23 октября.
Новые попытки получить пропуск. Я отношу свои документы в полицейский участок XV округа, там мой след не обнаружат.
В девять часов вместе с моей сестрой и Жеже идем к Аньес Капри. Во всем чувствуется небрежность, это как в театре без освещения на вечерней репетиции. За одним столиком — Капри в белой меховой накидке, Соня в черных мехах с Мари-Элен и Жерменой Монтеро в забавной шляпке с красной вуалеткой. Деньо, один из бывших музыкантов, в смокинге, ужинает. Ледюк, в смокинге, подает. За другим столиком Тони с прелестной незнакомкой. Две неизвестные элегантные пары. Деньо поет «Торговку фиалками», слишком просто, и меня это раздражает. Капри очаровательна в черном с золотом платье, в черных туфлях с золоченой платформой высотой в три ладони; многие из ее песен под запретом, но осталось немало превосходных.
Говорят, до весны на французском фронте ничего не произойдет. Рассказывают о десятидневных увольнительных раз в четыре месяца.
25 октября.
Ольга довольна, поскольку курсы в «Ателье», возможно, возобновятся. Она хочет купить себе пальто на бульваре Сен-Жермен, но то, которое она выбрала, оказалось солдатской шинелью, и продавщица смеется над нами. Из Бёзвиля приехала ее сестра и остановилась в нашем отеле.
Вечером в кино фильм «Кнок». Фернан говорит, что в газетах много небылиц и что война будет долгой. Я больше не реагирую на все эти предсказания. Я работаю над своим романом, веду уроки и живу в каком-то отупении: будущее не просматривается.
27 октября.
Ежедневно по два раза в день директриса лицея Фенелон распространяет бумаги, в которых указываются волонтеры, помощники преподавателей, которые должны закрыть окна в случае тревоги и т. п.
Диктатор Сан-Доминго готов вроде бы принять у себя сто тысяч беженцев и нуждается в интеллектуалах. Фернан и Стефа собираются уехать туда. Мы обсуждаем листовку за «немедленный мир», которую подписали Жионо, Ален, Деа. Теперь, когда их добрые намерения оказались обмануты, они все протестуют. «Увидев слово “мир”, я подписал, не прочитав остального», будто бы сказал Ален.
29 октября.
В отеле, в седьмом номере, живет венка-гермафродит, гражданское состояние у нее мужское, и притом груди, пол женский, но и мужской тоже, борода и волосы на груди. В счастливые времена доктора Хиршфельда она была знаменита в Вене; после аншлюса, рассказывает она, ей пришлось покинуть родину, так как Гитлер заявил: «Такие люди мне здесь не нужны!» У нее куча сентиментальных горестей, поскольку она любит только настоящих мужчин, а сама нравится лишь педерастам. Есть у нее и более серьезные неприятности: Германия требует ее как солдата, а во Франции ее поместили в концентрационный лагерь; когда же она разделась, то там с ужасом обнаружили, что это женщина. Она все время плачет. Что же касается норвежки, кричавшей той ночью, то она пьяница, и когда слишком много выпьет, ее мужчина, чтобы успокоить, бьет ее.
30 октября.
Лиза провожает меня в участок. Я жду немного, и, когда называю свое имя, вид у служащего многообещающий. У меня есть пропуск! Я страшно обрадовалась. Он действителен до понедельника. Я должна остановиться в Нанси, и это будет целых пять дней, если врач вовремя даст мне свидетельство о временной нетрудоспособности. Я делаю необходимые покупки, провожу уроки и возвращаюсь, чтобы лечь в постель и вызвать доктора. Читая, я жду до половины девятого, у меня такое ощущение, будто я действительно больна. Он приходит: откинутые назад седеющие волосы, черепаховые очки, надлежащий вид. Он ощупывает меня, и увы! Находит обыкновенную ломоту. Он спрашивает меня в точности в духе Кнока: «Вы не карабкались по гладкой веревке? Не поднимали тяжелого чемодана? Очень странно». И еще с проницательным видом спрашивает: «У вас не бывает иногда ощущения, что вы садитесь на камень?» Тем не менее он идет за инструментами, чтобы удостовериться в отсутствии у меня аппендицита. Он берет у меня из пальца кровь и разводит ее в зеленой жидкости. Обнаруживает 11 000 лейкоцитов, это чересчур много, но для острого аппендицита недостаточно. Он выслушивает меня и с ученым видом рассказывает о воздействии холода на ноги, подняв брючину, чтобы показать свои длинные кальсоны; и еще говорит о кишечной петле у негров и эскимосов. «Когда негр выходит из своей хижины и ставит ногу на мокрую траву, он сразу ощущает кишечный рефлекс», — уточняет он. Наконец он подписывает мое свидетельство и жалует мне освобождение до следующего понедельника. Я быстро встаю и собираю чемодан.
31 октября.
Половина седьмого. «Дом», «Ротонда» едва пробуждаются. Восточный вокзал, я сажусь на тот же самый поезд, на котором два месяца назад уехал Сартр, на том же перроне. В поезде полно солдат. У моего соседа пальцы, как лошадиное копыто, лицо красное, дурацкое; остальные — довольно живые крестьяне, возвращающиеся из сельскохозяйственного отпуска; они играют в белот, разговаривают мало. Я говорю себе, что скоро они погибнут, и в то же время не могу в это поверить, все по-прежнему похоже на маневры, мнимую войну. Сельская местность затоплена; это выглядит поэтично и катастрофично — леса и изгороди, выступающие из огромных озер.
