известила ее о смерти дочери. Карин В. к этому моменту была самой молодой жертвой наркотиков в Берлине — всего одиннадцати с половиной лет от роду.
41
Вечерами Труус все время была дома. Когда уходила фрау Врангель, экономка, она сидела перед телевизором и ждала звонка Линдхаута.
Звонок регулярно раздавался в 21 час.
Линдхаут был так околдован невероятным успехом синтеза действующего семь недель и не вызывающего зависимости антагониста, что каждый день не уставал снова и снова его расхваливать.
— …Эта АЛ 4031 химически не имеет ничего общего со структурой морфия! Она совершенно другая! И ни одно животное больше не снабжает себя ее дополнительной порцией! Разве это не фантастика?
— Да, — сказала Труус, — это фантастика, Адриан.
— Конечно, нужно еще устранить некоторые недочеты в отдельных деталях синтеза, но зато потом у нас наконец будет идеальный антагонист длительного действия, который ждут эксперты во всем мире!
— И который ты искал с сорок пятого года — тридцать лет, Адриан! Я так счастлива!
— Я тоже, Труус, я тоже! У нас работы больше, чем когда-либо, но никто не жалуется! Скажи, как твои дела?
— Спасибо, хорошо.
— Правда?
— Правда, Адриан. Я скоро покончу здесь со всеми делами и приеду к тебе!
— Когда?
— Скоро, очень скоро. Берлин уже не нужен мне… без Клаудио — я с каждым днем все больше осознаю это.
— Ты попадешь здесь просто в сумасшедший дом! Что, если у меня пока не будет для тебя времени? Пожалуйста, не обижайся. Через несколько месяцев все закончится!
— Ну конечно, Адриан, я же понимаю.
— И тогда для тебя будет все время мира, Труус! Если хочешь, можешь в любое время снова приступить к своим лекциям. Я говорил с ректором, твое место зарезервировано.
— Замечательно! Ну, давай заканчивать, иначе мы разоримся.
— Да ладно!
— Никаких «да ладно»! Через день — трансатлантические разговоры!
— Это единственное, на что я не жалею денег, Труус! — Она слышала, как он смущенно откашлялся. — Тебе там не очень одиноко?
— Нет, Адриан. У меня же так много дел.
— Заботится о тебе этот доктор Ванлоо?
— Сначала заботился, а теперь я его давно не вижу.
Это было правдой. С той ночи на вилле приват-доцента Ванлоо Труус больше его не видела. Он же звонил каждый день и приглашал ее.
— Но почему? — Голос Линдхаута звучал недоверчиво. — Он ведь тебе так нравился!
— Ах, это уже…
— Что случилось?
— Он все-таки не настолько мне нравился, Адриан. В первое время я была в такой растерянности и так одинока, что была благодарна за любой человеческий интерес ко мне. Со временем я успокоилась. Мне лучше всего одной, действительно… Этот город… он уже не для меня.
— Я ведь сразу сказал тебе об этом! Извини…
— Пока, Адриан. До послезавтра.
— Спокойной ночи, Труус. И… никогда не забывай, что в мыслях я всегда с тобой.
— Это большое утешение и поддержка для меня, Адриан. Доброй ночи, — сказала Труус и положила трубку. После этого она выключила телевизор, подошла к большому окну, прижалась горячим лбом к прохладному стеклу и стала смотреть в темный сад, в котором едва ли могла что-либо различить.
42
2 октября 1975 года двое мужчин сидели друг против друга в лаборатории Наркологической больницы Американской службы здравоохранения в Лексингтоне. На столе между ними лежала гора бумаг. Линдхаут и Колланж долго не произносили ни слова. Оба были смертельно уставшими, бледными от бессонной ночи и почти больными. В клетках прыгали обезьяны. Желтая, красная, золотистая и коричневая листва старых деревьев в парке магически вспыхивала на солнце. Гравийные дорожки перед институтом были усыпаны опавшими листьями. По бледно-голубому небу тянулись барашки облаков. Дул легкий восточный ветер.
Линдхаут был небрит — он работал всю ночь напролет. Колланж появился в семь утра и прочел множество поступивших телеграмм, сравнивая их текст с бумагами из сейфа.
Линдхаут молча наблюдал за ним. Колланж молча читал. Линдхаут попросил принести из столовой кофейник крепкого черного кофе, сахар и две чашки. Они пили кофе, рылись в бумагах, затем наконец откинулись в своих креслах и посмотрели друг на друга — тупо, без выражения, недвижимо. Так они просидели почти час.
Колланжу пришлось дважды откашляться, прежде чем он сказал:
— Итак, мы справились.
Линдхаут только кивнул. Его глаза покраснели, под ними лежали темные круги. Его знобило — он обеими руками обхватил горячую чашку с кофе.
— Да, — сказал он. — С этим мы справились. Сейчас я иду спать, Жан-Клод.
— Кто-то должен отвезти вас домой, вы совсем без сил! Вы не должны садиться за руль!
— Ерунда! Не устраивайте сцен, Жан-Клод.
— Это никакая не сцена! Я бы с удовольствием устроил сцену — правда, совершенно другую, профессор! Я вообще представлял себе этот момент по-другому!
