было гораздо меньше, от них и не требовалось такой бешеной изворотливости и напряжения всех сил, и они постепенно впадали в некоторую лень и изнеженность. Обычные человеческие ценности, заслуги в общественной, некомнатной жизни для них ничего не значили. У них была своя шкала, по которой на первом месте почему-то стояли одинокие военные офицеры, и если такой офицер появлялся у старой церкви, тут они несколько оживлялись и бросались отбивать его друг у друга. То ли им казалось, что военный офицер сможет их от чего-нибудь защитить (мало ли что бывает), то ли форма нравилась, то ли военная определенность — уж он-то никак не может оказаться чем-то другим, не тем, чем кажется по виду. Да и пьют они все же поменьше. Офицер считался самым лучшим наемщиком. Дальше шли холостые мужчины, опять же одинокие, которым наплевать, на чем спать, где есть, холодно в комнате или нет, чистый ли пол, много ли штукатурки на стенах или вся осыпалась, — в общем, спокойные, непритязательные люди, побольше бы таких. Однако с ними было сложнее, неизвестно, кем он мог оказаться при всей своей неприхотливости. Осторожно выспрашивали, не музыкант ли? Музыкантов не брали. Если был веселый, балагуристый, тоже старались не брать — у веселых всегда компания собирается и много поют, а если выпьют, то могут и побить безрассудно, и обозвать кровопийцем. Лучше уж серьезный, такой, чтоб двух слов не вязал — это вернее. Также за безответность ценились и приезжие студенты, которым не хватило общежития. Но дальше, когда доходило до семейных или до одиноких женщин с детьми, начинались гримасы, высокомерие и брезгливость, полное равнодушие к чужой судьбе и бесконечные допросы: сколько лет, мальчик или девочка, много ли плачет, а где отец, знаем мы вас, сами въедете, а тут и отец подвалит, неизвестно кто, может, большой преступник, может, слепой инвалид в коляске, будет бродить по квартире, стучать костылем — нет, не хотим вас. К середине дня одиноких с детьми выносило на края толпы, где они выстраивались грустной шеренгой, замерзшие, никому не интересные — только чудаковатые старухи подходили к ним время от времени, ища партнеров своим чудачествам. Нет ли согласных по вечерам петь на два голоса? Или играть в старинный карточный винт? А может, есть такие, кто может вслух читать по-испански? Нет? Что ж, очень жаль. Надо было сначала выучить испанский, а потом и рожать — так-то, милые.
Но даже если ты был крепкий неприхотливый мужчина или военный офицер, тебе ни в коем разе нельзя было успокаиваться и отдаваться первому случаю. Нужно было, изобразив снаружи согласие и испустив вздох облегчения, мол, наконец-то нашел, слава богу, комнату, самому хитренько затаиться и небрежной болтовней, коварными вопросами вытянуть из сдатчика всю подноготную о его жилплощади. «Комната? Двенадцать метров? Просто замечательно. Только, знаете, я человек тихий, серьезный, всяких телефонов, звонков не выношу. Я потому и ушел из прежней, потому что в коридоре телефон, и с утра до вечера — дзинь, дзинь». — «Что вы, помилуйте, какой телефон! Отродясь у нас телефонов не было». — «Вот и славно. Тишина, знаете, покой, дрова в печке потрескивают — хорошо». — «Есть! и дрова есть, и печка в углу — все в полном параде». — «Даже не верится. Ну, что еще человеку нужно? Суетимся все, ищем чего-то, а счастье вот оно, рядом. Если б еще какой пейзаж за окном вместо кирпичной стенки, то больше ничего и не нужно». — «Ха, стенка. Шутите. Да на двадцать километров пейзаж, с седьмого этажа-то, посудите сами — всю землю видать». — «Вот это удача. Значит, двенадцать метров, седьмой этаж, отопление печное, телефона нет — и сколько в месяц за такую дыру?.. Что?! Ну уж нет, желаю вам найти другого дурака, а обо мне забудьте. Ишь ты, пейзаж на двадцать километров». Но и подходящие условия, то есть телефон, газ и горячая вода в ванной, тоже еще ничего не значили. Страшные обстоятельства могли открыться гораздо позже или даже сразу после вселения. За невинным садиком через улицу вдруг заявлял себя секретный полигон с ревущими реактивными моторами, которые для пущей секретности испытывали обычно по ночам. Или с первого дня поваживался в гости невеселый соседский алкоголик с маленькой на двоих и с медицинской справкой в кармане, что псих и прогонять или сердить его по пустякам будет очень даже бесчеловечно. А то и вовсе выяснялось, что дом через неделю идет на слом, а хозяин комнаты уехал неизвестно куда с полученным от наемщика авансом, и даже он не совсем хозяин, а хозяин кто-то другой, еще почище, и никаких концов вы теперь не найдете, так что лучше сматывайтесь-ка вы поскорее, пока дом не упал вам на голову. Против таких открытий даже у самых ловких наемщиков не было никакой защиты, а каждая коммунальная квартира припасала для них еще свой особенный ужас и свою западню, так что понятно, что это было за предприятие — найти себе несколько квадратных и кубических метров для жизни в большом городе.
