— Я всё понимаю.
Понимаю.
Я завтра проникну к врагу,
и меня не заметят,
не схватят,
не свяжут.
Ленинград, Ленинград!
Я тебе помогу.
Прикажи мне!
Я сделаю всё, что прикажут…
И как будто в ответ тебе,
будто бы в лад
застучавшему сердцу услышь канонаду.
На высоких басах начинает Кронштадт,
и Малахов курган отвечает Кронштадту.
Проплывают больших облаков паруса
через тысячи вёрст человечьего горя.
Артиллерии русской гремят голоса
от Балтийского моря до Чёрного моря.
Севастополь.
Но как рассказать мне о нём?
На светящемся гребне девятого вала
он причалил к земле боевым кораблём,
этот город,
которого ты не видала.
Сходят на берег люди. Вздыхает вода.
Что такое геройство?
Я так и не знаю.
Севастополь…
Давай помолчим…
Но тогда,
понимаешь, он был ещё жив.
— Понимаю!
Понимаю.
Я завтра пойду и зажгу
и конюшни и склады согласно приказу.
Севастополь, я завтра тебе помогу!
Я ловка и невидима вражьему глазу.
Ты невидима вражьему глазу.
А вдруг…
Как тогда?
Что тогда?
Ты готова на это?
Тишина, тишина нарастает вокруг.
Подымается девочка вместо ответа.
Далеко-далеко умирает боец…
Задыхается мать, исступлённо рыдая,
страшной глыбой заваленный, стонет отец,
и сирот обнимает вдова молодая.
Тихо так, что ты всё это слышишь в ту ночь,
потрясённой планеты взволнованный житель:
— Дорогие мои, я хочу вам помочь!
Я готова.
Я выдержу всё.
Прикажите!
А кругом тишина, тишина, тишина…
И мороз,
не дрожит,
не слабеет,
не тает…
И судьба твоя завтрашним днём решена.
И дыханья
и голоса
мне не хватает.
ТРЕТЬЯ ГЛАВА
Вечер освещён сияньем снега.
Тропки завалило, занесло.
Запахами тёплого ночлега
густо дышит русское село.
Путник, путник, поверни на запах,
в сказочном лесу не заблудись.
На таинственных еловых лапах
лунной бахромою снег повис.
Мы тебя, как гостя, повстречаем.
Место гостю красное дадим.
Мы тебя согреем крепким чаем,
молоком душистым напоим.
Посиди, подсолнушки полузгай.
Хорошо в избе в вечерний час!
Сердцу хорошо от ласки русской.
Что же ты сторонишься от нас?
Будто всё, как прежде.
Пышет жаром
докрасна натопленная печь.
Но звучит за медным самоваром
непевучая, чужая речь.
Грязью перепачканы овчины.
Людям страшно, людям смерть грозит,
И тяжёлым духом мертвечины
от гостей непрошеных разит.
Сторонись от их горючей злобы.
Обойди нас,
страшен наш ночлег.
Хоронись в лесах, в полях, в сугробах,
добрый путник, русский человек.
Что же ты идёшь, сутуля плечи?
В сторону сворачивай скорей!
Было здесь селенье человечье,
а теперь здесь логово зверей.
Были мы радушны и богаты,
а теперь бедней худой земли.
В сумерки
немецкие солдаты
путника
к допросу привели.
Как собачий лай, чужая речь.
…Привели её в избу большую.
Куртку ватную сорвали с плеч.
Старенькая бабка топит печь.
Пламя вырывается, бушуя…
Сапоги с трудом стянули с ног.
Гимнастёрку сняли, свитер сняли.
Всю, как есть,
от головы до ног,
всю обшарили и обыскали.
Малые ребята на печи притаились,
смотрят и не дышат.
Тише, тише, сердце, не стучи,
пусть враги тревоги не услышат.
Каменная оторопь — не страх.
Плечики остры, и руки тонки.
Ты осталась в стёганых штанах
и в домашней старенькой кофтёнке.
