— …которая тридцать четыре года как мертва.
— Которая тридцать четыре года как мертва, да. — Хаберланд кивнул. — Вы ничего не читали об этом самолете, который разбился на Монблане третьего ноября пятидесятого года?
— Читал, да, я смутно помню. Но какое это имеет отношение ко мне?
— Все люди, которые были на борту этого самолета, погибли. В августе прошлого года французская горная полиция в районе глетчера Боссон у Шамони нашла один почтовый мешок из груза этого самолета. Потом между органами власти долго велись бесконечные переговоры, насколько целесообразно отправлять адресатам почту, которая была в этом мешке. Переговоры велись между Парижем, Берном, Бонном и Веной, поскольку в мешке были письма, адресованные французам, австрийцам и немцам. Уму непостижимо, как много времени занимают бюрократические процедуры.
— Видимо, они подумали, что, раз письма пролежали столько лет, несколько месяцев не имеют значения. — «Зачем я вообще это сказал? — беспокойно размышлял Линдхаут. — Хотел пошутить? Ну, это не было очень хорошей шуткой». — Сейчас я вспоминаю, — быстро сказал он, — это был самолет, летевший из Калькутты в Женеву, да-да, я читал сообщение.
— В этом почтовом мешке находилось и письмо фройляйн Демут.
— Минуту, — сказал Линдхаут, — письмо фройляйн… Но фройляйн Демут погибла в сорок пятом году во время воздушного налета на Вену! — И добавил с иронией: — Здесь в Вене, — не в Калькутте!
— А я этого и не утверждал. Она написала письмо здесь, в Вене, незадолго до своей смерти.
— И как же оно оказалось в Калькутте, а потом из Калькутты здесь?
— Потому что я был в Калькутте.
— Когда? В сорок пятом году?
— В пятидесятом.
— Где же было письмо эти пять лет?
— Сначала в почтовом ящике.
— Ага. — Это опять должно было прозвучать иронически, но иронии не получилось.
— Так мне рассказали. Ящик висел на стене дома в Первом районе. В дом напротив попали бомбы. Здание обвалилось и погребло под собой ящик. Раскопали его только в пятидесятом году.
— Почему же вы не получили письмо в том же году? Тогда я еще был в Вене, я улетел в Америку только летом!
— Меня не было в Вене. Уже не было.
— Вы были уже в Калькутте?
— Нет, еще в Риме.
— Но почему?
— Что «почему»?
— Почему вам тогда не переслали письмо в Рим?
— Когда письмо было доставлено по венскому адресу, я уже уехал в Рим и находился на пути в Калькутту. Я собирался стать там миссионером. Поэтому письмо из Вены мне переслали в Калькутту.
— Тогда оно должно было дойти до вас в Калькутте!
— Совершенно верно.
— Но оно не дошло?
— Оно не дошло, нет. Иначе я не сидел бы сейчас перед вами, господин профессор.
Через приоткрытую стеклянную дверь балкона в тихое помещение с множеством книг проникал шум вечернего движения транспорта.
— Минуту, пока я не сошел с ума… — Линдхаут зажал виски ладонями. — Вас не было в Вене в пятидесятом году, когда письмо было доставлено по венскому адресу, потому что вы тогда жили в Риме, то есть из Рима вы как раз уехали, чтобы стать миссионером в Калькутте. Поэтому письмо вам переслали непосредственно в Калькутту, но в Калькутте вы его тоже не получили, а получили только сегодня, двадцать третьего февраля семьдесят девятого года?
— Тогда, в пятидесятом году, я не получил письмо в Калькутте, потому что меня не было в городе. Письмо мне переслали в конверте с адресом канцелярии архиепископа Калькутты.
— Только что вы сказали, что были там!
— Я и был там. Но когда письмо дошло, меня там уже не было. К тому времени я уехал в провинцию с группой бедняков, потому что мы… Нет, это заведет слишком далеко. Во всяком случае, канцелярия архиепископа не смогла меня найти и отослала письмо назад в Вену, в общежитие для священников.
— И оно, конечно, следовало именно с тем самолетом, который упал на Монблане!
Хаберланд выглядел подавленным:
— Пути Господни…
— Да, да, да, — сказал Линдхаут. — Пожалуйста, прекратите это!
— Нет!
— Что значит «нет»?
— Я не могу это прекратить, господин профессор. Как крупный ученый вы не должны так говорить.
— Как «так»?
— Многие из ваших коллег — ученые-атомщики, например — по мере того как они все глубже проникали в тайну творения, стали чаще задумываться над тем, что пора признать то, что находится по ту сторону рационального, мистическим и — извините — религиозным. Эйнштейн и Оппенгеймер, я назову только этих двух, полностью придерживались того мнения, что наряду со всем открытым, познанным и расшифрованным ими должно быть нечто, что никогда не будет познано и что мы должны истолковывать как творца этой необычайно богатой Вселенной. Торнтон Уайлдер[79] выражает это в своей книге «Мост короля Людовика Святого» так: «Одни говорят, что нас не знают и что для богов мы не более чем мухи, которых мальчишки ловят и убивают в летний день; другие, напротив, говорят, что ни один воробей и перышка не потеряет без того, чтобы его не стряхнула рука Господня».
