обществом, на которое смотрела издалека с насмешливой отстраненностью. Именно эта отдаленность делала ее столь требовательной интеллектуально: она целиком отказывала в доверии этой чужой цивилизации и принимала лишь истины, доказанные в свете универсального разума. Своему положению изгнанницы она была обязана также и причудливым, а нередко странным видением вещей и людей.
Свое свободное время я проводила не совсем так, как в предыдущие годы. Я забросила Монпарнас. Ольга снова ходила на занятия в «Ателье», она вернулась туда тайком; потом, чтобы подавать реплики одной подружке, выучила роль Оливии в «Двенадцатой ночи» Шекспира; когда они проходили прослушивание, ею заинтересовался Дюллен и очень ее хвалил. И тотчас весь класс захотел подружиться с ней, но что еще важнее, она почувствовала уверенность и теперь приходила на занятия регулярно, отныне не было усерднее ученика, чем она. Она совершенствовала свою дикцию, старательно повторяя «Карл у Клары украл кораллы, а Клара у Карла украла кларнет». Она делала упражнения на импровизацию с разными преподавателями, работала над пантомимой с Жан-Луи Барро. Дюллен ценил ее и показал Барро; он нередко говорил мне о ней с явным уважением. Она поселилась в отеле на площади Данкур, и я часто встречалась с ней за ужином в маленьком ресторане рядом с театром, который посещали актеры труппы и ученики школы. О тех и о других она рассказывала мне множество историй.
Прекрасная Мадлен Робинсон в театре и в кино сыграла не одну роль, но продолжала учиться ремеслу; она жила неистово и беспорядочно, бросая деньги на ветер, одеваясь прелестно, но всегда несколько небрежно: она презирала благопристойность, осторожность, видимость, и Ольга ее за это уважала. Среди дебютанток Дюллен предсказывал самое прекрасное будущее Берте Тиссан, маленькой некрасивой уроженке Люксембурга, но зато наделенной необычайным темпераментом; в роли Марии в спектакле «Благовещение» она заставила плакать своих товарищей. Многого ожидали и от смуглой девушки с длинными косами и выразительным лицом, которая взяла себе псевдоним Андре Клеман; она была очень близка с забавным парнем, весьма талантливым, по имени Дюфило. Я познакомилась с Сесилией Бертен, которая, предназначая себя театру, готовилась вместе с тем к сдаче экзамена по философии. С блестящими глазами, выступающими скулами, темной кожей, она рядилась в шали ярких расцветок, делавших ее похожей на цыганку: у нее был шарм, но ей не хватало естественности. Ольга довольно тесно сдружилась с одной югославкой с черными, как вороново крыло, волосами, которую я часто встречала на Монпарнасе, ее тоже звали Ольга. Но из всех девушек и юношей школы ее любимцем был Мулуджи, который уже прославился в двух или трех фильмах; в шестнадцать лет ему удалось избежать неуклюжести отрочества, он сохранил серьезность и свежесть детства. Принятый Жаком Превером и его группой, в частности Марселем Дюамелем, общаясь с ними, он приобрел на удивление разноплановую культуру; поразительно, сколько разных вещей он знал и не знал. Хорошо знакомый с давних пор с сюрреалистической поэзией и американскими романами, теперь он открывал Александра Дюма и восторгался им.
Его происхождение, его успех ставили его вне общества, которое он судил с юношеской непримиримостью и пролетарской суровостью. «У рабочих так не делается», — нередко говорил он осуждающим тоном. Буржуазия и богема казались ему одинаково порочными. Замкнутый до дикости и безудержно душевный, с плеча решая, что зло, а что добро, и вместе с тем растерянный до замешательства, чувствительный, открытый, с внезапными пристрастиями, крайне доброжелательный, но обидчивый, а при случае и вероломный, он казался обворжительным маленьким чудовищем. Он ладил с Ольгой, ведь и в ней сохранилось что-то от детства.
Нередко Ольга спускалась с Монмартра в Сен-Жермен-де-Пре. Думаю, это она в первый раз привела меня в кафе «Флора», где у меня вошло в привычку проводить вечера с ней и с Сартром. Кафе стало местом встречи людей кино: режиссеров, актеров, ассистенток режиссера, монтажниц. Там мы сталкивались с Жаком и Пьером Преверами, Гремийоном, Ораншом, сценаристом Шаванном, членами бывшей группы «Октябрь»: Сильвеном Иткиным, Роже Бленом, Фабьеном Лорисом, Бюссьером, Баке, Ивом Деньо, Марселем Дюамелем. Там можно было увидеть и очень красивых девушек. Самой яркой была Соня Моссе, чье лицо и великолепное тело — хотя и немного пышное для ее двадцати лет — вдохновляли скульпторов и художников, среди прочих Дерена; она поднимала на затылок искусно скрученные жгутом изумительные светлые волосы; меня восхищала выдержанная оригинальность ее украшений и туалетов: в числе прочего я восторгалась одним платьем строгого покроя из старого и очень дорогого кашемира. Обычно ее сопровождала приятная брюнетка с коротко стриженными волосами и мальчишескими повадками. Иногда, с ракушками в ушах, с ощетинившимися колючками глазами появлялась Жаклин Бретон, размахивая в перезвоне браслетов руками с вызывающими ногтями. Но самым распространенным женским типом были, как мы их называли, «потрясные»: создания с бесцветными волосами, источенные наркотиками, алкоголем или жизнью, с унылыми ртами и бесконечно вытянутыми глазами.
