смотрела на корзину цветов, присланную моими ученицами, на графин с оранжадом на прикроватной тумбочке: больше я ничего не желала, мне всего было достаточно.
Мало-помалу я приходила в себя. Моя мать приходила почти каждое утро, Сартр — во второй половине дня, когда не был в Лане. Моя сестра, Ольга, мадам Лемэр, Бост сменяли друг друга у моего изголовья; я с ними разговаривала. Настал день, когда я смогла читать. В первом романе Тида Монье «Короткая улица» я вновь встретилась с Провансом. Врач хотел знать, не задеты ли всерьез мои легкие, и велел мне сделать рентгеновский снимок; какая пытка — стоять на ногах! Я чуть не упала в обморок. В течение двух дней я дожидалась результатов, скорее с любопытством, чем с опаской; покидая свой гостиничный номер, я плакала, но мысль поехать в туберкулезный санаторий меня не возмущала. «Это будет определенный опыт», — говорила я себе. Я хранила верность своей позиции: принимать все, что посылает мне жизнь. Я сетовала на то, что мир однообразен и повторяется: ну что ж, теперь и он изменится! Наша троица с ее волнениями и наваждениями в конце концов стала тяготить меня, поэтому «ссылка» в санаторий казалась мне успокоением. Возможно также, эта отстраненность была всего лишь шаткой защитой: если бы мне действительно пришлось долгое время лечиться где-то далеко, сохранила бы я свое хорошее расположение духа? Но от этого испытания я была избавлена. Мне разрешили выздоравливать в Париже.
Сартр забронировал мне в гостинице Марко номер, более просторный и более удобный, чем в «Руаяль-Бретани». У меня сохранялся постельный режим, но как же я была счастлива покинуть клинику! Это было время пасхальных каникул; в обед Сартр пошел в «Куполь» за порцией дежурного блюда и осторожно, стараясь ничего не опрокинуть, принес его в мой номер; вечером я ела ветчину, фрукты, ко мне возвращались силы. Беда в том, что я оказалась во власти всех тех, кому приходила в голову мысль навестить меня. К тому же затворничество стало меня угнетать. Я пробовала сделать несколько шагов в своем номере, и у меня закружилась голова; надо было заново учиться держаться на ногах. Сартр уехал в Лан, и немного примирившиеся Марко с Бостом помогли мне осуществить мой первый выход; они отвели меня в Люксембургский сад, причем каждый держал меня за руку: от солнца и свежего воздуха кружилась голова, я пошатывалась.
Я снова читала газеты: те же, что раньше, но еще и «Сё суар», газета появилась в начале марта, ею руководил Арагон, а за блок внешней политики отвечал Низан. Хотя Блюм и объявил о паузе, финансовая верхушка систематически стремилась погубить его правительство. Лиги были распущены, но Ля Рок сразу основал Французскую социальную партию, а вслед за тем Дорио — Французскую народную партию, к которой присоединился Рамон Фернандес. На одно из собраний ФСП рабочие Клиши ответили мощной манифестацией, которая в результате нападения полиции стоила жизни пятерым из них. В Испании дела были плохи. Франкисты бомбили Мадрид и Страну Басков; в Дуранго они устроили массовое убийство женщин и детей; немецкие самолеты громили Бильбао. В конце апреля побоище в Гернике вызвало возмущение некоторых католиков: Мориак, Мадоль, Бернанос, Маритен выразили протест. Во Франции началась новая кампания в прессе против детской каторги: в Эссе умер девятнадцатилетний заключенный исправительной колонии, став жертвой жестокого обращения; правительство обещало, что все изменится, но ничего не менялось в Эссе, Амьене, Меттре. Не в силах побороть несчастья мира, я хотела забыть о них. Я с радостью подчинилась врачу, предписавшему мне поехать отдохнуть на три недели на юг.
Ольга проводила меня на поезд; в моем купе было чересчур жарко, мне не удалось заснуть, и я всю ночь читала «Улитку Люксембургского сада» Андре Байона. На рассвете прибыли в Тулон, там пахло мимозой и рыбой; я села на автодрезину, которая, опасно раскачиваясь, следовала вдоль побережья по извилистому пути. На каждом повороте мне казалось, что она сойдет с рельсов. Врач запретил мне проживание на берегу моря, длительные прогулки и всякую усталость; я остановила свой выбор на Борм-ле-Мимоза. Вокзал оказался заброшенной лачугой, где вышла я одна; вокруг никаких служащих. Полуденное солнце и все запахи Прованса обрушились на меня: это было лучезарное возвращение к жизни после туманов выздоровления. Вместе со мной на крутую тропинку, которая вела к деревне, ступил какой-то мужчина, он-то и позаботился о моем чемодане. С площади было видно совсем близкое море и Йерские острова, но я решила, что расстояние между нами достаточное; я больше не чувствовала себя больной. Впервые в жизни я жила на курорте, и меня это прежде всего забавляло. Я остановилась в лучшей гостинице — полный пансион за тридцать франков — и пичкала себя едой, наблюдая за старыми девами, игравшими под верандой в белот. Я гуляла по холмам и сосновым лесам с их прекрасными песчаными тропинками, которые местные люди торжественно именовали «бульварами»: я снова видела тяжелые мохнатые цветы ярких расцветок, но без запаха, и травы с терпким ароматом, которые мне так нравилось растирать пальцами. Я читала новеллы Фолкнера и до отвала насыщалась солнцем. Но по прошествии трех дней мне стало невыносимо видеть за каждой трапезой одни и те же лица. Я надела на спину свой рюкзак и двинулась в путь. Вопреки рекомендациям врача, я совершила поход в Поркроль и Пор-Кро. Затем я направилась в сторону гор. В Коллобриере лил дождь, и два дня я провела в гостинице, где была единственным постояльцем; в столовой, выложенной красной плиткой, я читала «Джалну» Мазо Деларош, которая навела на меня смертельную скуку, «Обманутые надежды» Моравиа, слегка наскучившие мне, и работу Моргана «Эмбриология и генетика», которая тоже меня не обрадовала. Мне советовали прибавить в весе: я объедалась каштановым кремом, фирменным блюдом здешних мест, именно здесь я вновь обрела каштановые рощи моего детства; спать я ложилась в десять часов вечера; я лелеяла себя: это была новая игра. Мне также советовали не ходить слишком много. Но постепенно я возобновила длительные переходы, к которым привыкла. Я преодолела горный массив Мор, через раскаленные леса, под грозовым небом я шла в Шартрёз-де-Ла-Верн; я видела полуостров Сен-Тропе, его взгромоздившиеся на возвышенности деревни, его дикие выступы, куда можно добраться лишь по таможенным тропам или оцарапавшись ветками колючих зарослей. Сюжеты книг, которые я читала, дополнялись причудливыми пейзажами; среди красных скал Эстереля, в «адских ущельях», где действительно стояла дьявольская жара, меня покорила книга Оруэлла «Фунты лиха в Париже и Лондоне». Я взбиралась на верхушку горы Винегр. В Таннероне я вдыхала аромат цветущей мимозы. И снова здоровье, радость струились по моим венам.
В деревенских почтовых отделениях я, как подарок, каждый раз находила письма от Сартра. Он рассказывал о постановке Жан-Луи Барро по пьесе Сервантеса «Нумансия» с декорациями Масона — это действительно был новый спектакль и местами прекрасный. Он сообщил мне новость, от которой сердце мое наполнилось радостью; его вызвали к Галлимару: «Меланхолию» приняли. Вот как он рассказывал мне об этом:
«Итак, я вышел на Северном вокзале без двадцати три. Бост ждал меня. Мы взяли такси, и я заехал в гостиницу за “Геростратом”. Оттуда мы поехали в “Дом”, где встретились с Пупеттой, вносившей поправки в две другие новеллы: “Новизна ощущений” и “Стена”. Мы с Бостом к ней присоединились и к четырем часам закончили дело. Я оставил Боста в маленьком кафе, где я дожидался Вас в тот день, когда Вы с грустью ходили забирать текст, отвергнутый “НРФ”. Торжествуя, я вошел в издательство. Семь человек ожидали на этаже, кто Бриса Парэна, кто Хирша, кто Селигмана. Я назвал свое имя и попросил о встрече с Поланом дородную женщину, управлявшую стоявшими на столе телефонами. Она взяла один из этих телефонов и сообщила обо мне. Мне велели подождать пять минут. Я сел в углу на маленький кухонный стул и стал ждать. Я видел, как прошел Брис Парэн, взглянув в мою сторону, похоже, он меня не узнал. Я начал перечитывать “Стену”, чтобы отвлечься и отчасти чтобы утешиться, поскольку “Новизна ощущений” не очень мне понравилась. Появился невысокий нарядный господин. Ослепительная сорочка, галстук с булавкой, черный пиджак, брюки в полоску, гетры, немного сдвинутый назад котелок. Лицо красное с большим острым носом и суровыми глазами. Это был Жюль Ромен. Успокойтесь, это был именно он, а не кто-то похожий. Прежде всего, вполне естественно, что он оказался там, а не где-то еще; к тому же он представился. Вот так. Обо мне все забыли, через какое-то время дородная женщина при телефонах вышла из своего угла и попросила огонька у оставшихся четверых. Ни у кого из них огонька не оказалось. Тогда она с кокетливой дерзостью заявила: “Вас здесь четверо мужчин, и у вас не найдется огонька?” Я поднял голову, она, взглянув на меня, неуверенно добавила: “Пятеро”. Потом спросила: “А вы что здесь делаете?” — “Я пришел к господину Парэну… нет, к Полану”. — “Хорошо, поднимайтесь!” Я поднялся на третий этаж и очутился перед высоким смуглым человеком с темными усами с проседью. Он был несколько грузноват, одет во все светлое, и у меня создалось впечатление, что он бразилец. Это был Полан. Он пригласил меня в свой кабинет; у него был ласковый голос с высокими женскими нотками. Я сел на краешек кожаного кресла. “Что это за недоразумение с письмами. Я не понимаю”, — сразу начал он. “Причина недоразумения во мне, — отвечал я. — Я никогда не думал печататься в журнале”. — “Это было бы невозможно, — сказал он. — Прежде всего, текст слишком длинный, у нас ушло бы шесть месяцев на его публикацию, к тому же, мы бы потеряли читателей уже на втором выпуске. Хотя работа восхитительна”. Затем последовало несколько хвалебных эпитетов, сами можете себе представить каких: “интонация такая личностная”, ну и так далее. Мне было не по себе, поскольку я думал: “Теперь он сочтет мои новеллы плохими”. Вы скажете, что мнение Полана не имеет значения. Но раз мне было лестно, что ему понравилась “Меланхолия”, то, если он сочтет мои новеллы плохими, мне будет неприятно. А он тем временем продолжал: “Вы знаете Кафку? Несмотря на различия, в современной литературе я не вижу никого, кроме Кафки, с кем я могу сравнить вашу работу”. Поднявшись, он вручил мне номер журнала “Мезюр” со словами: “Одну из ваших новелл я отдам в “Мезюр”, а другую оставлю для “НРФ”. Я возразил: “Они немного… э-э… э-э… вольные. Я касаюсь вопросов в какой-то мере сексуальных”. Он снисходительно улыбнулся: “Мезюр” в этом отношении очень строг, но в “НРФ” мы печатаем все”. Тут я ему объявил, что у меня есть еще две… “Вот как! — обрадовался он. — Давайте их мне, я выберу то, что больше подходит к содержанию номера журнала, хорошо?” Через неделю я отнесу ему две другие, если мои поездки не помешают мне закончить “Комнату”. И еще он сказал: “Ваша рукопись у Бриса Парэна. Он не совсем со мной согласен. Он находит длинноты и невыразительные пассажи. Но у меня другое мнение: я считаю, нужны тени, чтобы отчетливее проявились яркие пассажи”. Вот тебе и на, я был раздосадован. А он добавил: “Но ваша книга наверняка будет принята. Галлимар