жи. Он присутствовал на банкете, который вскоре после той войны состоялся на втором этаже «Клозри де Лила» в честь Сен-Поля Ру; в открытое окно он кричал во весь голос: «Да здравствует Германия!» Прохожие заставили его спуститься и объясниться; он это сделал и очнулся в больнице. Смесь мазохизма, экстремизма и идеализма доставляла ему множество жизненных впечатлений, мучительных и нелепых, которые он описывал бесстрастно, но не без некоторого удивления.
Кено был одним из ближайших друзей Лейриса; я уже не помню, каким образом определилась наша первая встреча с ним; она состоялась во «Флоре», и мы сказали Кено, что нам очень понравились «Дети грязи». Поначалу он собирался написать серьезное исследование о фантазерах, которые исступленно искали квадратуру круга и вечное движение: он говорил нам о них долго и с увлечением. Мы были удивлены, узнав, что он хорошо разбирается в математике и свободно читает Бурбаки.
На генеральной репетиции «Мух» Сартру понравился Камю. Впервые я встретила его во «Флоре» вместе с Сартром. Разговор, не слишком уверенный, касался литературных тем, в числе прочего и сборника стихов в прозе «Упорство вещей» Понжа, который Камю, как и Сартр, оценивал положительно. Обстоятельства способствовали тому, что лед был очень быстро сломан. Камю был без ума от театра. Сартр рассказал о своей новой пьесе и условиях, при которых он рассчитывал ее поставить; он предложил ему сыграть роль героя и поставить пьесу. Камю задумался, но поскольку Сартр настаивал, он согласился. Первые репетиции проходили в моем номере с Вандой, Ольгой Барбеза и Шоффаром в роли коридорного: это был ученик Сартра, он сам писал, хотя более всего хотел стать актером и работал у Дюллена. Быстрота, с какой Камю погрузился в эту авантюру, и свобода духа, о которой она свидетельствовала, укрепили наше дружеское расположение к нему. Он только что приехал в Париж; он был женат, но жена его оставалась в Северной Африке; он был на несколько лет моложе меня. Его молодость и независимость сближали его с нами: мы пришли к своим взглядам вне связи с какой-либо школой, в одиночку; у нас не было семейного очага и того, что называют «свой круг». Как и мы, Камю пришел к ангажированности от индивидуализма; мы знали, хотя он никогда об этом не упоминал, что у него были важные обязанности в движении «Комба». Он с удовольствием воспринимал успех, известность и не скрывал этого: пресыщенность выглядела бы не так естественно; время от времени у него проскальзывала какая-нибудь черточка от Растиньяка, но он, судя по всему, не принимал себя всерьез. В обращении Камю был прост и весел. В хорошем расположении духа он не скупился на шутки: так, официанта «Флоры» по имени Паскаль он называл Декартом; но он мог себе это позволить, обаяние, проистекавшее от счастливого сочетания беспечности и горячности, уберегало его от пошлости. Особенно мне нравилось в нем то, что он умел улыбаться в независимости от людей и обстоятельств, целиком отдаваясь своим начинаниям, удовольствиям, дружеским чувствам.
Маленькими группами или все вместе мы встречались во «Флоре», в скромных местных ресторанах, а нередко у Лейрисов. Иногда также я приглашала на ужин Лейрисов, чету Кено, Камю: без особого труда мы восьмером могли уместиться за моим столом. Бост, который немного стряпал, помогал мне готовить еду. Я лучше снабжалась, чем в прошлом году, благодаря Зетте, которая изредка доставала мне немного мяса. Своим гостям я предлагала миски с фасолью, большие блюда тушеной говядины с овощами и ухитрялась добыть побольше вина. «Качеством это не блещет, но есть количество», — говорил Камю. Никогда прежде я не «принимала» у себя гостей, и это меня развлекало.
Эти встречи сильно нас занимали, и мы придавали им значение, которое объяснялось не только близостью наших пристрастий, мнений, интересов, речь шла о той практической солидарности, которая связывала нас. Мы слушали Би-би-си, сообщали друг другу новости, обсуждали их; вместе мы радовались, тревожились, возмущались, ненавидели, надеялись; даже когда мы говорили о дожде и ясной погоде, скрытый разговор не прерывался, и опять он выражал наши ожидания и страхи, нам достаточно было присутствия друг друга, чтобы знать, что мы вместе, и чувствовать себя сильными. Мы давали друг другу обещание всегда объединенно выступать против систем, идей, людей, которых осуждали; их поражение не за горами, и нам предстояло строить будущее, которое тогда настанет, возможно, политически и в любом случае в плане интеллектуальном: мы должны создать идеологию для послевоенного времени. У нас были определенные планы. «Галлимар» готовился опубликовать в своей «Энциклопедии» том, посвященный философии, и мы собирались взять на себя раздел этики: Камю, Мерло-Понти, Сартр и я, мы намеревались создать коллективный манифест. Сартр был исполнен решимости основать журнал, которым мы будем руководить вместе. Мы проговорили всю ночь, занималась заря; плечом к плечу мы брали новый старт: вот почему, несмотря на свои тридцать шесть лет, в этих дружеских связях я обретала упоительную свежесть юношеской дружбы.
