Мы опоздали. Когда, запыхавшись, ввалились в магазин, оказалось, что новый сосед даром время не терял, а, облокотившись на прилавок, о чем-то беседовал с Таней. Таня улыбалась и кивала. Мишка рванул к прилавку, но я его удержал. Никакой конспирации! Не хватало еще выдать себя с головой!
Мы принялись расхаживать по магазину, одновременно наблюдая, как Таня выкладывает перед Николаем Николаевичем удочки, сачки, леску, крючки. Тот все внимательно рассматривал, качал головой, откладывал. Самое большое внимание его привлек сачок. Он и так примеривался, и этак, будто не на рыбалку, а за бабочками собрался.
Сачок он все же купил. Тут и настал момент истины. По-хорошему, следовало продолжить слежку, но у Тани следовало выяснить – о чем они так мило разговаривали?
– Иди за ним, – хмуро бросил Мишка. – А я с Таней словечком перекинусь.
– С какой стати? – не менее хмуро сказал я. – Иди ты, а с Таней и я поговорить могу.
В общем, чуть не поссорились. Прямо там, в магазине.
2. Мельмот Скиталец
В парадном не пахло ничем. Даже смертью. И тем более – мочой и фекалиями. Фекалиями… Муравей попытался улыбнуться собственной интеллигентности. Он полз на второй этаж по широкой лестнице. Как самый настоящий муравей. Если только муравьи могли существовать в таком адском холоде. И голоде. Засунутая в карман пальто рука слабо сжалась. На том месте, где теперь пустота. Ничего. Ни крошки от ста двадцати пяти граммов хлеба. Вязкого, словно глина. То, что полагалось ему как научному сотруднику Музея естествознания. Как хранителю кита.
– Зачем вы это сделали?
Голова кружилась, и Муравью показалось, что голос раздается прямо в звенящем от пустоты черепе.
– Зачем вы это сделали? – повторил голос. – Ведь она все равно умрет. А у вас еще есть… был шанс выжить.
Вопрошающий сидел на ступеньке и не смотрел на Муравья. Казалось, что он и не к нему обращался, а говорил в промежуток между стойками перил.
– Что? – сил не осталось, но проклятая интеллигентность заставляла открывать рот. Тратить последние крохи сил. Хотя, если подумать, зачем ему эти крохи? Подняться в комнату, упасть на кровать и умереть? Это можно сделать и здесь. В ходе содержательной и дружеской беседы с незнакомцем.
– Вы отдали девочке весь свой хлеб, – терпеливо сказал незнакомец. – Она его не сможет съесть и сегодня вечером, – он посмотрел на запястье, которое охватывал массивный браслет, – да, сегодня вечером она умрет. Ваша жертва напрасна.
«Сумасшедший, – подумал Муравей. – Голод и холод доводят людей до сумасшествия. Или он хотел, чтобы этот хлеб достался ему?»
Незнакомец протянул к Муравью ладонь, на которой что-то чернело. Размером со спичечный коробок.
Хлеб!
– Возьмите. Ей он не понадобится, поверьте.
Муравей крепче ухватился за перила. Голова кружилась сильнее. Хотелось тоже присесть на ступеньку и отдохнуть. Но он знал – этого делать не следует. Ледяной мрамор вытянет из тела последние крохи тепла. Как он вытянул из многих других соседей, которые тоже поднимались к себе в комнаты и решали немного передохнуть. А потом заледенелые трупы долго чернели на ступеньках, пока не приходила похоронная команда и не выносила их прочь.
Головокружение немного утихло. Муравей отпустил перила, оперся другой рукой о стенку и продолжил подъем, обойдя незнакомца. Пусть сидит.
Пройдя длинным коридором коммуналки, тихим и гулким, Муравей толкнул незапертую дверь комнаты и опустился на табурет. Когда-то отец говорил, что в старости время замедляется – все делаешь очень медленно, неторопливо. Голод – это старость. От него тоже все неимоверно замедляется. И если сначала хочется есть, ужасно хочется есть, то потом голод сменяется желанием спать, дремать в самых неподходящих для этого местах, например, в очереди за хлебом. Но в конце концов уже не хочется ни есть, ни спать.
– У вас много книг, – сказал незнакомец, и Муравей поднял упавшую было на грудь голову. – Вы, наверное, много читаете?
– Что… вы… здесь… делаете? – Слова давались с трудом. Как будто совершаешь тяжелую работу. Но дремота слегка рассеялась, и Муравей даже почувствовал нечто вроде благодарности к бесцеремонному посетителю.
– Смотрю книги, – незнакомец продемонстрировал томик. – «Мельмот Скиталец». Не читали?
Где-то между томиками изданий Academia были втиснуты тощие научно-популярные брошюрки за авторством Н. Н. Муравья.
– Читал…
– Тем лучше! – обрадованно воскликнул незнакомец, звук сытого голоса наполнил комнату и, не уместившись в ней, прокатился по коридору.
Муравей даже поежился, настолько голос был сыт. В животе заболело. Ему давно казалось, что его тело перешло на самопоедание. Пока толстый сохнет, худой сдохнет… кто говорил эту присказку? Голод опроверг ее. Толстые умерли первыми. А тощий Муравей жив до сих пор.
– Дело в том, что я – Мельмот, – сказал незнакомец. – И как полагается Мельмоту, у меня к вам предложение. Предложение, от которого вы не откажетесь.
Муравей закрыл глаза. Как ему показалось – ненадолго. На мгновение. Но его тут же затрясли за плечо.
– Вам нельзя спать, – сказал незнакомец, назвавшийся Мельмотом. – Вы в критическом состоянии от недоедания. Вы напрасно отдали хлеб той девочке… хотя, если бы вы этого не сделали, я не смог здесь оказаться.
– Предложение… – вспомнил Муравей. – Хотите… дать… мне… поесть?
– Нет, – Мельмот рассмеялся, – нет, ну что вы. Я дам вам гораздо большее. Вечность! Вы желаете Вечность?
– Не… понимаю…
Мельмот присел перед ним на корточки, положил горячие ладони ему на колени и заглянул в глаза:
– Вечность, которая зовет вас. Вы слышите ее зов?
3. Человеческая комедия
В последующие дни ничего толком мы про Николая Николаевича не выяснили. Ну, ходит человек в магазин. Сначала в молочный, потом в булочную, затем в «Спорттовары», заглядывает в киоск, газеты покупает, журналы. Что необычного? Да к тому же между мной и Мишкой черная кошка пробежала. У нас такое бывает. Будто устаем друг от друга и на какое-то время расходимся. Потом опять сходимся, не разлей вода.
И тут случилось такое, что всю кашу и заварило. Николай Николаевич познакомился с Мишкиным отцом.
– Он к нам приходил! – выпалил Мишка с порога, как только я открыл дверь на его длинный звонок. Есть у него дурная привычка – держать палец на звонке, пока не откроют. Соседи ругались, но Мишке все нипочем.
– Кто? – зевнул я. Полночи читал, поэтому не выспался. Даже забыл про черную кошку, что между нами пробежала.
– Николай Николаевич, – сказал Мишка.
Я пожал плечами – приходил и приходил. Честно говоря, и думать о нем забыл. Это Мишка у нас мастер выдумывать. До сих пор содрогаюсь, вспоминая, как мы с ним на даче кашу варили. А уж как собаку в чемодане везли…
– Ну, – говорю, – и на здоровье, – а сам зеваю, не могу удержаться, томиком Бальзака рот прикрываю.
– Ух-то, – говорит Мишка, – Бальзак! Человеческая комедия. Как ты сквозь это продираешься?
Не то чтобы Мишку это удивило, он и сам не такое читает – Кафку там, Хемингуэя, благо библиотека у родителей огромная, а деду как участнику Гражданской подписные издания дают, да такие, от которых у меня слюнки текут. Мишка теми изданиями, конечно же, делится, не то что некоторые, которые даже листочки к книжным шкафам кнопят: «Не шарь по полкам жадным взглядом, здесь книги не даются на дом». Где такое увидишь, сразу хочется развернуться на пороге и уйти. А в общем, мириться Мишка пришел, вот и все дела.
Помирились.
– Завтра вечером давай ко мне, – сказал Мишка. – Этот Николай Николаевич опять к нам придет, может, что и разузнаем.
– Завтра вечером «Кабачок «Тринадцать стульев», – заикнулся было я, но Мишка так посмотрел, что я пошел на попятную. – А что у него за дела к отцу твоему?
– Как я понял, – Мишка запнулся и слегка покраснел, из чего я догадался, что он подслушивал разговор отца и нового соседа, – как я понял, они хотят о времени поговорить.
4. Кафе «Альфа»
Дорога была древней. Бетон потрескался, из трещин росла трава, а кое-где пробились и деревца. За плотными зарослями кустов по обочинам виднелись поля, покрытые столь густыми травами, что казалось – сойди с дороги и увязнешь в ней, в непроходимой, жаркой чащобе, обители оглушительно стрекочущих кузнечиков, порхающих бабочек и натужно гудящих пчел.
Муравей помнил – здесь когда-то был город. Если приглядеться, еще можно заметить светлые проплешины фундаментов, сплошь оплетенные березкой фонари, остатки кирпичных стен. Он поправил котомку, вытер со лба пот, заливающий глаза, и двинулся дальше, пытаясь вспомнить – как назывался город и что в нем имелось прекрасного.
Синеву неба изредка прорезали всполохи – инфосфера еще жила какой-то своей жизнью, продолжая накапливать информацию, закачивая ее в вакуумные концентраторы. Которые наверняка потеряли большую часть емкости и превращали информацию в шум таких вот вспышек. Ночью они походили на северное сияние, которое в здешних широтах никто не видел с тех пор, как сместилась ось вращения планеты.
Следовало давно свериться с картой, но останавливаться не хотелось. Да и другой дороги не имелось. Вот уже неделя, как он сошел с упругой поверхности самодвижущейся, вернее – когда-то самодвижущейся дороги и ступил на бетонку, а сворачивать с нее некуда. Муравей надеялся, что ему правильно все объяснили, а он правильно все понял. Кафе потому и называлось придорожным, что стояло у дороги. И миновать его невозможно.
Когда солнце почти закатилось за горизонт – красный распухший шар, Муравей увидел дом. Добротный деревянный дом с открытой верандой и столиками. Окна светились уютом, и он прибавил шаг. Поднялся по широким деревянным ступенькам, облюбовал местечко и опустился на стул, положив на другой котомку. Дверь распахнулась, выпустив всполох теплого света.
– Добрый вечер, путник, – женский мягкий голос.