тишину внезапно прервал голос торговца с улицы:
— Хлеб! Свежий хлеб!
Значит, уже девять часов. Я встал, подошел к окну. Ставни хлопали под порывами резкого холодного ветра, он дул из Красной долины. Со стороны нового рынка явственно доносились голоса ораторов, там шел предвыборный митинг. На фоне темного неба четким силуэтом вырисовывался растущий у дома эвкалипт. Вершина его раскачивалась, словно опахало, листья глухо шелестели. Я прикрыл окно, задвинул щеколды на ставнях…
Подойдя к проигрывателю, я включил его, сам не знаю зачем. То ли послушать что-нибудь, то ли просто не находя что сказать.
— Выпьем еще? — предложил я.
Трипатхи согласно кивнул головой. Едва я успел взять его стакан, как хлопнула входная калитка. Залаял на веранде пес.
— Кто это там? — спросил Трипатхи.
Я прислушался, но ничего не услышал и стал наливать виски.
— Кто самый надежный друг бедных? Дилавар Хан! Дилавар Хан!
Такси с громкоговорителем снова проезжало мимо дома.
— Кто позаботится о несчастных? Дилавар Хан! Дилавар Хан! Отдавайте свои голоса Дилавару Хану!
Спустя минуту голос стал удаляться.
В этот момент меня позвали.
В коридоре стояла жена.
— Мать Сабира пришла. Тебя хочет видеть.
— Так поздно?
— Плачет, бедняжка. Горько так, что не приведи господь! Я ее расспрашиваю, а она ничего не говорит. Одно только твердит, что сахиба хочет видеть.
Я почувствовал, что, несмотря на выпитое виски, кровь отхлынула у меня от лица. В голове вихрем пронеслась мысль о Сабире, о его матери, о их лачуге, которую хотят снести. Меня охватил гнев на самого себя. Какого черта ввязался я в эту историю? Почему утром не заявил напрямик, что сделать ничего не могу? Зачем сказал ей, что все устроится? Что устроится?
— Я знаю, зачем она пришла, — раздраженно ответил я жене. — Вот навязалась на мою голову! Посуди сама, чем я могу помочь ей? Все делается официально, согласно закону, а я…
— Что ей сказать?
— Да что хочешь! Только чтобы она убралась отсюда!
Я вернулся в гостиную, разлил виски по стаканам, положил в стаканы побольше льда, чтобы не разбавлять содовой.
— Что там такое? — спросил Трипатхи.
— Да знаешь…
Я замолчал. Голос мне не повиновался. И что я мог сказать?
Поднеся стакан ко рту, я напряженно прислушивался к тому, что происходит во дворе. До меня донесся голос жены:
— Приходи утром, мать Сабира! Сахиб уже лег спать!
Перевод В. Балина.
ШрикантИЗ ЧЕГО СЛАГАЕТСЯ ЖИЗНЬ
© Shrikant, 1977.
Утром, как обычно, он вышел из дому в семь пятьдесят пять, держа под мышкой книгу учета расходов, книгу поступления товаров и бланки счетов. Он перешел на другую сторону Стейшн-роуд и свернул в узкий переулок. Потом вышел на Мил-роуд. Пройдя по ней немного, снова перешел на другую сторону улицы. Вот и лавка. Его собственная лавка. Он открыл дверь, вынес из лавки большую доску для объявлений и повесил на стене. Сверху на доске крупными буквами написано: «Рам Прасад. Продажа товаров по твердым государственным ценам. Лавка № 16». Ниже доска разделена на три колонки с надписями: «Наименование товаров. Количество товара в продаже. Дата». В первой колонке значилось: сахарный песок, пшеница, рис, мука. В двух следующих было указано количество товаров и вчерашнее число. Он раскрыл приходную книгу, взял кусок мела и подошел к доске. Стерев старые записи, начал писать заново. Там, где был указан сахарный песок, написал: сто пять килограммов семьсот граммов. На месте даты — 1.5.77. Графы напротив слов: пшеница, рис и мука — перечеркнул большими косыми крестами. Положил книгу на прилавок и принялся подметать в лавке. Затем поправил свисающие с потолка большие весы. Аккуратно расставил гири и разновесы от десяти килограммов до ста граммов. Принес из глубины лавки сундучок, поставил его на прилавок. Зажег благовонную палочку, с поклоном сложил ладони перед изображением богини богатства Лакшми и поставил дымящуюся палочку перед изваянием бога Шивы.
Торговлей он занимается давно. Эта лавка, где продается продовольствие по твердым государственным ценам, перешла к нему после смерти отца и была для него единственным средством существования. При жизни отца он никак не хотел учиться делу и прямо-таки ненавидел эту лавку. Много раз уговаривал он отца отказаться от нее и открыть какую-нибудь другую торговлю. Зачем совать голову в петлю, если можно заработать на жизнь честным путем? Да только судьба иной раз так зло насмехается над человеком! Пока он думал, как жить, отец неожиданно скончался. И отцовские дела, и все заботы сразу свалились на его плечи. Хорошо еще, что незадолго до смерти отец оформил на его имя лицензию. Отец говорил тогда, что для этого пришлось истратить пятьсот рупий. Тогда он не придал значения словам отца, и пятьсот рупий показались пустяком. А вот сейчас он стал очень хорошо понимать все. До тонкостей изучил, как вести дело. Как отпускать товар покупателям и как задабривать инспекторов. Как быть на хорошем счету у властей и как добиваться расположения клерков в учреждениях. Но и это еще не все. Теперь он знал, как важно в его деле заручиться поддержкой даже самого последнего посыльного в департаменте снабжения. Знать все это было необходимо. Не будешь знать — прогоришь. А у него дома мать, давно прикованная к постели. Сестра Пушпа, которая день ото дня становится все старше. Братья Аджай и Раджив, почти совсем взрослые парни. Каждый свой шаг он должен обдумывать и рассчитывать. А не будешь действовать с умом — даже на кусок хлеба не заработаешь. Теперь и от лавки отказаться нельзя, ведь ни в каком другом деле опыта у него нет. Надолго ли хватит сбережений, когда столько расходов по дому и на лечение матери?.. Даже друг его, самый близкий и верный, считает, что он жулик и наживается спекуляцией. А разве это правда? Пусть скажут, много ли он нажил! Дом у него старый, дедовских времен. И живет он так же, как семья испокон веку жила. А кто в это верит? Все только и говорят, будто он здорово загребает на черном рынке и живет в свое удовольствие. Когда он думает обо всем этом, на душе становится тошно.
Вдруг он видит, что у двери в лавку останавливается и слезает с велосипеда посыльный из департамента снабжения. Его приход всегда сулит хорошие вести. Он спешит навстречу посыльному, приветствует его, сложив ладони на груди, и нетерпеливо спрашивает: