не может ее не принять. Впрочем, я провожу вас к Парэну”. Мы спустились этажом ниже и попали к Парэну, который в точности похож на Констана Реми, только более лохматый. “Это Сартр”. — “Я так и думал…” — сердечно отозвался тот. — “Впрочем, есть только один Сартр”. И сразу начал обращаться ко мне на “ты”. Полан поднялся к себе, а Парэн провел меня через курилку, где полно кожаных кресел с людьми, и мы очутились на солнечной зеленой террасе. Мы сели на деревянные кресла, покрытые белой эмалевой краской, рядом стоял такой же деревянный стол. Он стал говорить мне о “Меланхолии”. Трудно в подробностях передать Вам то, что он говорил, но в целом это выглядит так: прочитав первые тридцать страниц, он подумал: вот персонаж, представленный как герои Достоевского; надо, чтобы так оно и продолжалось и чтобы с ним происходили невероятные вещи, поскольку он асоциален. Но начиная с тридцатой страницы его постигло разочарование и стали раздражать слишком невыразительные вещи в популистском духе. Ночь в отеле он находит чересчур затянутой (ту, с двумя служанками), потому что любой современный писатель может создать такую ночь в отеле. Слишком затянут и бульвар Виктора Нуара, хотя ему кажутся “отличными” женщина с мужчиной, которые ссорятся на бульваре. Ему не нравится Самоучка, которого он находит совсем невыразительным и в то же время карикатурным. Зато ему очень нравится тошнота, зеркало (когда персонаж попадает в ловушку зеркала), приключение, разговор людей в пивной. На этом он остановился, остального не прочитал. Он находит стиль искусственным и думает, что это ощущалось бы меньше (газетный стиль), если бы я не старался “спаивать” части “фантастического” с частями популистскими. Ему хотелось бы, чтобы я убрал, насколько возможно, популизм (город, бесцветный стиль, фразы вроде: “Я слишком плотно пообедал в пивной «Везелиз»”) и вообще спайку как таковую. Ему очень нравится месье де Рольбон. Я сказал ему, что в любом случае, начиная с воскресенья, спайки больше не будет (есть только страх, музей, обнаружение существования, конец.) Он сказал мне: “Если мы считаем, что можно что-то изменить в книге молодого автора, то у нас здесь принято возвращать ему рукопись в его же собственных интересах, чтобы он внес какие-то поправки. Но я знаю, как трудно переделать книгу. Ты посмотришь и, если не сможешь что-то изменить, что ж, тогда мы примем соответствующее решение”. Вел он себя немного покровительственно, в духе “молодого старшего”. Поскольку у него были дела, я ушел, однако он пригласил меня выпить вместе с ним после того, как он освободится. Тогда я решил подшутить над младшим Бостом. Поскольку по оплошности я оставил рукопись “Меланхолии” у себя, то, войдя в кафе, я, не говоря ни слова, бросил ее на стол. Он взглянул на меня, немного побледнев, а я с несчастным и притворно непринужденным видом заявил: “Не приняли”. — “Нет! Но почему?” — “Они находят это невыразительным и нудным”. Он был ошарашен, потом я все ему рассказал, и он страшно обрадовался. Я снова его оставил и пошел выпить с Брисом Парэном. Я избавлю Вас от пересказа разговора в маленьком кафе на улице дю Бак. Б.П. довольно умен, но не более того. Этот тип, как и Полан, думает над языком: это их дело. Знаете старый прием: диалектика всего лишь словопрение, поскольку смысл слов неистощим. Поэтому диалектично все, и так далее. Он собирается писать диссертацию на эту тему. Мы с ним расстались. Через неделю он мне напишет: “Что касается поправок в “Меланхолии”, то я, естественно, жду Вас, и мы вместе решим, что делать…”»
После моего возвращения в Париж Сартр сообщил мне новые подробности в деле с «Меланхолией». Полан отказался печатать ее только в «НРФ»; внутренний рецензент, которому поручено было написать заключение, был озадачен. Зная, что Сартра рекомендовал Пьер Бост, на своем вкладыше он пометил: «Спросить у Пьера Боста, есть ли у автора талант». Затем книгу прочитал Галлимар, и, похоже, она ему понравилась, не понравилось лишь название. Он предложил другое: «Тошнота»; я была против, и напрасно, позже я это поняла; однако я опасалась, что публика может принять «Тошноту» за натуралистический роман. Было решено, что произведение появится в течение 1938 года. Полан опубликовал в «НРФ» «Стену»; эта новелла неизвестного автора удивила читателей; Сартр получил большое количество писем. Кроме того, он получил назначение в лицей Пастера в Нёйи. Я заканчивала вносить поправки в сборник рассказов «Главенство духа», который моя сестра перепечатывала на машинке: после начала занятий в октябре Сартр порекомендует его Брису Парэну.
Я вновь полностью обрела свою веселость и вовсю наслаждалась Парижем. Я видела черных танцовщиков из нью-йоркского «Коттон Клаба», воскресивших в моем сердце миражи Америки. Открылась Всемирная выставка. Мы часами стояли перед шедеврами французского искусства и еще больше времени проводили в залах, посвященных Ван Гогу: мы впервые видели его творчество целиком, от черноватых набросков его юности до ирисов и воронов Овера. В середине июля открылся испанский павильон, и мы испытали настоящее потрясение от «Герники» Пикассо.