Должно быть, Сережа был единственным человеком между каналом и старой церковью, которого радовали все эти трудности, и чем больше их было, тем заметнее он веселел. Раз уж вы свалили на меня все хлопоты по отысканию комнаты, я, конечно, не могу не приезжать сюда и не искать, но и радоваться, ничего не найдя, — это уж мое полное право. Он записывал для виду некоторые адреса, самые страховитые, и с такими коммунальными неудобствами, что Лариса Петровна только ахала, читая его записки.
. — Да где это? — восклицала она. — Что вы мне подсовываете? Какой еще Крупяной переулок? Такого переулка нет, не существует на свете, Ох, вы меня погубите. Вы меня сгноить хотите в этой квартире — за что? Такую милую, славную, никому зла не делала, а ее сюда. И ну топтать, ну измываться. Вот вам и драма, да-да, тихая смертельная драма — хоть сейчас на сцену.
. Сама же она действительно не имела ни минуты свободной на поиски. — Кроме института, где без нее успели многое пройти, и народного театра, где таинственная бестолковщина затягивалась порою за полночь, ей приходилось теперь еще несколько часов в неделю учиться пению и танцам — таково было категорическое приказание Салевича. После нескольких занятий выяснилось, что петь она не сумеет никогда, но к танцам у нее открылся несомненный талант, и по вечерам она сама с удовольствием тренировалась в саватеевской комнате и заставляла Сережу смотреть на себя и делать беспристрастные замечания. Стол они опрокидывали на диван, так что места вполне хватало. В освободившемся пространстве Лариса Петровна, туго обтянутая трико, крутилась под музыку, прыгала, выгибалась вперед и назад и черт те что вытворяла бедрами и животом — Сережино беспристрастие при этом сильно страдало. Раз от разу танец ее становился все более вызывающим, но Салевичу и этого было мало. Ей пришлось купить для тренировки новые пластинки с самыми бешеными африканскими ритмами и уговорить Сережу в партнеры. Теперь они вместе подогревали ненависть соседей громкой музыкой и прыжками и самим фактом своего веселья, несмотря ни на что. Стоило кончиться пластинке, как они, еще держась за руки, раскрасневшиеся и запыхавшиеся, могли слышать из коридора открьь тую ругань и угрозы, кто-то стучал им в стенку, кто-то обещал вызвать кого следует — им ничего не оставалось, как снова включать свою музыку и начинать все сначала.
К чести Мамы Андреевны нужно сказать, что она не только оставалась в стороне от этой ненависти и брожения, но даже пыталась несколько раз защитить детей от травли. «Ну, что такого случилось, в самом-то деле? Ну, пустили пожить бедную девочку в пустую комнату. Ну, танцуют они там под музыку. Ну, может, не только танцуют, что ж с того? Нечего быть такими ханжами — сами-то хороши». А зато ей так покойно было теперь, так нравилось, что Сережа столько времени проводит дома, что он не шатается неизвестно где и не пьянствует, она теперь точно знает, где он бывает, ей Лариса Петровна сама все рассказывает, а Лариса Петровна — что ж с того, что она легкомысленная и дерзкая немного? Зато рядом она, живая, неизвестности больше нет, а что самое страшное? Конечно, неизвестность. И вообще она милая, на Сережу хорошо влияет, он теперь куда какой взрослый стал, в себе уверенный, краснеть почти не краснеет — не говорите мне про нее ничего плохого, не хочу вас слушать. И оставьте детей в покое.
Ничему бы, конечно, не помогла ее слабая защита и никого бы не остановила от выхода на большой скандал, если б не начались вдруг странные отвлечения с приезжим дедом, Николаем Степановичем.
Поначалу, наоборот, казалось, что он именно нашел наконец виновных, ответчиков за свою разбитую жизнь и твердо решил положить остаток дней на месть и расправу. Он не кричал и не бесился, как другие из Малых Цапелек, а вроде бы затаился в душе, к чему-то готовился, стоял иногда под дверью саватеевской комнаты, молча слушал и кивал сам себе, мол, все идет как надо, скоро ударит час и расплата свершится. Он стал строже, неразговорчивее, молча выключал забытые горелки, доворачивал кран, если тот капал, гасил свет — первые признаки наступления на окружающий беспорядок. Остальные хоть и галдели, и шипели громче его, но краем глаза косили в его сторону, ждали команды, понимали, что только он сможет повести всех вперед.
Однако команды все не было и не было.
Несколько вспышек бешенства, которые случились с ним подряд за одну неделю, были направлены не туда, куда ждали, и все разражались по одинаковым поводам — он путал имена. Он называл, например, Полей Варвару Степановну или Маму Андреевну почему-то Борисом, и когда его поправляли, вдруг начинал трястись от гнева и топать ногами, а однажды даже бросил на пол чайник с кипятком, к счастью, никого не ошпарив. После чайника поправлять его перестали и откликались на любое обращение, но это мало что исправило. Он, видимо, утрачивал память и ходил в постоянном напряжении, морща лоб и поминутно вынимая из карманов все содержимое на проверку, терял при этом какие-то квитанции и расчески и долго ползал на четвереньках по полу, посвечивая себе спичкой, — помочь ему тоже никто не решался. Должно быть, он еще мог отличать без ошибок правильный пропуск от просроченного, а в лицо он и раньше никого не знал, так что на его работе это не сказывалось. Иначе там наверняка бы заметили, заставили показаться врачу и вовремя приняли меры, во всяком случае, перестали бы доверять оружие. Но что можно заметить за привычным человеком, котор