А я стоял, свеженький, улыбающийся и расслабленный, будто вовсе не двинулся с места. Небольшое представление в духе Джета Ли[44] не повредит, если бьешь ближнего вразумления ради.
— Там, откуда я родом, — сообщил я доверительно, — никто, понимаете, никто и никогда не поднимет руку на белую женщину.
Тим охнул от ужаса. Прочее стадо моргало растерянно: система зависла — критическая нагрузка на процессор. Гребаные тупоумные наци. А Мальчик-с-пальчик, хоть и оглушенный, наклонился, потянулся к ботинку — явно за ножом. Тюрьма никогда не отпускает. Для бывшего зэка весь мир — тюремный двор. А там безоружными не ходят.
Завизжала женщина, наверное опоздавшая к началу спектакля.
Лишь преподобный Нилл сохранил выдержку. Простер руку к Джонни — успокойся, Мальчик-с-пальчик, — и тот замер. Тогда Нилл повернулся ко мне — благодушный, чуть разочарованный. Его Злобная Сука зашлась пьяным хохотом. Если подумать: да, в самом деле вышло весело.
— Спасибо, что пришли, — молвил добрый пастырь Нилл.
— Пожалуйста, — ответил я, утаскивая онемевшую Молли с поля битвы. — Во сколько воскресная служба?
Тот моргнул, прикрыв на мгновение свои дыры в безумие. Затем выдал: «В десять утра».
Плакать Молли начала по дороге в мотель. Я извинился — без издевок, по-настоящему. Преподнес ей утешительную чепуху о провокациях, об уравновешенности и разумной агрессии.
Временами я забываю, каково оно — быть нормальным.
По идее, ей следовало бы разозлиться на меня — ведь я ее впутал. Но Молли была лишь сконфужена и раздосадована. Молодость, энергия, энтузиазм. Готовность вколачивать крючья и карабкаться наверх по отвесной стене к журналистской славе и тиражам. Голова набита под завязку идеалами и романтической чепухой. Все знают: журналисты — бесстрашные, прожженные профессионалы, способные писать с фронта гражданской войны в какой-нибудь поголовно неграмотной стране. И тут наша железная журналистка хнычет от джиу-джитсу на церковном пикнике.
Молли на меня не смотрела. Сидела, уставившись в окно на заходящее солнце. Вытирала слезы дрожащими пальцами.
И обругала себя шепотом, когда зашла в комнату.
— Они же наци! — крикнул я вслед.
Здорово подбодрил, правда?
Зайдя к себе, я позвонил Альберту, оставил сообщение на автоответчике или уж не знаю на каком современном виртуальном монстре. Наверное, сейчас они идут прямиком в Интернет. Кстати, в Сети про Церковь Третьего Воскресения писали такое, что волосы дыбом. Вот я и попросил Альберта разузнать побольше.
Представьте: попали вы в настоящий переплет, как если бы мафия хотела вас пришить и киллер уже догоняет. Большинству кажется: сделают по-киношному, управятся, спасутся, ать-два через левое плечо и хоть трава не расти. Многим кажется, что они способны на хладнокровное убийство. Но засунь их в настоящий переплет, и бьюсь об заклад: застынут, как мертвые, предпочтут всячески извиваться и уклоняться — лишь бы не отбирать чужую жизнь. Воображаемых злодеев легко убивать, но только в своих фантазиях. Реальность же быстро отделяет овец от козлищ.
Зовите это трусостью, если хотите. Но если взглянуть правде в глаза, убийство — дело глупое, в особенности если вы как-то связаны с предполагаемой жертвой. Так что извивы и уклонения лично я нахожу скорее разумными, а не трусливыми. Непреклонные храбрецы идут в тюрьму и губят свою жизнь.
Преподобный Нилл это хорошо понимал. Он знал, чего стоит заставить людей убивать.
Главное — зацепить молодых, смотрящих в рот тем, кого считают авторитетами. Начинать с малого: граффити, прочий мелкий вандализм. Потом сделать что-нибудь не слишком для них рискованное, но нелегальное. Чтобы устроить банду, нужно доверие, как и в любом другом совместном человечьем деле. А люди склонны доверять тому, кто нарушает ради них закон, рискуя головой и карьерой. Затем нужно попросить их учинить что-нибудь незаконное в ответ — баш на баш. Как только удалось выбраться чистенькими из откровенного дерьма — все, готово. Безнаказанность развращает. Улизнули раз — поверят, что сумеют сделать это снова. Некоторых опасность и безнаказанность пьянят, как наркотик.
Чтобы делать людям больно, необязательно быть монстром или выродком. Нужно лишь верить: жертвы заслужили свою участь. Мы любим считать себя правыми. Вопрос лишь в установленных нами границах дозволенного.
Нет, преподобный Нилл вовсе не дурак. Я валялся на кровати, не сняв ботинок, и размышлял: вот он, социопат в расцвете сил, мастер оболванивать и дергать за ниточки. Если он стоит за исчезновением Дженнифер, то прячется очень далеко за сценой, имея помимо толпы свидетелей с прекрасно согласующимися показаниями еще и неприступное алиби.
Поэтому начинать следует с его орудий.
Как обычно, в памяти всплыло важнейшее: разговоры Мальчика-с-пальчика и двух наркотов, его приспешников. Они сидели за обшарпанным столом для пикников, громада Джонни и пара наркоманов, тощих, как марафонцы. Постарше — седоватый, волосы до плеч, помоложе — подстрижен коротко, волосы крашеные, черные. Долго говорили, серьезно. С ленцой. То глянут друг другу в глаза, то на толпу таращатся или в стол уставятся.
