Землянка, куда они пришли, вероятно, оборудована была еще летом, хорошо замаскирована в гуще леса на склоне оврага. Обитая внутри досками, она хранила тепло и запах обжитого помещения. При свете стеаринового огарка увидела Зоя нары, дощатый столик, ниши для оружия. Посреди землянки сложена кирпичная печурка, от нее коленом тянулась к двери труба.
Мужчина быстро разжег печку, вскипятил чайник. На столе появился хлеб, сахар и даже сало — Зоя сглотнула слюну.
Вместе пили чай из жестяных кружек, ели, пользуясь одним ножом, сидя в полуметре друг от друга, но Зоя так и не разглядела его лица. Он сбросил пальто, остался в тесном пиджачке, под которым виднелась вельветовая толстовка, но шапку свою большую не снял, она затеняла его лицо. Зоя видела только заросший щетиной подбородок, курносый нос, ловила иногда его быстрый взгляд.
Он и теперь ни о чем не расспрашивал, хотя, наверно, лесному человеку, отрезанному от мира, очень хотелось потолковать о новостях. Зоя в конце чаепития сама сказала, что пришла издалека, и что фронт держится по реке Наре.
— Тихо там последние дни, — тревожно произнес мужчина. — Не отодвинулись ли?
— Нет, — заверила Зоя, — это я точно знаю.
Спать он улегся на нижних нарах поближе к выходу. Зоя залезла наверх. Там было настолько тепло, что она даже сняла сапоги. Вытянулась, сунув под голову пустой вещевой мешок. Достала из кобуры наган и положила в изголовье. Сквозь дремоту донеслись до нее слова:
— Ты… не одна здесь?
Ей захотелось приободрить мужчину. Ответила твердо:
— Одной делать нечего. Много нас.
— Да уж, конечно. Сила нужна, — произнес тот. Вздохнул, повозился на нарах, а потом задышал размеренно, чуть похрапывая…
Вере Волошиной и ее товарищам помог ночной снегопад. Сделали все намеченное. Поставили мины на дороге неподалеку от Якшино, а затем по задворкам проникли в деревню. Беспечность гитлеровцев была удивительна. Часовые укрылись от снега, только возле одной избы расхаживал солдат. Да подальше, около автомашин, горело несколько костров и раздавались удары металла о металл.
В каком доме штаб — понять было трудно. Скорей всего там, где скопились автомашины. Но туда разведчики идти не рискнули.
Гранаты полетели в окна трех ближайших домов. Следом — бутылки с зажигательной смесью. А Вера успела и еще одну гранату метнуть — под ноги солдата. Густой снег скрыл группу от глаз фашистов. Криками и пальбой наполнилась деревня, а разведчики без шума ушли через огороды.
Вера помнила: в стороне от деревни, в глубине леса, значилось на карте несколько построек. Свинарник там или коровник. Надо посмотреть: если постройки пусты, можно немного отдохнуть под крышей.
Больше часа шагали по прямой, едва различая друг друга сквозь белесую мглу. Снег лепил в глаза, таял на лицах. Вера начала сомневаться: в такую метель даже со знакомой тропы собьешься, а домики в лесу, как иголка в сене. Да и целы ли они?
Запах дыма, принесенный ветром, насторожил Волошину. Поблизости жилье, люди! Но дым странный какой-то: солома вроде горит или сено?
Приказав разведчикам ждать, Волошина и Голубев осторожно пошли вперед, держа оружие наготове. Увидели отблеск огня, притаились за деревьями. Строения на поляне были полуразрушены, крыши провалены. Уцелела лишь небольшая избушка, хотя и на ней сбита труба, вместо двери зиял черный провал, из которого полз дым. Иногда провал освещался вспышками пламени, какие-то тени колебались внутри дома.
«Не фашисты, — решила Вера. — Немцы в холодном доме в лесу не будут сидеть. Да и часового бы выставили».
— Жители, — тихо произнес Голубев. — Или окруженцы.
Человек в красноармейской шинели, в пилотке, натянутой на уши, выскочил из дома. Ноги в обмотках — как палки. Знобко ему было в ботиночках на снегу. Схватил несколько сухих веток, охапку соломы — и скорее обратно. Ярче озарился дверной проем.
— Крикнем? — предложила Вера.
— Давай ты. Женского голоса не испугаются.
— А ты гранату приготовь… — Волошина выдвинулась из-за дерева: — Эгей, в доме! Вы кто?
Тишина. Приглушенная команда. Огонь метнулся испуганно и погас, будто прикрыли его чем-то. Из окна высунулся ствол винтовки.
— Вы кто? — повторила Вера.
— А ты? — раздался молодой срывающийся голос. — Ты сама кто?
— Я советская!
— Мы тоже!
— Выйди один, поговорим.
Долгая пауза. Потом тот же ломкий неуверенный голос:
— И ты одна?
— Вот иду, видишь? — Вера тряхнула головой и, улыбаясь, шагнула к дому. Навстречу ей — невысокий военный в туго перетянутой шинели, в больших разбитых сапогах. Танковый шлем сдвинут на затылок, лицо совсем юное, бледное. Худющее — один нос торчит. На скуле — запекшаяся кровь.
— Здравствуй, — сказала Вера, сразу почувствовав расположение и жалость к мальчику-танкисту, наверное, городскому жителю, очутившемуся в холодном враждебном лесу без своих командиров. — Окруженцы, что ли?
— Ага.
— Издалека?
