– Да не так что бы… Просто я думал, что после этого… ну ты понимаешь! После твоего, как ты там назвала-то? Перерождения – вот. Думал, что ты ничего не боишься.
– Я тоже так думала, – признаюсь я. – С пеленок боюсь всяких таких скользких тварей. Но если честно, меня радует, что я сохранила эту фобию.
– Один момент, Лео: что такое фобия?
– Страх. Так зовутся страхи, от которых мы не можем избавиться. Специфический иррациональный страх, если по-науке. Так вот, я рада, что у меня есть это.
– Странно слышать это. Не желаешь признаться, почему?
– Потому что это свидетельствует, что я человек.
– Для тебя это так важно?
– Очень важно. А вот ты боишься чего-нибудь?
– Хм… не знаю. Никогда не задумывался об этом.
Вскоре, уже затемно, мы замечаем впереди деревню Осиновая. Лунный свет освещает призрачным светом соломенные крыши крестьянских изб. Мертвая тишина. Ни одного огонька. Из печных труб не вьется дымок. Не лают собаки. Не кудахчут куры.
– Вы в ней были, когда припасы пополняли? – спрашиваю я Чоша.
– Нет, в другой.
– Здесь как будто всё вымерло, – говорю я и сосредотачиваюсь. Так и есть – тут еще остались люди и они прячутся. В погребах, подвалах, домах. Под кроватями, в шкафах. Матери зажимают рты детям, отцы сжимают топоры и молоты, беззвучно шепчут молитвы старики. Их объединяет одно – дикий страх. И везде развешены пучки трав – полынь, чертополох, а также лук с чесноком. Эти запахи трудно не почувствовать.
Самое главное – так происходит каждую ночь.
Не без труда выныриваю из этого многоголосого омута. Сосредоточение плохо именно тем, что так и норовит увлечь тебя с концами. Особенно, когда речь идет о такой сильной эмоции, как страх. За чужими бедами всегда интересно наблюдать.
Чтобы «отрезветь» окончательно, бью себя по щекам.
– Что такое, Лео? – спрашивает Чош, напряженно вглядываясь в темноту кривых деревенских улочек. – Что учуяла?
– Что-то тут нечисто, – говорю я. – Люди прячутся, ждут кого-то.
– Кого, как думаешь?
– Если бы я знала…
– Предлагаю спрятаться и понаблюдать.
– Принюхайся, Чехонте, – предлагаю я.
Чош водит носом и пожимает плечами.
– Ничего особенно, Лео, – говорит он. – Сено, навоз. Самые обычные запахи.
– Тут полным-полно оберегов, – проясняю я. – Либо народ по-привычке отгоняет нечисть, либо старается, чтобы их не почуяли. Не могу сказать с уверенностью, но людям жарко. Они отчего-то укутались одеялами, полагаю, многие зарылись в стога с сеном. Они ждут кого-то, у кого отменный нюх, хотя я могу и ошибаться. И этот кто-то, милый мой Чехонте, будет пострашнее поверженного нами медведя-вурдалака.
– Обойти стороной? – по привычке предлагает Пегий.
– На этот раз я бы согласилась, – говорю я. – Но мы не знаем с кем, или с чем имеем дело. Надо затаиться. Только по ветру, чтобы ветер не донес до этой нюхастой нечисти наши запахи.
– Да, ветер дует нам в спину, – говорит Чош.
– Перебежим дорогу и скроемся вон в той чаще, – показываю я на лесок, вплотную подходящий к лесу. – Оттуда и обзор лучше.
– Добро, – соглашается Чош. – Двигаем.
Но едва мы выходим из леса, как вдруг до нас доносится…
Пение.
– А не спеть ли мне песню?! – отчаянно фальшивя, тянет, по-видимому подзагулявший селянин – соответствующее амбре уже коснулось моего сверхосязания. – О любви! Не порадовать ли забаву? Любушке любой от сердца стихи! Да вот жаль – я ей не по-нраву!
Если честно, я аж испугалась. Не сколько из-за неожиданного появления местного пьяницы, сколько из-за невероятной схожести первых слов, а также мелодии с известным в моем прошлом мире хитом группы «Чиж и компания».
Перефразируя известную фразу – миры тесны.
Глава 31. Тать из башни, что курится перхим дымом
О любви поет маленький мужичок в меховой, несмотря на теплую погоду, шапке-ушанке с торчащими во все стороны ушами, в драной жилетке на голое и очень тощее тело, что вкупе с неухоженной бородой придает ему весьма комичный вид. Бывалый алкоголик, бездельник и весельчак, думаю я, глядя на то, как он останавливается посреди улицы, и отсалютовав кому-то невидимому (может, луне?), сует в рот длинную тонкую трубку, после чего долго и старательно раскуривает ее, пошатываясь и подпевая про забаву, коей он – вот беда! – не по-нраву.
– Схватим его и расспросим, что к чему? – предлагает Чош.
– Давай, – соглашаюсь я.
Чош с Пегим выскакивают из зарослей и зажав мужичку рот, уносят обратно.
– Ты кто? – интересуемся мы.
– Куй, – отвечает он, снимает шапку и кланяется так, что чуть не падает. – Куёк! Прокукуй мне судьбу, Куёк! Раскупорь-ка первачок, да раскумарь-ка курева! Накукуй мне милого, куманек Куёчек! А вот и прокукую, милка моя! И накукую милого, любушка! Ибо вот он я – Куеван Одитыц Галаполь, седьмой сын, девятый внук, брат, сват, кум, отец, пупец непутевый, туп неуёмный, плевый, мелкий, флявый, балявый, паленой бражкой охмеленный, соломой отбеленный, благой, святой, плохой, дурной, а также баламут, балагур, бормотун, гоготун да добротных титек… э… мять. Да – титьки надо мять и лобзать, я бы даже сказал – муслякать, вот так. До седьмого коленца ку-ку-ку, до…
– Так, ну-ка заткнись! – рычу я на него, но Куй – если его действительно так зовут, будто и не слышит, продолжая свое:
– До крошева, всю судьбинушку! Недаром я Куёк-кулёк, Куёк-царёк, в кусты деваху завлек, конфетой отвлёк, хоп! получился малёк! Куй-малюй, кукуй, милуй, целуй меня, забавушка! Куюшка-гадатель – вон он я!