И на ней мелькают там и тут
мамины заштопки и заплатки,
и родные запахи живут
в каждой сборочке и в каждой складке.
Всё, чем ты дышала и росла,
вплоть до этой кофточки измятой,
ты с собою вместе принесла —
пусть глядят фашистские солдаты.
Постарался поудобней сесть
офицер,
бумаги вынимая.
Ты стоишь пред ним, какая есть, —
тоненькая,
русская,
прямая.
Это всё не снится, всё всерьёз.
Вот оно надвинулось, родная.
Глухо начинается допрос.
— Отвечай!
— Я ничего не знаю. —
Вот и всё.
Вот это мой конец.
Не конец. Ещё придётся круто.
Это всё враги,
а я — боец.
Вот и наступила та минута.
— Отвечай, не то тебе капут! —
Он подходит к ней развалкой пьяной.
— Кто ты есть и как тебя зовут?
Отвечай!
— Меня зовут Татьяной.
(Можно мне признаться?
Почему-то
ты ещё родней мне оттого,
что назвалась в страшную минуту
именем ребёнка моего.
Тоненькая смуглая травинка,
нас с тобой разбило, разнесло.
Унесло тебя, моя кровинка,
в дальнее татарское село.
Как мне страшно!..
Только бы не хуже.
Как ты там, подруженька, живёшь?
Мучаешь кота,
купаешь куклу в луже,
прыгаешь и песенки поёшь.
Дождь шумит над вашими полями,
облака проходят над Москвой,
и гудит пространство между нами
всей моей беспомощной тоской.
Как же вышло так, что мы не вместе?
Длинным фронтом вытянулся бой.
Твой отец погиб на поле чести.
Мы одни на свете,
я — с тобой.
Почему же мы с тобою розно?
Чем же наша участь решена?
Дымен ветер,
небо дышит грозно,
требует ответа тишина.
Начинают дальние зенитки,
и перед мучителем своим
девочка молчит под страхом пытки,
называясь именем твоим.
Родина,
мне нет другой дороги.
Пусть пройдут, как пули, сквозь меня
все твои раненья и тревоги,
все порывы твоего огня!
Пусть во мне страданьем отзовётся
каждая печаль твоя и боль.
Кровь моя твоим порывом бьётся.
Дочка,
отпусти меня,
позволь.
Всё, как есть, прости мне, дорогая.
Вырастешь, тогда поговорим.
Мне пора!
Горя и не сгорая,
терпит пытку девочка другая,
называясь именем твоим.)
Хозяйка детей увела в закут.
Пахнет капустой, скребутся мыши.
— Мама, за что они её бьют?
— За правду, доченька. Тише, тише.
— Мама, глянь-ка в щёлочку, глянь:
у неё сорочка в крови.
Мне страшно, мама, мне больно!..
— Тише, доченька, тише, тише…
— Мама, зачем она не кричит?
Она небось железная?
Живая бы давно закричала.
— Тише, доченька, тише, тише…
— Мама, а если её убьют,
стадо быть, правду убили тоже?
— Тише, доченька, тише… —
Нет!
Девочка, слушай меня без дрожи.
Слушай,
тебе одиннадцать лет.
Если ни разу она не заплачет,
что бы ни делали изверги с ней,
если умрёт,
но не сдастся —
значит,
правда её даже смерти сильней.
Лучшими силами в человеке
я бы хотела тебе помочь,
чтобы запомнила ты навеки
эту кровавую, страшную ночь.
Чтобы чудесная Зоина сила,
как вдохновенье, тебя носила,
стала бы примесью крови твоей.
Чтобы, когда ты станешь большою,
сердцем горячим,
верной душою
ты показала, что помнишь о ней.
Неужели на свете бывает вода?
Может быть, ты её не пила никогда
голубыми,
большими, как небо,
глотками?
Помнишь, как она сладко врывается в рот?
Ты толкаешь её языком и губами,
и она тебе в самое сердце течёт.
Воду пить…
Вспомни, как это было.
Постой!
Можно пить из стакана —