звращаюсь в «Серф» и в глубине улицы вижу силуэт Сартра; я сразу узнала его походку, фигуру, трубку; но у него ужасная, как мох, борода, уродующая его, он не получал моей телеграммы и не ждал меня. В кафе нам нельзя, и я веду его в свой номер. С час мы разговариваем, и ему пора уходить. Я возвращаюсь в «Серф». Он сказал, что жандармы свирепствуют, и я по-прежнему беспокоюсь. В одиннадцать часов он возвращается, свежевыбритый; только он и его сослуживцы носят синюю форму авиации; никакого матрикулярного номера, как у всех фронтовиков. Многие солдаты в форме цвета хаки, в берете или пилотке с помпонами: это стрелки. Гражданских мало. Но таверна полна, наверняка потому, что сегодня 1 ноября. Мы обедаем за столиком в глубине. Решено заменить мою больную сестру на кузину, которую Сартр берется помочь мне отыскать. Хозяйки дружески на нас поглядывают, и я начинаю чувствовать себя затравленной.
После ухода Сартра я иду и ложусь в постель, я совершенно измотана и сплю три часа как убитая. Звонок будильника заставляет меня встать, тут приходит хозяйка, чтобы по-эльзасски сказать мне, что мой номер она обещала одной даме, приехавшей повидать мужа; жители находят это естественным и сочувствуют, опасаться следует лишь жандармов. Собрав вещи, я безуспешно ищу номер в «Экревис» и «Льон д’Ор». Я встречаю Сартра, он берется найти мне жилье, пока я хожу в жандармерию; жандармы отсылают меня в мэрию; мэр что-то обсуждает на эльзасском с сержантом и двумя тучными гражданскими, конца этому нет, но вот он взглянул на мой пропуск и, не разобравшись в моей просьбе о продлении, на всякий случай ставит штамп; призванный на помощь жандарм, на которого произвели впечатление парижские печати, заявляет, что мой пропуск действителен до вечера воскресенья. Какое облегчение! Я возвращаюсь в «Серф», забитый военными. Сажусь у стойки. Ко мне подходит стрелок, высокий, довольно красивый, с усиками; от него пахнет алкоголем: «Как? Вы все еще здесь? Мы ждали вас в “Экревис”». Я припоминаю, что, когда я входила в жандармерию, два типа мне крикнули: «До встречи в “Экревис”», а я не обратила на это внимания. «Я кое-кого жду». — «А почему бы не меня?» — говорит стрелок; он настаивает и сердится, должно быть, принимает меня за проститутку. «Я прекрасно знаю, что вы явились сюда не с воинственными намерениями», — говорит он. Я не желаю скандала, я ощущаю шаткость своего положения. Толстый приятель в нетерпении: «Ну что, ты идешь или нет?» — спрашивает он. Третий мне шепчет: «Оставьте». — «Мне бы очень хотелось, чтобы они оставили меня», — в отчаянии отвечаю я ему. Пьяный стрелок перемешивает угрозы с обещаниями покровительства; он пристально смотрит мне в глаза: «Так ты все-таки с нами или против нас?» — «Ни то, ни другое». — «Ты эльзаска или француженка?» — «Я француженка». — «Это все, что я хотел знать», — довольный, таинственно говорит он и предлагает мне свою палку, странную толстую дубину, от которой я отказываюсь. Появляется Сартр; я буду жить у его хозяйки, но без него, поскольку, когда он сказал, что «приезжает моя жена», она с шокированным видом ответила: «Но у вас нет жены», и ему пришлось уточнить: «Моя невеста». Мы ужинаем в «Льон д’Ор», где полно народа, есть даже одна женщина, приехавшая, наверное, сюда повидать мужа. До чего удивительна эта смесь тревожного приключения в темноте и холоде и грубого эльзасского комфорта: громкие голоса, дым, тепло, запах кислой капусты. Сартр обращает мое внимание на то, что ему говорят «вы», разговаривают с ним как с гражданским, потому что он с женщиной: ему это возвращает индивидуальность. Расстаемся мы рано: после девяти часов солдат не должно быть на улицах. Моя комната чуть согрета, но простыни ледяные; на стенах — куски ткани, на которых вышиты надписи на немецком: спите без забот.
2 ноября.