Низан вернулся с Конгресса писателей, проходившего в Мадриде, который постоянно бомбили; он очень живо описал нам поведение различных участников во время бомбардировок, невозмутимость одних, смятение других; там был один человек, который при малейшем взрыве бросался на четвереньках под стол. Низан рассказал, что в развороченном Мадриде энтузиазма не убывает. Ситуация, однако, складывалась критическая. В начале мая анархо-синдикалистское восстание, залившее кровью Барселону, чуть было не отдало в руки фашистов Каталонию. Негрин сформировал новое правительство и попытался пресечь организованные анархистами и троцкистами беспорядки, наносившие вред борьбе против Франко; были арестованы лидеры ПОУМ, которую коммунисты разоблачали, как сборище предателей. Между тем анархисты и социалистическая фракция обвиняли Негрина и сталинистов в том, что, убивая движение масс, они убивают Республику. Эти разногласия не предвещали в будущем ничего хорошего. Нацистская авиация усиливала бомбардировки Мадрида и Барселоны; на севере удваивало силу франкистское наступление. 19 июня пал Бильбао. Левые французские нейтралисты начали понимать свою ошибку. В газете «Вандреди» Геенно занялся самокритикой: «У людей моего возраста сохранилось множество удручающих воспоминаний», — писал он. И приходил к заключению: «Следует смириться с возможностью войны, дабы спасти мир». Подобный поворот намечался у многих. Однако правительство и не помышляло менять своей позиции. Несмотря на чрезмерную осторожность, правительство Блюма пало под натиском железных дорог, страховых компаний и банков. Не было никаких шансов, что Шотан решится на вмешательство. С новым кабинетом министров левые оставались у власти; однако «Канар аншене» далеко не шутила, когда сообщила, что дело движется к совершенно новой форме Народного фронта: без коммунистов, без социалистов, без радикалов.
Ночью 14 июля мы танцевали на местных балах, на Монпарнасе, на площади Бастилии, и я покинула Париж, где Сартр задерживался еще на несколько дней. Я решила исследовать местность, самую возвышенную из тех, куда отваживалась добираться пешком: Панье посоветовал мне окрестности перевала Аллос. Отправившись в полдень из Лозе, я переночевала в высокогорном приюте у подножия Труа-Эвеше, откуда утром начала восхождение; тропинка, обещанная путеводителем «Гид Блё», была почти неразличима, и вскоре меня поверг в ужас обрыв, разверзшийся подо мной; спасаясь от него, я карабкалась все выше и выше, и пустота у моих ног становилась все глубже; я остановилась: если следовать таким путем, вершины я не достигну; однако, думала я, и спуститься, не сломав себе шею, я тоже не могу; с бьющимся сердцем я застыла на склоне. Попробовала сделать шаг: от усталости и страха меня пошатнуло, чтобы упрочить свое равновесие, я сбросила рюкзак, и он упал в ложбину: как добраться до него, не разбившись? Я снова вытянула ногу; метр за метром, я двинулась в путь крайне медленно, мне казалось, я никогда не достигну плоской поверхности. Внезапно земля ушла у меня из-под ног, я соскользнула, ухватившись за камни, которые покатились вместе со мной. «Ну вот! — сказала я себе. — Это случилось, случилось со мной: все кончено!» Я очутилась на дне лощины с ободранным бедром, но целыми костями; я удивлялась тому, что не испытывала сильного волнения, когда думала о близкой смерти. Подобрав свой рюкзак, я мчалась до самого Лозе, там я остановила машину, которая доставила меня на другую сторону горы в шале-отель перевала Аллос, где я заснула, мрачно повторяя: «Потерян целый день!»
В последующие дни я все наверстала. Я шагала по высоким горам, где сверкали зернистые снега ослепительной белизны, по плоскогорьям, где все деревни были отданы во власть крапиве и змеям. В последнюю ночь я спала на скамье в заснувшем Рье; в час, когда черепичные крыши начинают вырисовываться на светлеющем небе, я села в автобус до Марселя, откуда вместе с Сартром и Бостом должна была ближе к вечеру отправиться на судне в Пирей.
Мы давно уже планировали это путешествие в Грецию; в этом случае, как и во многих других, мы если не следовали моде, то, по крайней мере, подчинялись обстоятельствам; множество небогатых интеллектуалов ухитрялись за небольшие деньги посещать эту страну, далекую, но с низким денежным курсом. Жеже побывала там в прошлом году; она подхватила малярию, но была в полном восторге и снабдила нас ценными сведениями. Бост горел желанием сопровождать нас, и было решено, что он поедет с нами на две или три недели.
Сартра и Боста я встретила на вокзале, и мы отправились за провиантом. Палубные билеты, которые мы взяли, давали нам право только на переезд, но без питания; благодаря такой экономии, у нас были полные карманы, и в роскошных колбасных на улице Парадиз мы сгребли все, что нас прельщало: меня охватило упоительное ощущение не покупки, а грабежа. Мы сели на «Кайро Сити» и заметили, что среди палубных пассажиров происходит стихийное расслоение; возвращавшиеся в страну бедные эмигранты толпились со своими тюками на носу, а весьма немногочисленные туристы загорали на корме. Мы взяли напрокат шезлонги, разложили свои рюкзаки и одеяла — у нас даже не было спальных мешков — и нагреватель, который захватил Бост — техник экспедиции. Другой лагерь образовали две пары лет тридцати; на Монпарнасе мы встречали одну из женщин, бойкую брюнетку с крутыми крепкими бедрами, и ее мужа, высокого загорелого блондина, красавца, которого мы прозвали «симпатичный верзила»; спина его уже лупилась от солнца, и его спутница смазывала ему ожоги мазью. В шесть часов утра, когда матросы обливали палубу водой, они прыгали в купальных костюмах под ледяные струи и казались необычайно счастливыми.