– Да чтоб тебя!
Куй на минутку утихает, чтобы затянуться, но я не выдерживаю и вырываю у него трубку.
– С тобой всё в порядке, Куёк-кулёк? – начиная терять терпение, спрашиваю я. – Ты слышишь меня?
– А как же не слышать! – говорит он, улыбаясь ртом с единственным уцелевшим зубом, да и тем кривым. – Как не слышать ветер воющий, как не слышать птиц поющих, парящих! Куй-куманек, Куючка-зайчок, серенький бочок…
Влепляю ему пощечину – бесполезно, потер щеку и продолжает как ни в чем не бывало:
– А ведь Куй-не-балуй знает многое! – говорит он чуть ли заговорщицким голосом, подслеповато щурясь явно в поисках своей курительной трубки.
– На, забери! – досадуя, вручаю ему трубку.
– Да, блаженный попался, – вздыхает Чош.
– …Куян-молодец – ему куево-кукуево известно!
– Ну так скажи по-человечьи, гребаный ты насос!
Но Куй, словно издеваясь, подхватывает:
– Пал! глаголет Отрых Старый нос!
– Чего?
– Чавочка чего – скок-поскок… скок-поскок и в норку!
– Да отпусти ты его, в самом-то деле! – говорит Чош. – Надоел!
– Нет, уж пусть будет с нами, – не соглашаюсь я. – Так хотя бы жив останется.
– А вдруг он заодно с ними?
– С кем?
– Ну с ними? Кого ждем?
Словно в подтверждение его слов издалека раздается волчий вой.
– А вот и он! – выдохнув мне в лицо сноп дыма, с важным видом объявляет Куй.
– Кто? – хором спрашиваем мы.
– Кого ждем, – с самым серьезным видом говорит он.
– А кого ждем?
– Куй-кукуй предскажет! Промочить бы горлышко, и выйдет слова солнышко!
– Ну тебя в баню, псих! – машу я на него рукой и начинаю наблюдать за дорогой.
– На, промочи! – вдруг предлагает Пегий и протягивает ему свою фляжку. – Да всю правду скажи, до седьмого колена! Ку-ку-ку.
– А то! Ты – пластун и плоскун, бормочей глот, – говорит Куй и сделав добрый глоток, с наслаждением вытирает усы. – Скажу!
– Ну так говори! – просим мы.
– Кур идет, топочет, посевы и дома сжечь хочет, хлюпачом ворочет, грохочет, клокочет, злую рать на нас насылает, тать проклятый! Кажную ночку. Опа! А я ведь здесь! Ух-ты зайчишки мои кудрявые, грибочки-козявочки, листочки-ласточки! А ведь и в сам деле тута! А Кур-то идет, топочет…
– Кто такой Кур?
– Ятр.
– Ятр?
– О да, забавушка, о да, видная, красивая, златом солнечным отмеченная, светом осиянная, а челом, челом-то дивная, что смарагд на горе велой, что огнь велелепый! Это тать из башни, что день и ночь курится перхим дымом и стая вокруг вторит вою всенощно, вседенно! Как брухнет, бухнет – землица саднит! Слезы ярые брызжут! Ятр и Хим у него в банке, бо-ольшой такой банке! Садком вылавливает, пьет, не поперхнется! Ядом поливает всякое зверье. Всё, я таков! Бывайте! Да – медовушка славная, пуп оправый! Выпил бы еще – да не тут. А нут-ка, Куй-молотуй – руки в ноги да таков!
С этими словами Куй убегает. Причем, его прыти можно и позавидовать.
– Кто что понял из этой тарабарщины, кроме того, что Пегий – пластун, плоскун и бормочей глот? – интересуется Чош.
– Я поняла, – отвечаю.
– И что же?
– Сюда идет вампир-алхимик, который каким-то способом приручил волков.
– Ну всё, – говорит Пегий. – Нам конец. А ведь ты обещала полежать со мной в облипочку.
– Это когда же я такое обещала?
– А когда попросила меня отрубить башку медведю.
– Что не припомню, хоть убей.
– Ты сказала, что разделишь со мной ложе, если я отрублю…
– Не говорила я такого! Чего ты врешь?
– Как это не говорила? Я своими ушами слышал! Скоро ночь, сказала ты, ляжем…
– Да, Лео, – посмеиваясь, говорит Чош, – когда имеешь дело с Пегим, будь осторожна в словах.
– Хотите сказать, – недоверчиво спрашивает Пегий, – что я не так понял?
– Именно, – говорю я. – Ты пошел бы, передернул что ли свой «пуп оправый», вон в кустиках, например. А скоро сперма из ушей польется.
– Ни за что! Пегий никогда не передергивал, не передергивает и передергивать не станет! – оскорбленным тоном отвечает он, а затем спрашивает: – А что такое сперма?
– Эликсир жизни.
– О! Вот это как называется? И ты предлагаешь мне понапрасну растрачивать сию драгоценность? Ни за что, будь я проклят!
– Все когда-то происходит в первый раз.
Между тем стая, под предводительством «татя из башни» приближается.
– Ну, Лео, – вздохнув, говорит Чош, – думаю, на этот раз искушать судьбу не стоит. Тикаем, пока нас не учуяли.