нологии и очень, очень много времени — и вот вам подарок.
— Все трансцендентное на ладошке, — подумал я вслух.
Давняя моя подружка, студентка-философичка Саша Ланг, любила потрепаться про человеческую жажду трансцендентного, чего-нибудь, уводящего от убожества и скуки повседневной жизни. Я в ответ натужно острил про молочные реки и кисельные берега.
Умница Баарс придумал способ и насытить жажду чудесного, и объяснить его — двух зайцев одним выстрелом!
— Да, да, все трансцендентное! — вскричал он.
И залепетал пулеметно о своих лекциях про трансцендентное в Беркли, про книжку, написанную перед «прозрением». Пятнадцать лет он размышлял и постиг: смотреть на паранормальное нужно с другой стороны! Видимая реальность — всего лишь жалкая часть общей картины, ущербное, ограниченное искажение. Попробовал гипноз и узнал «скрытый мир», истинное настоящее, где человечество слилось с изощренной машинерией. А заодно понял, насколько мало мы видим.
— Взгляд через замочную скважину — вот доступное нам! Но мы больше ничего не знаем и принимаем мизерную часть за целое!
А я, откинувшись на спинку кресла, смотрел на человека, упивавшегося собственным бредом.
Должно быть, на моем лице проступило отвращение. Баарс заметил это и заговорил спокойнее.
— Вы уж простите мой чрезмерный энтузиазм, — изрек, глядя с нескрываемым торжеством, точь-в-точь счастливец, правильно угадавший букву в телешоу «Колесо фортуны».
— Да чего уж там, — сказал я, картинно озираясь. — Здесь никого, кроме нас, старых любителей травки.
Мистер Баарс, вне всякого сомнения, был полный и абсолютный задрот. И чем больше трепался, тем безобиднее выглядел. Трудно подозревать пустомель. Ей-ей, хотелось ухватить его за шкирку, встряхнуть хорошенько и гаркнуть в ухо: «Да ты что, совсем спятил?»
Бедняга на самом деле ВЕРИЛ! Недавние пьяные откровения Альберта про курс сектоведения в Беркли меня полностью убедили: знающий всю механику сектантства Баарс соорудил аккуратную персональную кормушку-поилку, источник самоублажения, а его «Система отсчета» — наглый, циничный обман. А сейчас… Обычного человека щенячий энтузиазм после гибели любимой изобличил бы: ведь людям свойственно скорбеть о потерях. Но если этот мудила искренне верит, он должен радоваться ее переходу в лучший мир! Гребаный фанатик.
Дорогой Апостол Мэннинг, ты теряешь почву под ногами. Заплутал. Может, отдаться Баарсу — пусть просветит относительно настоящей и ненастоящей реальности?
— Мистер Мэннинг, я могу показать вам. Под гипнозом.
— Извините, я лучше воздержусь. В детстве меня гипнотизер хотел изнасиловать, — соврал я, думая про Дженнифер и ее папочку и не будучи от этих мыслей в восторге.
Я перевидал немало психологов и знаю: краеугольный камень гипноза — внушение подопытному своих идей, подчинение воле. Даже если сбросить со счетов подозрение в убийстве, позволить типу вроде Баарса копаться в своей голове — безумие.
— Да ничего, пожалуйста, — ответил он, видя мое вранье и не зная, как на него реагировать. — Скажите мне, Апостол, что вы думаете о «Системе отсчета» и обо мне? Прошу вас, ответьте искренне.
Я посмотрел на него внимательно, взвешивая факты. При моей-то памяти за много лет я хорошо усвоил признаки иерархии, всегда устанавливающейся между людьми даже при случайной встрече. Научился опознавать интонации, жесты. И уверился: непонятно почему, но Баарс говорит со мной как с равным. Он меня уважает.
— Значит, что я на самом деле думаю? — Я ухмыльнулся нагло и лукаво, подмигнул заговорщицки — дескать, болтовня болтовней, а не перейти ли нам к делу? — Я искренне считаю вас мошенником. Думаю, вы использовали свою харизму, талант убеждения и познания профессора философии для завлечения и оболванивания горстки доверчивых людей. И теперь вы, миниатюрный глава игрушечной религии, живете, как мечтали: суя в молодые головы древнюю чепуху, а в молодые влагалища — столь же древний хер. Собственно, вокруг старого доброго сунь-вынь это все и крутится, разве нет? Воплощение в жизнь идеала: пророк и хозяин гарема.
Баарс аж скрючился, будто под дых дали.
— О боже…
— Вы спросили — я ответил, — сказал я, запрокинув голову, подставляя лицо солнцу.
— Вы думаете…
— Вы считаете мою память удивительной? — перебил я, не взглянув на профессора. — Она не более удивительна, чем повторяемость гнусных лживых трюков вроде вашего. Все вы норовите изобрести религию как прикрытие для похоти, раздирающей ваши дряхлые умы. Для стремления властвовать, поучать, пророчествовать. А главное — для желания трахаться. Чудесным, удивительным образом все, в конце концов, сводится к желанию потрахаться.
Солнце прогрело, раскалило кожу, яркое даже сквозь закрытые веки. С Баарсом намного приятней говорить, не открывая глаз. Когда его видишь, очень уж на психику давит.
— Не слишком ли вы самоуверенны? — спросил Баарс сухо.
— Профессор, вы же знаете бритву Оккама: при других равных условиях простейшее объяснение — вернейшее.
