— Я смотрю, Рам Прасад, ты неплохо зарабатываешь! Распорядись-ка, чтобы мне чаю подали. Да смотри, чтобы специальный был, по особому заказу!
Рам Прасад достает деньги и посылает за чаем. Он слышать спокойно не может про этот чай по особому заказу. Кладовщики на свои деньги пьют обычный чай, а за счет клиентов заказывают чай «специальный», как они его называют. Вскоре посыльный приносит чай. Отхлебывая из чашки, бабу Рамчандра начинает оформлять накладную. Он расписывается в получении товара. Затем, не ожидая напоминания, подает пять рупий. В самом начале он не хотел давать кладовщику эти пять рупий, а потом понял: самому же будет хуже. Это значит, что товар ему отпустят в последнюю очередь, а тем временем он может получить нагоняй за то, что не успел забрать его в установленный трехдневный срок. Да и покупатели могут учинить скандал. Оправдывайся тогда!
Поэтому сейчас он выкладывает деньги без лишних разговоров. Иначе не обойтись. Посыльный подходит к нему и спрашивает:
— Какой товар возьмете? Первый сорт? Или другой какой?
Он всегда предпочитает брать первосортный товар, хотя его тоже без взятки не получишь. Сахарный песок первого сорта — крупный, белый. На свободном рынке он продается по самой высокой цене. В мешке с таким сахаром недостает обычно не больше килограмма. Песок второго сорта — немного мельче. Каждый такой мешок худеет на складе на два килограмма. На базаре он стоит дешевле. Сахар третьего сорта — совсем плохой, мелкий и темный. Мешки с таким сахаром всегда рваные, и в каждом недостает килограммов по пять. На свободном рынке он идет гораздо дешевле.
Рам Прасад берет сахар первого сорта. Его можно сбыть выгоднее. Посыльный просит сорок пять рупий, по три рупии за мешок. Он беспрекословно вручает требуемую сумму. Потом подзывает извозчика, и тот грузит мешки на арбу, запряженную волами. Когда все уложено, он садится сверху на мешки. Извозчики — тоже народ дошлый. Если сам за товаром не присмотришь, то потом непременно окажешься в убытке. Проделать дырку в мешке с сахарным песком для них плевое дело. Сначала ему было непривычно и стыдно ехать вместе с извозчиком на арбе. Теперь привык.
Волы еле-еле переставляют ноги. Но вот и лавка. Он спрыгивает с арбы, отпирает дверь. Извозчик переносит мешки с сахаром и укладывает их штабелем. Расплатившись с извозчиком, он вписывает в приходную книгу полученные пятнадцать центнеров сахарного песку и приплюсовывает их к прежнему остатку. Затем берет мел и исправляет запись на доске у входа. Некоторое время он сидит в лавке. Потом запирает ее и идет домой.
Наутро он встает до рассвета, быстро собирается и спешит в лавку. Возле двери его уже поджидает Рам Лал. У Рам Лала своя бакалейная лавчонка.
— Получил сахар? — спрашивает Рам Лал.
— Получил.
— Сколько просишь?
— Четыреста двадцать пять.
— На базаре по четыреста идет.
— Спрос растет. Сезон свадеб начался.
— Уступил бы хоть немного.
— Ну так и быть, десятку сброшу.
— Ладно. Беру.
— Присылай работника.
Он открывает лавку. Минут через десять приходит работник от Рам Лала. Дверь лавки запирается изнутри. Сахар из одного мешка они пересыпают в два других, и работник уносит их. Он берет бланки счетов и начинает заполнять их, вписывая первые пришедшие в голову имена. Потом переписывает все в книгу ежедневных расходов. Исправляет на доске вчерашнюю запись. Удостоверившись, что все сделано, открывает лавку. Поправляет весы, зажигает курительную палочку. Начинают появляться покупатели. Он отпускает им сахар. Большинство его клиентов — бедняки, которые сами сахар не едят, а перепродают на рынке. Немало и таких покупателей, которые получают карточек больше, чем членов в их семье. Отпуская им товар, он думает, что хорошо было бы притянуть их к ответу за обман. Но тут же спохватывается, вспоминая, что и сам не безгрешен…
Вот уже и полдень. Он закрывает лавку и уходит.
В четыре часа торговля начинается снова. Приходят покупатели. Вдруг на пороге появляется инспектор департамента снабжения. Рам Прасад поспешно встает, почтительно приветствует инспектора. Угощает его бетелем, посылает за чаем. Потом вручает инспектору семьдесят пять рупий и раскрывает перед ним приходную и расходную книги. Тот не глядя расписывается в них и уходит.
Рам Прасад уныло смотрит ему вслед. Вот она — жизнь! Кое-что заработал — и тут же нужно отдать. А что делать? Не подмаслишь инспектора — добра не жди. Ведь вот за то, что денег пожалел, владелец такой же лавки — номер пять — и лавки лишился, и в тюрьму угодил.