— Я знаю это место. Прекрасная книга. Великий автор! Вы думаете, я не размышляю все чаще и чаще о… Послушайте, с минуты на минуту может приехать шведский посол! Сейчас, наверное, не время для подобных разговоров!
— Жаль, — охрипшим голосом сказал Хаберланд.
Линдхаут нетерпеливо кивнул:
— Итак, когда письмо фройляйн было наконец доставлено, вы снова были в Вене.
— Да, уже несколько лет.
— Вы не будете так любезны несколько поторопиться? Вы сказали по телефону, что у вас письмо, вы сказали, что должны поговорить со мной при всех обстоятельствах, прежде чем я улечу в Стокгольм, потому что фройляйн Демут пишет в письме, что я совершил убийство. Это так?
— Это именно так, — сказал Хаберланд и вынул из кармана старый грязный конверт. — А вы сказали, что все помните. Это тоже правда?
— Это тоже правда.
— Вы совершили убийство?
— Да, — сказал Линдхаут и поднялся.
— Вы… — Хаберланд тоже встал.
— Правильнее сказать: «убили». — Линдхаут улыбался. — Двенадцатого марта сорок пятого года. Чтобы быть совсем точным — здесь, в этой квартире.
3
Хаберланд спокойно смотрел на него.
— Я снова все вспомнил, когда вы позвонили, — сказал Линдхаут. — Впрочем, это не было обычным убийством. Это была необходимая оборона.
Двое стареющих мужчин стояли друг против друга…
Хаберланд спросил:
— На вас напали, и вы должны были обороняться — вы это имеете в виду, говоря о «необходимой обороне»?
— Нет. Да. Нет.
— Так что же все-таки?
— Физически на меня не нападали.
— А как?
— Он шантажировал меня, черт побери!
— И вам не оставалось ничего другого, как убить человека?
— Совершенно верно, господин капеллан. — Линдхаут опять улыбался.
— Вы…
— Абсолютно!
— Я имею в виду: вы очень пьяны?
— Ах вот оно что, — сказал Линдхаут. — Нет, очень сильно определенно нет, только немного. Я знаю, что говорю. Мне жаль. Я думал, вы хотите спросить, нормальный ли я. Нормальный. Действительно. Совершенно. Я должен был убить этого человека.
Хаберланд вытащил из конверта пожелтевший лист бумаги. Это было письмо фройляйн Филине Демут.
— Кто был тот человек?
— Как же так? — спросил Линдхаут. — Разве фройляйн Демут вам не написала?
— Нет. Она не знала этого человека. Она открыла ему тогда входную дверь. Он сказал, что хотел бы поговорить с вами. До этого она его никогда не видела. Итак, кто был этот человек?
Теперь Линдхаут говорил осторожно — он не ожидал этого вопроса. В его состоянии, понял он, было трудно реагировать быстро и правильно.
— Это вас не касается, господин капеллан.
— Послушайте, — сказал Хаберланд, — вот письмо, в котором фройляйн обвиняет вас в убийстве. Назовите мне фамилию того человека. Ни один человек не должен убивать другого человека.
— Неужели? — сказал Линдхаут. — А что происходит на войне?
— Это ваша точка зрения…
— Вы священник. Естественно, у вас другая точка зрения, это ясно.
— Речь идет не о вашей или моей точке зрения. Речь идет об убитом человеке. Ни один человек не имеет права распоряжаться жизнью другого человека!
— Ах… — Линдхаут скривил рот. — Вы знаете, сколько людей в мире имеют право делать с другими людьми то, что они хотят?
Хаберланд никак не отреагировал на этот вопрос.
— Почему вы убили этого человека, господин профессор? — спросил он.
Линдхаут небрежно махнул рукой:
— Любой суд в мире оправдал бы меня! Этот тип был подлым вымогателем… отвратительным нацистом… Я должен был его убить — ради Труус и ради себя.
— Кто такая Труус?
— Моя дочь. Нет, не моя дочь. Дочь моего лучшего друга Адриана Линдхаута.
— Вашего лучшего друга Адриана Линдхаута? Ведь Адриан Линдхаут — это вы!
Вверху на Верингерштрассе долго и неистово звенел трамвай. Ветер снова распахнул балконную дверь, и холодный воздух ворвался в комнату. Ни один из мужчин не заметил этого. Они стояли друг перед другом лицом к лицу.
— Нет, я не Адриан Линдхаут! — Дыхание Линдхаута стало неровным. «Все же я слишком много выпил, — пронеслось у него в голове. — Я должен как можно скорее все объяснить». — И поэтому Труус не была моей дочерью.
— Что значит «не была»?
— Это значит, что она мертва…
— Что она…
— Да.
— Отчего она умерла? Где?
Линдхаут заупрямился: количество выпитого виски давало о себе знать:
— Этого я вам тоже не скажу! Я не католик! Я не беседую с капелланами о моей частной жизни! — «Я еврей, — подумал он, теперь совсем запутавшись. — Для меня не существует тайны исповеди у попа».
Хаберланд тоже был сейчас раздражен:
— То, что это письмо именно сегодня попало в мои руки, то, что я вас еще застал как раз перед вашим отлетом, — не воспринимаете ли вы это как указание Божие?
— Указание на что?