Из-за этого и просыпаться она не спешила. Проспала, наверное, целый день, а когда открыла глаза, всё равно посчитала, что мало.
Лучше и дальше спать, не вставать. Потому как вечер или ночь – что там уже наступило? – не обещал ничего хорошего.
Она прекрасно знала, что вскоре за очередным её выпадением из реальности последует приступ неуправляемой агрессии. Но не настолько же быстро! Суток не прошло.
Кира сжала в пальцах кромку одеяла, даже зубами в неё вцепилась, пытаясь унять рождающуюся глубоко внутри себя яростную дрожь.
Нет, не получалось лежать. Отбросила одеяло, вскочила.
Ши находился в комнате, стоял у окна. Может, раньше и смотрел в него, но сейчас развернулся в сторону Киры.
А вот зря!
«Отвернись! Хватит пялиться!»
С силой стиснутые зубы мешали вырваться словам.
Кира метнулась к дверям, потом к столу. Без смысла, просто чтобы двигаться. Но этот дёрганый бег самой же показался глупым и смешным. И он наверняка смеётся над ней. Наблюдает и смеётся. Хорошо хоть молчит.
«Не вздумай хоть что-то вякнуть. И шевельнуться не смей. Словно тебя нет. Словно ты стул. Или шкаф. Не способен ни видеть, ни думать, ни чувствовать».
Подскочила к кровати, села, схватила подушку, прижала к груди. Как защиту. Как что-то мягкое и успокаивающее.
Не помогло.
Ни разу ещё подобного не было. Чтобы так. Неуправляемая злость клокотала внутри настолько сильно, что просто подбрасывало, рвало с места. Либо биться башкой об стену, либо нестись неважно куда. Вылететь из этой комнаты, и лучше не через дверь. Чтобы шаг – и сразу на свободе. Как Ши делает. Прыжок из окна.
Какой там этаж? Пятый? Шестой? Вот и отлично. Зато дальше бежать уже не захочется. И не получится. Душа – птичкой в небо. И выше. Между пятен света и тьмы, среди непрерывного движения, к манящему сиянию впереди.
Должна же Кира когда-то его достичь. Нырнуть, раствориться, тоже обернуться сиянием. Или что там из неё получится?
Изломанная фигурка на асфальте? И ярко-алый нимб вокруг головы. Или пятый этаж – это не настолько высоко?
Всё-таки лучше в дверь.
Кира отшвырнула подушку, подскочила с места.
– Куда? – настолько неожиданно, жёстко и резко. Стегануло в спину, заставило вздрогнуть.
Обернулась, глянула с ненавистью, прошипела сквозь сжатые зубы:
– Тебя не касается.
Но он не впечатлился, приказал с твёрдой уверенностью:
– Останешься здесь.
– Как же! – усмехнулась вызывающе, но другая Кира – настоящая, нормальная, спрятанная глубоко-глубоко внутри, придавленная злостью так, что не пошевелишься, отчаянно кричала: «Да сделай же что-нибудь! Останови меня!»
А он… он выдал презрительно:
– Опять собираешься напиться и с кем попало в подворотне…
– Заткнись! Кто бы говорил! Сам-то – с кем и где? И вообще, ты мне не папа, чтобы следить за моим моральным обликом. Так что – пока!
Он – точно не папа, не предложит: «Лучше ударь меня», не станет повторять умоляюще: «Кирюшенька, Кирюшенька…» Он бросит коротко:
– Я сказал – стой!
– Да мне… плевать, что… ты… сказал! Можешь болтать что хочешь.
Всё-таки поднялся, приблизился. Кира встретила его очередным, полным ненависти взглядом.
– Что? Опять врежешь? Давай! Не стесняйся! Да ты и не постесняешься. Ну! Или я сама тебе врежу. Хотя нет. Лучше я пойду. На фиг отсюда!
Проорала во всё горло, собралась развернуться к двери. Уже почти развернулась. Но он ловко поймал одну её руку, крутанул Киру лицом к себе. Потом поймал другую руку, сдавил запястья, не жалея, до боли, толкнул назад. Да так и наступал, пока она не упёрлась спиной в стену. И руки тоже пригвоздило к стене. Словно на распятии.
Кира попыталась вывернуться, попробовала пнуть, но он опередил. Не пнул, конечно. Другое.
Даже губы у него жёсткие.
Хотела крикнуть: «Нет!» – но отрицание раскрошилось под этими губами. Любое отрицание. Потому что он прекрасно понимал, как справиться с Кириной злостью.
Запястьям больно, губам больно. А она ловит эту боль как спасение. С голодной жадностью. И часть возвращает ему.
Злость, боль – почти одно и то же. И Кира едва не завопила, когда перестала ощущать своими его губы. Но они не пропали совсем, уже через мгновение касались Кириной шеи.
Он точно знает, что делает. Пусть.
Кира проснулась. Одна. И хорошо. Потому что стоило включиться сознанию, неудержимо захотелось стыдливо уткнуться лицом в подушку. Даже на стены, потолок и мебель неудобно было смотреть. Они хоть и неживые, но тоже – свидетели. Прошедшей ночи. А давно ли Кира орала про себя: «С ним! Ни за что! Никогда!» И…
Когда она сможет целиком и полностью отвечать за себя, за то, что творит?
И этот… Зачем?
Уж лучше бы опять – по морде и в ледяной душ. Чем так.
Неужели он не понял? Или просто лень было тащить Киру в ванную, самому мокнуть в холодной воде?