Для меня было удачей приобрести их в тот момент, когда я вступила в литературную жизнь; они помогли мне определить мои устремления. Я не уповала на мрамор в веках, но не хотела довольствоваться какими-то погремушками; свое истинное стремление я распознала по той радости, которую испытала, достигнув его исполнения. Во время первого ужина, который я устраивала в своем номере, Зетта Лейрис и Жанин Кено вспомнили разговор, который у них состоялся в сентябре, когда они ехали на велосипедах по сельским дорогам: они говорили об отношениях Франсуазы и Пьера в «Гостье», о поведении пары в отношении Ксавьер, о неверности и верности, о ревности, о доверии; они дали мне понять, что через эти обсуждения они задавались вопросом о личных проблемах; я помню то волнение, которое бушевало во мне, когда я их слушала. Замечание Камю тоже меня взволновало; я дала ему перепечатанную копию романа «Кровь других», мы были в кухне Лейрисов и собирались идти к столу на ужин, когда он остановил меня и с чувством сказал: «Это братская книга», и я подумала: «Стоит писать, если можно создать братство при помощи слов». Настолько глубоко войти в чужую жизнь, чтобы люди, услышав мой голос, подумали, будто разговаривают сами с собой: вот чего я желала, если мое существование найдет отклик в тысячах сердец, то тогда, казалось мне, это существование будет некоторым образом спасено.
Теперь, когда мою книгу опубликовали, было бы естественно, чтобы я присутствовала на собраниях Национального комитета писателей; этого не случилось из-за щепетильности, которая впоследствии нередко побуждала меня к подобной сдержанности. Мое согласие с Сартром было таким безоговорочным, что мое присутствие бесполезно дублировало бы его собственное; а бесполезное, оно, как мне казалось, становилось не к месту и выглядело показным; я опасалась не осуждения других, а собственного смущения: внутренне у меня создалось бы впечатление, будто я нескромно выставляю себя напоказ. Такой запрет, возможно, не имел бы силы, если бы я с первых дней сопровождала Сартра в Национальный комитет писателей, и, безусловно, я не посчиталась бы с этим, если бы заседания увлекали меня: но Сартр находил их скорее скучными. Я была довольна, когда Камю попросил меня отдать «Кровь других» в издательство «Минюи»[124]. Мне хотелось бы «что-то делать», но меня отталкивало символическое участие, и я оставалась дома.
Литература погрузилась в сон, зато случился довольно оживленный театральный сезон. Барро поставил в «Комеди Франсез» «Атласный башмачок». Многое раздражало нас в этой драме, когда мы прочитали ее несколько лет назад; однако нас восхищало то, что Клоделю удалось объединить в любви небо и землю. Он возмущал нас с тех пор, как написал свою «Оду маршалу», но нам было все-таки интересно послушать пьесу и посмотреть, как трактует ее Барро. Спектакль начался в шесть часов и продолжался более четырех часов: он держал нас в напряжении. Как травести Мари Бель меня смутила: у доньи Пруэз я предполагала больше мальчишеской грации, однако ее голос меня покорил: он воспламенял Африку и Америку, пустыню и океан, он обжигал сердца; Барро выглядел весьма тщедушным Родриго посреди этой неопалимой купины. Его мизансцены не соответствовали друг другу. Чтобы изобразить человеческими движениями морские волны, он, по счастью, вдохновился китайским театром; в других изобретениях узнавался новатор «Голода»; занавес не один раз поднимался над декорациями, достойными «Шатле». На выходе мы в растерянности задавались вопросом, какой путь он выберет. Чуть позже в «Карманном театре» молодая труппа показала «Грозу» по Стриндбергу: как режиссер и как актер Жан Вилар подавал большие надежды. Нам не нравились пьесы Жироду, и я не знаю, почему мы пошли смотреть «Содом и Гоморру»: вместе со всеми мы заметили появление ангела, которого звали Жерар Филип.
Клузо снял «Ворона» по сценарию Шаванса. Некоторые участники Сопротивления обвиняли его в поддержке вражеской пропаганды: показанный в Германии, фильм представил бы Францию постыдным образом. На самом деле фильм не вышел за границы страны. Друзья Клузо настаивали, что фильм осуждал анонимные письма, в то время как оккупанты призывали французов тайно доносить на своих соседей. Мы не думали, что «Ворон» оказывал какое-то моральное влияние или заслуживал патриотическое возмущение: мы считали, что Клузо талантлив.
В начале января я отправилась в заснеженные места. Сартр не сопровождал меня, но Бост поехал со мной в Морзин, где друзья сняли дом. На белых крышах деревни, на улицах, пахнущих мокрым деревом, я с нежностью обрела свое прошлое. Но у меня возникли осложнения; французская методика изменилась, инструкторы категорически запрещали использование поворота упором, приходилось все осваивать заново, и я жестоко мучилась. «Я отдала бы премию Ренодо, чтобы уметь резко тормозить поворотом на нижней части склона», — писала я Сартру. И все-таки я очень радовалась и много ела.