Ветер шелестел в ветвях недалеких ив. Слабосильный приемник мурлыкал блюз. В воздухе висел запах дорожной пыли.
— Это при прочих равных условиях!
— Да, насчет равных: не скажете ли, профессор, сколько свежепосвященных «системщиков» вы отымели?
Я повернулся, чтобы взглянуть на Баарса, оценить его реакцию, и увидел воплощенный старческий ужас, судорожный страх перед бессилием и отказавшимся подчиняться телом. Баарс словно съежился, скрючился, постарел. Ну, бля. Можно подумать, я ему аппарат диализа выключил или навроде того.
— Только Дженнифер. Только ее, — выговорил тихо, растерянно.
Я снисходительно улыбнулся профессорскому вранью. Встал, готовясь демонстративно уйти. В памяти вспыхнули слова Аманды Бонжур: «Он не вождь, а гнусный мошенник и убийца!»
— Мистер Мэннинг, вы что, в самом деле считаете все построенное, открытое нами настолько мелким и… грязным?! Секс-фантазией раздутого эго?
Я равнодушно пожал плечами.
— А разве все вокруг не такое же?
Я задержался у порога, чтобы глянуть на профессора напоследок. И увидел: место исчезнувшей самоуверенности занял гнев. Кулаки стиснул, но не угрожая, а будто выхватывая из воздуха что-то мелкое и видимое только ему: жука, монету или струйку дыма.
— Баарс, она мертва, и вам это известно.
— Нет, мистер Мэннинг, совсем наоборот… Я знаю, мистер Мэннинг, знаю доподлинно: человечество давным-давно победило смерть.
Потом я лежал на твердой, как доска, мотельной кровати, уставившись на пыльные лопасти вентилятора под потолком, и в то же время сидел в кресле, в своей конторе, и смотрел на Бонжуров, пытающихся найти ответ на простой вопрос — простой для всех, кроме родителей, потерявших ребенка.
— Он хочет знать: возможно, секта стала лишь предлогом удрать от нас, — сказал тогда Джонатан Бонжур.
— Не очень ладили. Не очень, — отчеканила миссис Бонжур.
— Но мы оставались в рамках, — перебил ее мистер Бонжур. — Понимаете, «не ладили» — это одно, но чтобы удирать…
Его жену передернуло.
— Я уверена, мистер Мэннинг поймет нас правильно…
С чего такое омерзение?
— Да, но я не хотел бы создать ложное впечатление…
Пауза. Они ожидают от меня ободрения, подтверждения, но не вопросов.
— И что же это за впечатление?
— Джон ударил ее, — сказала миссис Бонжур ясно и безжалостно. — Когда мы ссорились… в последний раз, Джон ударил ее.
— Я… я. — Джон толстыми пальцами вытер слезы. — Я не знаю… не знаю, как это вышло…
Прикрыл глаза рукой, вдохнул — ну, расплачется сейчас.
— Джонни считает: он во всем виноват, — пояснила миссис Бонжур безучастно.
Вот и точка над «i». Джонатан Бонжур — толстая лживая свинья. Правда, выбора особого у него и не было. Сознаться в личной ублюдочности — не шутка. Немногие отважатся. А он еще и адвокат, с совестью у него отношения и так натянутые до предела — и уже очень давно. Его работа — выжимать доход из сомнительного и щекотливого.
Интересно, насколько далеко он зашел?
— У меня последний вопрос, — объявил я. — К вам, мистер Бонжур. Как я понимаю, вы — адвокат и ваша фирма наверняка регулярно нанимает частных детективов.
Вот здесь я его удивил и напугал — и не угадыванием профессии, как мне сперва показалось. Он понял, что ошибся с выбором. Искал недалекого, жадного, ленивого мошенника, а наткнулся на меня.
— Я не уверен, что понимаю вас…
— Такое дело, чреватое последствиями… и очень большими, вы же понимаете, тут столько личного… оно же требует доверия, правда?
— Это я придумала, — созналась Аманда.
Как же, как же. Вас, миссис Бонжур, к этой идее аккуратно подвели и ткнули носом. Джонатан скреб в затылке, жаловался на полицию, на ее нерасторопность и неумение, ныл и ворчал, пока вы, Аманда, не предложили то, что само напрашивалось.
— Так почему?
Джонатана аж скрутило — как я сразу этого не заметил?
— Простите, мистер Мэннинг, но у меня несколько, хм, предвзятое мнение о людях вашей профессии.
Гребаные законники.
— Скажем так, мое мнение сформировалось как результат большого личного опыта.
— Не только в этом дело, — добавила Аманда нервно. — Знаете, Джонатан уже был там, спрашивал, и те люди… они скорее вашего круга, в общем, как вы…
Бля! Наконец-то смысл этого «вашего круга» прошел сквозь мою толстую, привыкшую к логике шкуру.
— Как я? Само собой, — ответил я, улыбаясь. — Вы имеете в виду, социально и финансово несостоятельные?
— Мы думали: вы сможете… сможете говорить на их языке.
— Что, моя рекламка настолько дешево выглядит?
Оба рассмеялись, но только она — искренне.
Ясно как божий день: мистер Бонжур искал заведомого неудачника. Жена пилила, требовала сделать хоть что-нибудь, употребить во благо деньги, заработанные напряжением совести. А я, засранец и очевидный неумеха, по казался идеальным выбором: и мистер Бонжур, и я будем делать вид, что озабочены спасением Дженнифер, но, само собой, пальцем для этого не пошевелим.