Совершил благородный поступок и заодно получил удовольствие. Или он – с трудом преодолевая отвращение?
Нет. Точно удовольствие. Кире не померещились все эти сладостные стоны, когда её почти целиком замутнённое сознание само собой изумлённо фиксировало: «Да, оказывается, он может чувствовать!»
Хотя чувства чувствам рознь. Одни для тела, другие для души. Но ведь и она, помимо смущения, не испытывает ничего особенного. Просто опасается лишней многозначительности и напряжённости в отношениях между ними. Оптимально же было: деловая договорённость «ты – мне, я – тебе».
Ему-то наверняка всё равно, а Кира ещё не до такой степени безучастная.
Подольше бы не возвращался. Но он… он всегда так: стоит Кире подумать об одном, он тут же делает наоборот.
Дверь тихонько скрипнула. Если сейчас отвернуться к стене, он успеет заметить движение, и получится слишком демонстративно и красноречиво.
Надо смело смотреть реальности в глаза. И как можно безучастней.
А он на Киру не глядит. Прямо на ходу пьёт из стакана. Что-то белое.
Неужели молоко?
Да ладно! Да не может быть!
Кира бы на что угодно подумала. Даже на вино, на пиво. Хотя никогда не видела, чтобы он употреблял алкоголь. Но молоко…
А ведь без вариантов. Что ещё может быть таким густо-белым? Перетекает по стакану, на несколько мгновений делая стекло мутным и непрозрачным.
Допил, поставил пустой стакан на стол. Над верхней губой осталась едва заметная белая полоска.
Кира не сдержалась, широко улыбнулась. Как не вяжется с ним – молоко на губах не обсохло.
Ши заметил и её взгляд, и улыбку.
– Что? – спросил с суровым недоумением.
– У тебя… губы в молоке.
Он с самым невозмутимым видом вытерся тыльной стороной ладони.
– Всё?
Как сказать.
Кира перевела взгляд на пустой стакан, потом опять на Ши.
Никогда она не была любительницей молока, а тут вдруг ужасно захотелось. Прохладного, с его особенным вкусом, сладковатым и нежным, который не спутаешь с другим. Оставляющего белую полоску на губах.
Вообще, слишком много всего захотелось. Даже уши потихоньку начали полыхать, жар двинулся к щекам, и Кира предусмотрительно накрылась одеялом. С головой. Чтобы в темноте и одиночестве задать себе полный праведного негодования вопрос: что у неё в голове? И, словно назойливых мух, прихлопнуть дурацкие мысли.
Брысь! Отвалите! Не поведётся Кира на вас. Не поведётся!
Закрыла глаза, выдохнула, сосредоточилась и выглянула из-под одеяла.
Опять он стоит у окна, спиной в комнату. Только сейчас не открывает рамы. Ждёт, когда она встанет и оденется.
Кира поднялась, но одеваться не стала. Тоже прошла к окну, устроилась ровно позади, положила руки ему на плечи, прижалась.
– Ты что делаешь? – обожгло холодом, пробежало мурашками по спине и заставило голос неуверенно дрогнуть.
– Не знаю.
Хотя знает она, точно знает. Но непросто в этом признаваться.
– Хочу попробовать, пока в своём уме.
– Зачем?
– У меня же ни разу не было по-нормальному. Только когда за себя не отвечаю. Но если ты не хочешь…
Кира убрала руки, отодвинулась, но не ушла. Не пустил. Развернулся, обхватил, приподнял над полом, усадил на подоконник.
– Ой!
– Что?
– Холодный.
Но неважно. Случайно вырвалось. Кира бы не стала придавать значения.
Вскинула руки, отодвинула чёлку.
Ну вот. Всё-таки сделала.
Глаза наполовину прикрыты, но из-под густых ресниц проглядывает темнота. Успокоенная, мирная.
Пальцы вычертили бровь, спустились по выступающей скуле и чуть-чуть не добрались до губ.
Кира стянула с Ши футболку, расстегнула ремни портупеи.
Та сама соскользнула с плеч, брякнулась на пол с грохотом и звоном. Но тоже неважно.
Теперь можно опять рисовать линии, которые поразили и взволновали когда-то. Уже не взглядом. Прикосновениями. Шея, ключицы, грудь.
Какой он послушный. Позволяет Кире быть главной. Оказывается, с ним не слишком трудно справиться. Просто сказать: «Я так хочу!» – и он не возразит.
Ладони заскользили вниз, пальцы легли на пряжку брючного ремня, и только тогда Кира потянулась к губам. Хотя собственные ещё болели после ночи. А его – по-прежнему жёсткие. С едва ощутимым вкусом молока.
Опять больно. И сладко. И Ши придвинул Киру ближе к себе.
Потом он оделся и ушёл. Просто оделся – и портупею свою не забыл – и ушёл. Молча. Кто бы сомневался?
Ничего не изменилось и не изменится никогда. Можно не опасаться. И Кира отправилась в ванную. Долго стояла под струями воды, смывая его с себя. Потому что…
Как же объяснить?
Вот раньше были отрывные настенные календари. День прошёл – всё. Листок вырвал, скомкал, выбросил. Именно скомкал и выбросил, и нет больше дня. Осталась лишь тонкая полоска бумаги, вшитая в общий блок. Прошлое, реальное или придуманное.
Почему ей раньше не встретился кто-нибудь подобный? Непробиваемый. Которому абсолютно без разницы, что с Кирой делать: бить или любить.
Любить не в смысле чувств. Голая физиология. Ощущения исключительно на уровне тел. Только так.