Через месяц состоялись грандиозные «проводы на пенсию» бывшего Великого визиря; султан обнимал «ближайшего соратника своего великого отца», «опору Великой Порты», «столп законности» – всех придуманных титулований Хюррем просто не смогла бы запомнить. Кто-то расстарался, и она сильно сомневалась, что все это сделал сам Сулейман. Скорее всего, постарался Ибрагим. Знать бы еще, для чего: на самом деле хочет поддержать своего повелителя и, как и она, считает, что «проводы» должны быть максимально пышными, чтобы избежать возможных волнений? Или просто выслуживается? Она была почти уверена в последнем, но если это «выслуживание» идет султану и стране на пользу – так почему нет?
Все это время Хюррем регулярно посещала болеющую валиде. В саму комнату не входила – знала, как та отреагировала на известие о роспуске гарема и понимала: появись она перед глазами у свекрови – с той может случиться и третий, уже смертельный инсульт.
Поэтому она просто заходила, интересовалась у служанок ее здоровьем и порой давала советы: подложить под спину валиде мешочки с мелкими зернами – чтобы не было пролежней. Регулярно поворачивать валиде то на один бок, то на другой. Уже появившиеся пролежни смазывать оливковым маслом, вскипяченным с луковицей, или гранатовым маслом. Не давать слишком жирной и слишком сладкой пищи.
Она могла только советовать, а вот выполнялись ли ее советы – это уже оставалось на совести сиделок. Впрочем, ей донесли, что все-таки посетивший лежащую мать Сулейман выслушал сиделок и отдал приказание выполнять все рекомендации хасеки Хюррем беспрекословно.
В это время ей в очередной раз довелось узнать, как появляются и распространяются слухи, как имеющие под собой хоть какую-то основу, так и не имеющие с действительностью ничего общего.
«Хасеки Хюррем – ведьма! Она приказала отравить валиде, мать султана с трудом удалось спасти! Теперь она не может разговаривать! Ее с трудом спас сам султан, в обмен на жизнь матери пообещав славянской ведьме избавиться от всех наложниц!»
«Хасеки Хюррем – малаика![2] Несмотря на то что она видела, как старая змея подсыпает ей и ее детям в еду яд, когда старуху разбил паралич, она сама меняла ей постель и кормила из ложечки!»
«Все зеленоглазые бабы – ведьмы! Славянка околдовала нашего султана, с матерью его поссорила да еще и «на узел завязала», теперь у него детей – кроме тех, кто уже есть, – больше и не будет! Теперь Мустафу отравит, а потом и самого султана, а сама от имени своего ублюдка и править будет!»
«Старуха хотела задушить султаншу и ее детей, а та, несмотря на это, сама за ней ухаживает и даже своими белыми ручками грязные тряпки, обгаженные старухой, стирает».
Ну, это была вообще полная нелепость: она и после детей, и после себя «грязные тряпки» никогда не стирала: для этого в гареме имелся целый штат прачек. Но ей, признаться, было все равно, что сейчас говорят: взвинченное, нервное состояние не отпускало ее.
Хюррем похудела, стала дерганой. Убеждала себя саму, что успокоится тогда, когда Хатидже вместе с вещами навсегда покинет стены дворца. Что-то, какое-то беспокойство, сжигало ее изнутри. У нее ничего не болело, температура вроде бы тоже была в норме, но вес уменьшался, обтянулись скулы, глаза блестели лихорадочно. Молоко почти пропало; маленькая Михримах поскуливала от голода и тоже начала худеть, пока до матери не дошло, что ребенок просто недоедает.
Она потребовала кормилицу. Не попросила – именно потребовала, но Сулейман, понимающий, что с женой происходит что-то не то, не стал даже обращать внимания на ее тон, и во дворец была привезена дородная жена рыбака со своим уже годовалым карапузом и старшей дочкой, глазастой девчушкой двух с половиной лет. Хюррем настояла на том, чтобы девочку тоже забрали во дворец, представляя, какой ужас должна была бы испытывать мать, разлученная с такой крохой.
Дети были присмотрены и накормлены, никакого военного похода в ближайшем будущем не намечалось, валиде лежала, не способная связать двух слов, не то что заговоры плести, сторонники Пири Мехмеда были довольны, и даже ропота по поводу назначения френка на пост Великого визиря, на котором до сих пор всегда сидели лишь коренные османы, не было слышно. А ей было не по себе. Может быть, оттого, что вместо гремучей змеи Айше Хафсы она теперь получала под боком кобру Ибрагима?
Впервые ей не хотелось ни читать, ни писать, ни рисовать. Голова и тело стали такими легкими-легкими, казалось: открой окно и сделай шаг – и сможешь улететь далеко-далеко… под облака… и выше, прямиком к солнцу…
Часто она забывала поесть и все чаще выходила на балкон и смотрела вверх. Может, и вправду – сумеет улететь?
Один раз, отправив нянек с детьми в сад и оставшись в комнате одна, она вышла на балкон, сбросила туфли и влезла на узкие перила. Отсюда двор выглядел совсем по-другому. И мозаичные плиты внизу, и небольшой фонтанчик, и розы, и посаженные по ее приказанию странные лиловые цветы, названия которых она не знала – увидела один раз мельком, проезжая в закрытом экипаже (Сулейман разрешил жене «прогулку»), а потом долго не могла объяснить женщинам, какие именно цветы она имеет в виду.