Пробило восемь. Он прикрывает створки двери и достает книгу, в которой ведет записи только для себя. Сколько денег ушло в этот раз на взятки? Какие еще расходы пришлось понести? Сколько он выручил за незаконно проданный мешок сахара? Он складывает, вычитает и видит, что вся его прибыль измеряется совсем ничтожной суммой. Он мог бы иметь приличный доход и без мошенничества, не будь расходов на взятки. Но без этого не обойтись. Все так делают. Перед ним одно за другим встают знакомые лица: чиновники-вымогатели, инспектор-взяточник, торговцы Рам Лал и Рам Аватар, которые бессовестно обманывают и обвешивают покупателей, аптекарь Гупта, торгующий сомнительными лекарствами. Его душой овладевает мучительное, беспокойное чувство. Как он старался избежать всего этого, не хотел уступать и смиряться! Но не тут-то было. Его засасывает все глубже и глубже. Знают ли люди о том, что он чувствует? Вряд ли! Обычно они полагают, что лавочнику живется счастливо и беззаботно…
Перевод В. Балина.
Харишанкар ПарсаиКЕМ ОН БЫЛ?
© Harishankar Parsai, 1977.
Он умер утром, в воскресенье, в выходной день. Был сезон дождей, но в этот день дождя не было. Умер утром, а к обеду мы уже совершили погребальный обряд. Хорошо, что он умер не вечером. Тогда ночью нам не удалось бы поспать, а женщинам всю ночь пришлось бы голосить по покойнику. Так что он не причинил лишних беспокойств. И умер сразу. От сердечного приступа. Никого не обременяя особыми заботами. А перед смертью, в субботу, принес жалованье. Словно предвидел расходы на похороны.
Он и умер так же, как жил.
Сейчас вечер. Я сижу на веранде и думаю о нем. В его доме время от времени вдруг раздается многоголосое рыдание. Приходит кто-то выразить сочувствие — и поднимается плач. Будто выплачивают долг частями.
Мне в голову лезут разрозненные воспоминания.
Отсюда, с веранды, видны ступеньки перед входом в его дом. Мне приходилось наблюдать, как он поднимался или спускался по ним. Ногу ставил осторожно, словно опасался сделать больно ступеням. Двигался медленно. Шел к себе домой будто вор. Казалось, он извиняется перед ступенями: «Простите, что мне приходится топтать вас ногами. Но я вынужден это делать, иначе не попаду домой».
Места перед входом мало. Там всегда стоят велосипеды. Он никогда не осмеливался передвинуть чей-то велосипед и освободить себе дорогу. Проходил между ними с величайшей осторожностью, извиваясь всем телом, чтобы случайно не задеть.
Когда он видел меня на веранде, то всегда приветствовал. Робко приподнимал одну руку и едва слышно говорил «намасте»[47]. Вернее, лишь по движению губ можно было понять, что это — «намасте». Потому что, когда он ставил ногу на первую ступеньку и опускал руку, я мог расслышать только конец этого слова — «…сте». Он не имел привычки бодро вскидывать сложенные ладони и громко кричать «намасте». Он не хотел, чтобы я вздрагивал от неожиданности. Не хотел, чтобы я торопливо поднимал руки в ответном приветствии. Он старался не причинять мне беспокойства. В его приветствии слышалась мольба о прощении. «Намасте! — I am sorry»[48]. Когда мне случалось первому приветствовать его и я громко говорил «намасте!», он растерянно останавливался. Через мгновение приходил в себя. Делал все тот же робкий жест рукой. Шепотом произносил «…сте» и следовал дальше.
Иногда он заходил ко мне. В разговорах всегда со всем соглашался. Своего мнения у него ни о чем не было: ни хорошего, ни плохого. Когда кто-нибудь говорил: «Такой-то человек жаден до денег», он тихо поддакивал: «Да, все до денег жадны». Если кто-то утверждал: «Такой-то — большой негодяй!», то он, будто в оправдание, замечал: «Да, все негодяи!»
Вспомнилась мне и та история с мухами. Он сидел у меня. Невыносимо донимали мухи. Целым роем носились вокруг нас. Я усердно отгонял их газетой. «Ужас, сколько их расплодилось!» — сказал я. Он согласился: «Да. Что поделаешь — сезон дождей». Я вдруг увидел: на носу у него сидят две мухи, а он и не думает их сгонять. Так он сидел долго. Потом осторожно поднял руку к носу, и мухи улетели. Он как будто просил у них прощенья: «Извините, я не хочу вас беспокоить, но вы слишком щекочете мне нос. Пожалуйста, пересядьте на другое место… Потом можете снова сесть. Мой нос к вашим услугам…»
Еще вспомнилось. Как-то раз вечером у нас в доме погас свет. Стало темно. Я зажег свечу. Он пришел и сел. Я сказал: «Свет погас». «Да, — согласился он. — Темно». Я сказал: «Мне нынче нездоровится. Зайдите к господину Варме, позвоните от него по телефону. Тогда быстрее свет починят». Он ответил: «Починят и так. Чего беспокоиться? У всех света нет». И не сдвинулся с места. Я еще раз попросил его позвонить. Он опять ответил так же: «У всех света нет».
Я никак не мог понять, почему он твердит, что света у всех нет. Может, он радовался, что не одному ему плохо? Какое удовлетворение он в этом находил? Или это было какое-то сверхтерпение?
Нечто подобное случилось и в другой раз. Прошли сильные дожди. Перед домом — грязи по колено. Пока пройдешь — весь перепачкаешься. Он говорил: «Как много грязи… Из дома трудно выйти». Я предложил: «Давайте наберем кирпичей, вымостим дорожку!» Он ответил: «Зачем? Ведь все терпят…»