— Издали, — сокрушенно вздохнул танкист, уловив сочувствие и теплоту в голосе высокой красивой женщины. — От самой Вязьмы идем. Оборвались, оголодали. Два дня во рту ничего не было. Греемся тут, а что дальше — не знаем. Куда ни ткнись — немцы. Говорят, уже Москву взяли!
— Кто говорит?
— В деревню мы завернули третьеводни…
— И уши развесили! Фашисты нарочно слухи пускают. Москва наша, фронт по Наре проходит. Мы недавно оттуда.
— Партизаны?
— Вроде этого.
Пока они разговаривали, вокруг собрались разведчики, вышли из дома красноармейцы.
— Что же вы так, без охраны, — сказал Голубев. — Неровен час…
— А, ничего, — махнул рукой танкист. — Немцы только по дорогам, тем более в такую метель. Да и чем охранять: две винтовки и пять патронов на всех.
— Остальное оружие где? Побросали?
— Так уж получилось, — с горечью ответил танкист, и Вера опять пожалела этого мальчишку, попавшего в огонь войны, вероятно, прямо со школьной скамьи.
— Братцы, — сказала она своим. — Дайте им поесть. Все, что осталось.
Наташа Самойлович выложила банку консервов. У Али Ворониной нашлось немного крупы. Снова развели огонь в доме, набили в котелки снега. Необычайно вкусной показалась всем каша. Хоть и понемногу — а поддержка. Потом выпили кипятку с крошками шоколада.
— Мы теперь с вами, ладно? — спросил танкист, заглядывая в лицо Волошиной.
— У нас свои дела.
— И мы тоже. Верно, товарищи? — обратился он к красноармейцам.
— Точно!
— Помогнем в чем надо!
— Куда же мы одни?
— Слышите, слышите? — обрадоваино кивал танкист. — Не сомневайтесь!
— А кто вас знает! — жестко сказала Наташа Самойлович.
— Как это кто? — У танкиста дрогнул голос. — Воевали, пока могли. Не подведем, не думай!
— Видите ли, товарищи, — примирительно заговорила Волошина. — Мы ведь не на прогулке здесь. И не от немцев бегаем. У нас есть задание. Выполним его — тогда будем пробиваться к своим.
— Нам бы тоже немца бить, да не знаем как.
— Учтите, дисциплина у нас строгая, сознательная. Никаких вольностей, никаких нарушений, никакого нытья. Хотите с нами — соблюдайте наши порядки.
— Конечно, — сказал танкист, и красноармейцы поддержали его:
— Разве мыслимо без дисциплины?!
— Эх, нам бы только через фронт!
Волошина повернулась к разведчикам:
— Ну что? Вместе будем?
— Пусть идут. Но только… — Наташа Самойлович хлопнула рукой по кобуре нагана, — только пусть помнят: нарушил приказ — расстрел на месте. Без церемоний.
— У нас очень строго, — смягчила ее резкость Волошина. — Нельзя иначе.
— Мы понимаем, понимаем! — заверил танкист. Этот юноша чем-то напоминал Вере ее друга Юрия.
Но не таким, каким видела его последний раз, когда он сказал, что любит ее. Он серьезный был, совсем взрослый, в форме Ленинградского института инженеров гражданского воздушного флота — в кителе, в фуражке с эмблемой. Нет, танкист напоминал того Юру, вместе с которым училась в школе, ходила в туристские походы, каталась на лыжах. Нос у него такой же прямой. Лицо немного удлиненное. Но главное — не внешние черты. В глазах у них что-то общее: открытость, доверчивость. Люди с подобными глазами бывают добры, немного наивны и очень принципиальны. Пообещает — сделает. Обязан — выполнит в лучшем виде.
Вере приятно было думать так, вспоминая своего дорогого далекого друга. Она угрелась в стогу сена, лежа недвижимо вместе с Наташей и Алей, вдыхая печальный запах увядших цветов невозвратимого лета. Здесь, в сухой глубине, было тепло, девушки сразу уснули. Веру тоже охватывала приятная дремота, путались мысли. Улыбаясь, она пыталась понять: во сне или наяву видит своих подруг по институту, синее небо, сверкающие купола церквей… Нет, какой там сон это они на практике в Загорске. На производственной практике после третьего курса. В плановом отделе райпотребсоюза.
День яркий, чудесный. Воскресенье сегодня. Люди за город идут: к воде, в лес. А подруги направились в Троице-Сергиеву лавру. В музей. Вера уже не раз бывала там. Ходила «подышать стариной», поглядеть работы Андрея Рублева. Словно бы оживала, понятней становилась великая история государства Российского.
А подруги тянут в универмаг. Зачем? Ну и придумщицы! На общественные деньги (в комнате жили коммуной) решили приобрести Вере платье из белого шелка. Очень красивое платье и дорогое — двадцать пять рублей. В таком только под венец!
Да ведь это со значением подарок! Догадываются девочки, что на каникулы в Кемерово поедет Вера вместе с Юрой. А вернется уже не Волошиной, другая будет фамилия…
Приятно, весело Вере в новом платье, сверкающем белизной. Будто по ней сшито. Белые туфли неощутимы. Кажется, взмахнешь руками и поднимешься в синее небо, к пушистым облакам, плавно поплывешь вместе с ними.
И вдруг все разом померкло, отяжелело, налилось темной краской. Из черного репродуктора — мрачное слово: война, война, война… А Вера в лавре, в музее, среди крестов и распятий в подвенечном своем наряде… Только один раз тогда и надевала его!