У «Флоры» были свои нравы, своя идеология; небольшая группа завсегдатаев, встречавшихся там ежедневно, не относилась полностью ни к богеме, ни к буржуазии; большинство из них неведомо каким образом имели отношение к миру кино и театра; они жили на неопределенные доходы, уловками и надеждами. Их богом, их оракулом, их властителем дум был Жак Превер, чьи фильмы и стихи они почитали, чей язык и склад ума пытались копировать.
Нам тоже нравились стихи и песни Превера: его мечтательный и слегка несуразный анархизм полностью подходил нам. Нас очаровали фильмы — сначала «Дело в шляпе», а потом «Забавная драма», поставленная Карне с Барро, Жуве, Франсуазой Розе. Особенно нам понравилась «Набережная туманов», где восхитительно играли Габен, Брассёр, Мишель Симон и чудесная незнакомка, которую звали Мишель Морган. Диалог Превера, кадры Карне, туманное отчаяние, пронизывающее фильм, взволновали нас: тут мы соглашались со своей эпохой, увидевшей в «Набережной туманов» шедевр французского кино. Между тем молодые бездельники «Флоры» вызывали у нас симпатию с оттенком раздражения; их антиконформизм служил им главным образом для оправдания собственной бездеятельности; они отчаянно скучали. Основным их развлечением были «потрясные»: у каждого с каждой поочередно бывала связь разной продолжительности, но обычно короткая; когда круг замыкался, все начиналось сначала, что приводило к однообразию. Свои дни они проводили, изливая отвращение в коротеньких скептических фразах, перемежающихся зевками. Они, не переставая, оплакивали человеческую дурость.
Воскресными вечерами, отказавшись от горестных красот скептицизма, они восторгались великолепием животного начала черных на улице Бломе. Несколько раз я сопровождала Ольгу на этот бал, куда приходили также Соня и ее подруги. Я встречала там Мари Жирар, мало изменившуюся со времен Берлина: она обосновалась на Монпарнасе и в тех местах, которые посещали люди с Монпарнаса. Мы были исключением: в ту пору очень немногие белые женщины смешивались с черной толпой, и совсем мало кто отваживался выйти на танцплощадку: рядом с гибкими африканцами и трепетными антильцами их скованность выглядела удручающе; если же они пытались избавиться от нее, то становились похожи на истеричек в трансе. Я не разделяла снобизма людей «Флоры» и не воображала, будто приобщаюсь к великой эротической тайне Африки; но мне нравилось смотреть на танцоров; я пила пунш; шум, дым, пары алкоголя, неистовые ритмы оркестра приводили меня в оцепенение; сквозь этот туман я видела мелькание прекрасных счастливых лиц. Мое сердце билось чуть сильнее, когда взрывалось смятение финальной кадрили: в веселом разгуле раскованных тел, мне казалось, я ощущаю собственный пыл жизни.
Дух кафе «Флора» торжествовал в кабаре, которое, благодаря поддержке Сони Моссе и еще одной коммандитистки, Аньес Капри, бывшей ученицы Дюллена, открылось на улице Мольера в начале 1939 года. Миниатюрная сцена с красным занавесом находилась в глубине маленького обитого тканью зала. Аньес Капри, напустив простодушный вид на свое острое личико, пела песни Превера, читала его стихи и стихи Аполлинера; я наслаждалась пикантной свежестью ее голоса: мне никогда не надоедало слушать ее исполнение «Ловли кита» или смотреть, как распускается на ее губах ядовитый «Безвременник». Ив Деньо, прославляющий достоинства аппарата для завязывания галстука, был потрясающим рекламщиком. Его номер «Бородачи», который он исполнял с Фабьеном Лорисом, заставлял нас смеяться до слез; у них был замечательный репертуар песен 1900-х годов, в самой популярной сцене действующим лицом был немецкий офицер, у которого новорожденный ребенок по стечению каких-то неясных обстоятельств умирал с голода: офицер предлагал целое состояние молодой эльзасской матери семейства, чтобы она согласилась покормить грудью его младенца.
Нет, нет, ни за что, у меня французская грудь.
Я не стану кормить сына немца, —
приложив руку к груди, отвечала дрожащим голосом бородатая эльзаска. Ирония, пародия занимали первое место в программах Капри; насмехаясь над старшими поколениями, мы испытывали изысканное удовольствие коллективного нарциссизма: мы ощущали себя ясными духом, умудренными, критичными и умными. Когда годом позже я поняла свою слепоту, свое невежество, я возненавидела все эти остроты.
Мы не совсем оставили «Дом», завсегдатаи которого были более потрепанные жизнью и более непредсказуемые, чем в кафе «Флора». Как-то вечером огромный Домингес, с которым мы познакомились уж не помню через кого, пригласил нас, меня и Ольгу, к себе в мастерскую; там были Рома, греко-румынка, с которой он тогда жил, художник Флорес и с дюжину других персон. В первый и единственный раз в своей жизни я играла в ту игру правды, от которой были без ума сюрреалисты. Почти все вопросы были сексуального или даже непристойного характера. Рому спросили, почему она любит спать с Домингесом: широким и полным очарования жестом она нарисовала в воздухе гигантское тело. «Потому что его столько!» — сказала она. Но в целом ответы, как и вопросы, были и пошлыми, и грубыми. Мы старались соответствовать, но ценой огромных усилий. Постепенно атмосфера стала, как сказали бы в «Канар аншене», на редкость оживленной: некоторые игроки, казалось, готовы были от слов перейти к действиям. Мы сбежали.