— Я тоже, — сказал Линдхаут и допил кофе. — Красивый осенний день, правда?
— Да, — ответил Колланж. — Очень красивый. — Он сделал беспомощный жест. — У меня на душе точно так же, как и у вас. Я бы должен радоваться! Я бы должен кричать, смеяться, танцевать, напиться — вместе с вами и со всеми остальными!
— Да, пожалуй.
— Это какой-то идиотизм — но я совершенно пуст, вывернут наизнанку и не испытываю никакой радости.
— Я тоже, — сказал Линдхаут. — Это оттого, что, после стольких лет работы над этой проблемой, сейчас нам нечего больше делать. Потому что мы все сделали. Это совсем не парадокс. Это вполне нормально. Так бывает с каждым спортсменом, с каждым актером, с каждым солдатом. Мы сотни раз испытывали это средство на животных. Мы направили субстанцию и документы в Управление по контролю за продуктами и лекарствами. Все закончилось. Больше мы не имеем к этому никакого отношения. Другие люди — да, но не мы! — Он зевнул.
Другие люди…
(Речь идет о сотрудниках Управления по контролю за продуктами и лекарствами США. Для проверки каждого нового медикамента, как и каждого нового продукта питания или напитка, американская конституция учредила Управление по контролю за продуктами и лекарствами. Это ведомство ответственно за то, чтобы каждая новая субстанция подвергалась исследованию в компетентных учреждениях. Новые препараты, открытые в медицине, Управление по контролю за продуктами и лекарствами поручает опробовать на людях медицинскому учреждению в ходе клинических испытаний. Это тестирование должно установить, что в случае применения нового средства ни при каких обстоятельствах не возникнут вредные последствия или побочные явления. Только тогда может быть начато производство, экспорт, импорт и продажа этого средства.)
Линдхаут подавил судорожный зевок и сказал:
— Господин Гублер трижды звонил, чтобы поздравить нас. Пожалуйста, сохраните телеграммы из всех научно-исследовательских центров «Саны». Сплошные поздравления. Это, по-видимому, ожидает всех химиков. Пожалуйста, приведите здесь все в порядок. Поставьте в известность остальных. Мы отпразднуем это… позднее. — Он встал и направился к двери. — Никакой информации в прессу, — предупредил он, обернувшись.
— Разумеется, нет.
— Этим займется «Сана», если сочтет нужным.
— Вы не хотите хотя бы позвонить своей дочери, профессор?
— Сначала я должен выспаться.
— Будьте осторожны во время езды, — сказал Колланж.
Прощаясь, Линдхаут поднял вялую руку. Его спина согнулась, волосы стали совершенно седыми. Он устало поплелся по коридору. Дверь за ним закрылась.
Колланж стал собирать бумаги. Его мысли были далеко… После тридцати лет работы Линдхауту удалось найти синтетический антагонист героина, который в опытах над животными после разового введения снимал в течение семи недель воздействие любой мыслимой порции героина, не вызывал зависимости и по своей химической структуре не имел ничего общего со структурой морфия… После тридцати лет надежд и неудач, счастья и страданий… Снова и снова эта АЛ 4031 испытывалась на обезьянах — здесь и в лабораториях «Саны» по всему миру… Все отчеты подтверждали успех Линдхаута. Человек потратил тридцать лет своей жизни, чтобы найти этот препарат. Тридцать лет… «Мне тридцать восемь лет, — думал Колланж. — Когда я ходил в третий класс школы, Линдхаут уже искал этот антагонист». Он открыл сейф и стал складывать лежащие там бумаги, добавляя к ним новые. Он думал: «Сегодня большой день, самый большой день в моей жизни, самый большой в жизни Линдхаута… Только уставший Линдхаут будет сейчас спать. А я? Ах, если бы была жива Элизабет!»
Линдхаут ехал домой. Он размышлял над одной строфой из «Смерти Валленштейна», которую наконец-то вспомнил:
Я собираюсь подольше поспать,
потому что велики были мучения последних дней…
«Мучения? — подумал Линдхаут. — Нет, не мучения. Мучений не было никогда! Просто время. Я так устал за это долгое время…»
Перед его домом на Тироуз-драйв стояли два автомобиля — «форд» и «скорая помощь». Он испугался: что случилось? Линдхаут вышел из машины и подошел к санитару в белом халате, стоявшему рядом со «скорой помощью».
— А, профессор, доброе утро! — приветствовал его молодой человек.
— Что случилось?
— Нас вызвали, профессор. Мы из смены доктора Аддамса.
— Кто это?
— Доктор Аддамс? Дежурный врач «скорой помощи». Ваша экономка позвонила нам и попросила врача.
— Кэти?! — Линдхаут почувствовал, что ему стало холодно.
— Я не знаю, как зовут даму, профессор. Ваша экономка — это я знаю. Очень старая дама, не так ли?
— Она…
— Она еще смогла позвонить, — сказал молодой человек. — Когда доктор Аддамс вошел, она уже была мертва. Он вынужден был выбить стекло, чтобы попасть в дом.
Линдхаут от охватившей его слабости вынужден был прислониться к радиатору машины «скорой помощи»:
— Но отчего? Вчера вечером она чувствовала себя вполне хорошо…