Джонни кивнул.
— Ну да, — выговорил, сощурившись.
Старший наркот причмокнул.
— A-а, это слишком было.
Потряс сжатыми кулаками, изображая драку. Вот и свидетельство недавнего мордобоя: у молодого синяк под глазом.
Сдержанный, негромкий смешок — будто стоят, разговаривая, на оживленном перекрестке и не хотят привлекать внимание.
Молодой смотрит равнодушно.
— И что?
Джонни растянул губы в ухмылке. И выговорил — я не слышал, но видел, как двигались его губы, я прочитал слова по ним, клянусь:
— Она мертва.
Джонни сплюнул, пожал плечами. Старый наркот посмотрел на меня и ухмыльнулся.
Стряхнул мою созерцательную дремоту настойчивый стук. За дверью оказалась мокроволосая Молли с выскобленным, отчищенным от макияжа веснушчатым лицом, глядящая на меня голодно и жадно. Внезапно я понял, чего именно ей хочется от меня: моего цинизма, проворства, уверенности. И моей ненормальности.
Думает, от того станет сильней. Глупый цыпленок.
Опустила глаза смущенно.
— Я знаю… ты работать хотел… заниматься, чем тебе надо.
— Да. Я лежу, вспоминаю. Раскладываю по полочкам. Обдумываю.
— Так, значит.
— Так.
Я вдохнул глубоко. Господи Иисусе, как я люблю запах женщины только что из-под душа!
— Знаешь, я «спасибо» сказать хотела. Ну, за то, сегодня.
— Не за что. У меня талант вовлекать юных красивых девиц в сомнительные дела.
Она рассмеялась, отбросила пальчиком непослушную прядь.
— И как тебе сегодняшнее сомнительное дело?
— Неплохо. Яркая демонстрация того, что я лучше всего умею.
— И что ты умеешь лучше всего?
Меня будто толкнуло внутри. Трудно объяснить… это как перекувырнуться, не сходя с места, будто душа с ног на голову. И вижу по ее глазам: чувствует, читает в моем лице, как оно вспыхнуло, перевернулось. Я взял ее за руку, потянул за собой в комнату, в зыбкий оранжевый свет.
— Малышка, лучше всего я умею трахаться. Просто трахаться.
О-о, ночь у меня выдалась бурная!
Милые женщины, вы как угодно отрицайте, что угодно несите про отвращение к насилию, но очень многим из вас оно нравится — не насилия ради, но как демонстрация победительной силы. Отчего-то руки мужчины кажутся куда горячее и страстнее, если они измазаны кровью врага.
Мы с вами — дикари, свирепые звери.
Чада преподобного Нилла.
Дорожка десятаяСОРОК ОБЩИХ ПРИЗНАКОВ
Вечер субботы
Говорят, женщина во всяком кобеле свинью разглядит.
Я не возражаю. Это как раз обо мне. Но хотел бы напомнить о том, что слово «циник» происходит от древнегреческого слова, обозначающего собаку.
Однако не стоит путать циников с киниками. Циники — те бегали по Древнему Риму с пеной у рта, обличая пороки. Настолько пламенно, что кое-кто даже себя сжег, обличая. Эдакие мини-Исусики. Нет уж, пошли они лесом!
Я за Древнюю Грецию. За киников вроде доброго старого Диогена. Жил в бочке, дрочил на агоре и непрестанно искал хоть одного честного человека. Александр Македонский сказал, что хотел бы быть Диогеном, если бы не был Александром. А Платон обозвал Диогена свихнувшимся Сократом.
Даже нет, я за Диогена, каким он мог быть, полностью особачившись: грызущим поводок, слюнявящим туфли хозяина, гадящим на идеальный соседский газон.
И конечно, трахающим все движущееся.
Вот он, идеал мистера А. Мэннинга.
Кучи, горы, эвересты правил загромождают жизнь. Я их вижу, вы — нет. Куда бы вы ни сунулись, повсюду правила: не кури, не ходи, покупай билеты, плати штрафы, не говоря уже про церковь с тюрьмой. Всегда — суждения, проклятия, клейма. Они — не ваш разумный выбор. Они — работа правил, засевших в ваших головах, забродившей каши мнений, чьи основания вы уже забыли. Вы их не осознаете, не понимаете, откуда всплыла мысль, не видите проложенных в вашей голове рельсов — потому что не помните. Повторяете одно и то же в миллионный раз, а память через пять минут отправляет повторенное в Лету. И глупости, и ошибки, даже грехи — все едет по рельсам, все — по правилам. Все — опять и снова.
Ваша память только и может работать, прокладывая рельсы, выстраивая правила. Они связывают вас с прошлым. Все, наполняющее вашу жизнь, — в тесной, неуютной клетке правил. А моя жизнь — огромная, бескрайняя свалка всего подряд.
Вот же парадокс! Вы забываете и потому, повторяя, думаете, что сделали впервые. Вы в тюрьме, но считаете себя свободными. А я, подлинно свободный, все помнящий, знающий корни всех своих дел, слов и мнений, способный в любое мгновение сделать по-настоящему новое, неожиданное, всегда вижу клетку пред собой.
Вы же предсказуемы, а я знаю, чем заплачу за новое и неожиданное. Перво-наперво, вы навесите ярлычок, чтобы я не затерялся в хаотичном человечьем мельтешении. «Сумасшедший», «психопат», «маньяк-эгоцентрик». А потом — в охапку и прямиком в милое заведение с решетками на окнах и рубашками, чьи рукава можно завязать за спиной.