Небо было белесое, словно выстиранная много раз тряпка – только присмотревшись, можно понять, что когда-то она была голубой… Она раскинула руки в стороны.
Что же ты, Стаська, многократно умиравшая и возрождавшаяся немного другой и с другим именем? Чего стоишь? Лети! Ведь осталось сделать всего только один шаг.
– Хюррем! Нет!
На звук она обернулась, нога соскользнула, и она полетела, но не вверх – а вниз.
Очнулась она от детского плача. Где-то далеко, на краю ее сознания, взахлеб плакал ребенок, а какой-то взрослый голос – она не могла понять, мужской или женский, – что-то бубнил, видимо успокаивая малыша.
Она открыла глаза.
Комната. Ее комната. Ребенок плачет – по соседству, но не здесь. Ильяс. Это плачет Ильяс. Что с ним? Его обижают? Она рванулась встать, но сил не было, и она снова упала на подушки.
Твердая холодная рука взяла ее за запястье.
– Лежите, милочка, лежите. Все будет хорошо.
Доктор. Доктор? А почему он говорит с ней по-итальянски?! И одет он как-то странно… по-европейски одет…
Ее осматривал доктор?! Но ведь посторонним мужчинам не то что султанских жен – даже наложниц не показывают! Рука из-за занавески – вот и весь осмотр!
– Доктор, вы кастрат?
Доктор захохотал – гулко, раскатисто; бритое лицо его с отвисшими, как у английского бульдога, брылями тряслось в такт увесистому животу, обтянутому темно-красным камзолом.
– Почему кастрат? – поинтересовался он басом. – С чего это вы так решили, милочка? Или у вас есть тайные причины желать мне такой судьбы?
– Потому что не кастратов сюда не пускают…
– Как видите, пустили. – Тон лекаря стал серьезным. – Ну, что же, соображаете вы неплохо. Осталось только выяснить: помните ли вы, что произошло?
Помнит? Застиранное, разлезающееся в клочья небо, страшный крик – и полет…
– У меня что-то сломано?
– Не беспокойтесь, Ваше Величество, с вашим телом все в порядке.
Какие переходы, надо же! То «милочка», то – «Ваше Величество»…
– Знаете, доктор, мне будет более приятно, если вы будете относиться ко мне просто как к пациентке, без всех этих… титулований.
– Боюсь, о вашем величественном супруге то же самое сказать нельзя. Вряд ли ему понравится, что я фамильярничаю с его женой.
– Поверьте, доктор, ему сейчас будет все равно, если вы сумеете поставить меня на ноги. Так вы сказали, с телом все в порядке. Но я разве… не упала?
– К счастью, внизу находился один из ваших… этих… как их… – лекарь пощелкал пальцами, – янычар, кажется, но я точно не уверен. Вы свалились прямо на него. Вернее, он успел вас подхватить. Так что самые серьезные повреждения у вас – это несколько синяков. Но меня больше интересует, что творится в вашей голове. Вы… хотели покончить с собой? Вы ведь ранее были христианкой, насколько я понимаю, и должны знать, что самоубийство – величайший грех. Впрочем, и в исламе, кажется…
– Доктор, я вовсе не собиралась кончать с собой: у меня двое детей, и дочка – совсем крошечная. Это, поверьте, удержит от самоубийства куда надежнее, чем любая из религий.
– Тогда что… Вы можете рассказать мне, почему вас понес… зачем вы залезли на карниз?
Она задумалась. Доктор – итальянец, стало быть, раздобыл его где-то, скорее всего, Ибрагим: он водит дружбу с венецианскими купцами, часто бывает в их квартале. Насколько врачу можно доверять? Итальянцы – великие мастера отравлений, может быть, ее странное самоощущение связано как раз именно с тем, что ей что-то подмешивали в еду?
Но если не отталкиваться от необъяснимой неприязни, испытываемой ею по отношению к Ибрагиму, то – зачем ему травить ее? Она ему не сделала ничего плохого… пока что. И вообще, кому-то же нужно довериться?
– Со мной все в порядке, синьор.
Нет, не получилось. Привыкла за эти годы, что полностью доверять может только одному человеку – самой себе.
– Я все же останусь и понаблюдаю за вашим самочувствием, – решил лекарь.
Наивный! «Останусь» – да ему тут остаться разрешат только при одном условии.
– Мэтр, – она применила французское слово, понятия не имея, поймет ли ее итальянец, но он не переспросил, – я же не зря в начале разговора поинтересовалась… не относитесь ли вы к третьему полу. Вам здесь остаться не разрешат, но, если мне станет хуже – обещаю, что обращусь именно к вам.
– Такие вещи владыкам не говорят, но я все же осмелюсь. Вы – необычная женщина. Честно говоря, я предполагал увидеть женщину постарше, а не… совсем девочку.
– Вы мне льстите, синьор. Мне двадцать.
А двадцать – и у тебя на родине возраст, так сказать, уже зрелый.
Он кивнул.
– Я знаю, что вы родили великому султану двоих детей, но, признаюсь, ваше тело выглядит совсем девичьим.
Скажи уж лучше – «тощая селедка»; а лекарь-то не прост! И возможно, он не совсем и лекарь… или, по крайней мере, не только лекарь. Вот и хорошо, что она не открылась.