Я прибываю в Нанси в час пополудни. Никто даже не спрашивает у меня пропуска. Я иду по большой улице с чемоданчиком в руках. Мертвое молчание; лавки живут, кондитерские забиты конфетами, карамелью больших размеров, на вид свежайшей, но никого не видно, можно подумать, что город эвакуирован, на меня это произвело сильное впечатление. Выхожу на площадь Станислава, которая после прочтения «Лишенных почвы» Барреса всегда казалась мне такой привлекательной из-за своих таинственных позолоченных ворот; средь этого внушительного безмолвия она очень красива, пустынная под голубыми небесами, с рыжей листвой парка на заднем плане. Иду до другой площади, в штаб-квартиру, откуда меня посылают в жандармерию, которая еще закрыта. Решаю пойти сначала позавтракать и пересекаю парк, огромный, роскошно рыжий. Внезапно раздается пронзительный звук сирен; люди не паникуют, напротив, их стало гораздо больше, чем только что; я думаю, что речь идет о каком-нибудь учении, к которому нантийцы привыкли, и все-таки меня это немного удивляет. Наконец я понимаю: я приехала в самый разгар тревоги, а теперь дали отбой. В городе полно народа. Я нахожу главную улицу с магазинами, кинотеатрами, ресторанами; это напоминает Страсбург, только не так красиво; почти все дома обнесены деревянными изгородями: город кажется огромным лагерем. Какой-то человек кричит мне: «Когда я увидел вас, мне показалось, что я все еще на бульварах». Это из-за желтого тюрбана, высоких каблуков и сережек. Позавтракав в дешевом ресторане, я возвращаюсь в жандармерию. Там страшная сутолока, наступают друг другу на ноги, одна женщина застонала: у нее флебит; другая в слезах: она только что узнала о смерти своего ребенка. Пропуск в Мюлуз никому не выдают, приказ генерала. Все говорят по-немецки, даже солдаты. Через полчаса я оказалась в первом ряду; у меня берут мой документ, человек кивает головой, читая «Брюмат», и идет к лейтенанту, я бросаюсь вслед за ним. Лейтенант смотрит на меня через очки: «Это не для того, чтобы встретиться с приятелем?» — «О! Нет!» — как можно искреннее отвечаю я. Он дает мне двадцать четыре часа. Разочарованная, я ухожу в растерянности; только двадцать четыре часа… Смогут ли мне продлить пропуск? С грустью иду прогуляться вдоль каналов.
В шесть часов я на перроне вокзала, холодно, у меня болят ноги, оттого что я так много ходила на высоких каблуках. Нас целая толпа, гражданских и военных, ожидающих поезд. Вокруг кромешная тьма. На рельсах пляшут синие, красные, белые огоньки, но это не поезд, а всего лишь фонари; иногда подходит поезд, но всегда не наш; семь часов, половина восьмого: усталость, холод; все кажется нереальным. И вот наконец состав; толпа ринулась к нему, все битком забито, но я нахожу уголок. Полно эльзасцев; толстая женщина храпит так громко, что все купе смеется; по-французски никто не говорит. Все спокойны, не скажешь, что поезд идет к фронту; как это не похоже на замешательство парижан, бегущих в Кемпер со своим серебром! На улице ярко светит луна, местность равнинная, ледяная. Поезд останавливается на всех станциях, я вслушиваюсь в названия. Проезжаем Сарбур, Саверн, поезд пустеет, я остаюсь одна с солдатом. У меня появляется ощущение настоящего приключения. Больше пяти станций: эта история становится настоящей.
Брюмат. Я выхожу на пустую платформу, следую за людьми; на выходе ничего не спрашивают, стоят солдаты, но меня не останавливают. Возле вокзала поблескивает гостиница, затем при лунном свете я пересекаю пустынную местность. «Сартр где-то здесь», — думаю я с недоверчивым удивлением. А вот и «Таверн дю Серф», где, судя по его письмам, он завтракает. Я стучу в дверь отеля «Льон д’Ор». Никто не отвечает, но на меня направляют фонарь: патруль. Нельзя находиться на улице после полуночи. Я показываю свои документы, и два солдата любезно предлагают сопровождать меня; они из Парижа. Ударами прикладов они сотрясают ставни отеля «Экревис», но никто не отвечает. С полчаса мы блуждаем. Наконец — «Виль де Пари», я вхожу под навес, потом на задний двор, потом в дом. На одной двери написано: «Хозяин». Я стучу, и толстый белокурый эльзасец открывает мне. Он дает мне ледяную комнату. Дрожа, я привожу себя в порядок и ныряю в холодные простыни, поставив будильник на семь часов.
1 ноября.
Звонит будильник. Серый рассвет, все дома закрыты, на улице никого, кроме нескольких солдат. Сигнал горна. Я не испытываю радости, только беспокойство: как предупредить Сартра? Как добиться продления? Я чувствую вокруг себя угрозу, все зависит от каприза какого-нибудь офицера, от настроения жандарма. Однако пробуждение деревни — это романтично. Возле моих окон останавливаются грузовики: шум шагов, звук голосов, людей увозят. А что, если Сартра увезли именно сегодня? Я бегу в «Таверн дю Серф»: длинные деревянные столы, соломенные стулья, большая фаянсовая печь; все пока еще сонное, окна открыты, холодно, и я не чувствую себя в безопасности. У двух женщин добродушного вида я спрашиваю адрес школы, и они отвечают: «Штаб». Я пишу Сартру записку: «Вы забыли вашу трубку в “Таверн дю Серф”, она вас ждет» и выхожу на грязную улицу; миную крытый ход, пересекаю пустырь и вижу большое современное здание из красного кирпича с раскрашенными синим цветом, как витражи, окнами. Перед ним много солдат; у одного из них я спрашиваю, нельзя ли передать мою записку. «Должно быть, это кто-то из конторы», — говорит он задумчиво и обещает сейчас же передать мое письмо. Я во