Я встаю в 6 часов, чтобы позавтракать вместе с Сартром; темно и холодно, где-то блестит огонек. В «Таверн дю Серф» сумрачно, лампы обернуты синей бумагой и горит лишь одна; в комнате почти пусто, хозяйки едва проснулись, они разводят огонь в печи; занимается заря. Почти тотчас приходит Сартр. «Сегодня он смеется и разговаривает, — замечает женщина, словно имеет в виду что-то механическое. — Обычно он тут читает». Она отодвигает принесенные мной книги и заговорщически произносит: «Сегодня у нас не читают». Она подает нам чудовищный эльзасский кофе, намного хуже, чем обычный гостиничный. Мы беседуем час, Сартр уходит проводить какие-то исследования, а я остаюсь в этой огромной пустой комнате, которая постепенно светлеет. На улице один за другим проходят солдаты с лопатами на плече; одна из девушек заведения ставит на край окна кофе и стакан рома, за которыми подходит с перекрестка солдат-полицейский, не перестающий следить за движением; у него большие шерстяные перчатки, изо рта идет пар. Я читаю роман Сартра, сто страниц, впервые я читаю сразу такой большой отрывок и нахожу его превосходным. Я делаю несколько замечаний, в частности о характере Марсель. Потом иду в кафе, где мы с Сартром обедаем. За ним приходят два его сослуживца, и они вместе идут искать комнату. Находят номер для нас с Сартром в «Бёф нуар». Местные люди щадят военных, за счет которых живут, и бывают с ними гораздо любезнее, чем с гражданскими. Так что все улажено. Долгие беседы. Сартр тоже считает, что сражаться никто не станет, это будет современная война, без убийств, подобно современной живописи — без сюжетов, музыке — без мелодии и физике — без материи.
3 ноября.
Смутное воспоминание, которое мне не удавалось определить вчера утром, это память о зимнем спорте. Та же темнота, тот же холод, то же добровольное усилие ради грядущего удовольствия, когда на рассвете погружаешься в ледяной мир, тот же запах сырого дерева в коридорах отеля. Солдаты собрались у стойки, наподобие инструкторов, которые в Шамони пьют по стаканчику перед первыми занятиями; минута временного комфорта на зимней заре. И я на каникулах, одна с Сартром в какой-то деревне. Впечатление улетучивается с наступлением дня, но в его первый час оно очень яркое и приятное: темный зал в «Бёф», украшенный приколотыми бабочками, головами оленей, чучелами птиц. Я с большим интересом читаю блокноты Сартра[99], мы поговорим о них, когда он вернется.
После полудня в бакалейной лавке я вижу двух солдат перед огромной кастрюлей с горчицей; никогда я не видела такого огромного количества горчицы; они собираются унести ее, но лавочница не хочет одалживать им кастрюлю. «Не могу же я унести горчицу в руках, — ворчит один из солдат и добавляет со злостью: — Эльзасцы плохие коммерсанты». Такая враждебность чувствуется всюду. Здешние люди отказываются эвакуироваться, потому что в других местах их называют бошами. А между тем они очень спокойны, хотя от фронта их отделяют всего десять километров.
Я показываю Сартру свой дневник. Он говорит, что мне следовало бы больше развивать то, что я говорю о себе. Мне самой этого хочется. Я чувствую, что становлюсь чем-то вполне определенным: скоро мне исполнится тридцать два года, я ощущаю себя сформировавшейся женщиной, хотелось бы знать, какой. В чем, например, я «женщина» и в какой мере не являюсь ею? И вообще, чего я требую сегодня от своей жизни, своей мысли, как определяю себя в мире? Если у меня будет время, я обдумаю это и запишу в дневнике.
5 ноября.
Вчера стояла мягкая погода. Сегодня потеплело. Я пользуюсь этим, чтобы погулять немного по деревне, она красивая. Двое солдат играют на перекрестке в мяч, другие дышат на скамейке свежим воздухом. Вокруг одни мундиры; все машины замаскированы, проходят лошади, грузовики. Однако сквозь войну проглядывает мир; возле канала еще сохранились голубые указатели, которые говорят о том, куда ведут дороги, но не сообщают, что дороги эти перекрыты. На крышах домов виднеется необычный мох; деревья, кажется, дерзко существуют сами по себе. Брюмат робко вновь обретает индивидуальность: он не только место расположения войск. И тем не менее… Вот старый деревенский автобус, но он замаскирован, водитель в военной форме, и вместо названия деревни на стекле можно прочитать слово «почта», затопленные грязью дороги упираются в заграждения.
В «Бёф нуар» со мной разговорился солдат, работающий в администрации. Он рассказывает о совершенно пустом Страсбурге, где остались лишь несколько администраторов; гражданские приезжают за своими вещами, но не имеют права там ночевать; табачные ларьки закрываются; все мертво. Но на Рождество люди ждут мира. Он тоже верит в «дипломатическую» войну, где не будет сражений. Чем ближе фронт, тем дальше война. Париж успокаивает прибывающих из Бёзвиля или Кемпера, а Брюмат успокаивает тех, кто приезжает из Парижа.
Сартр присоединяется ко мне в 4 часа, нам подают кофе в задней комнате, поскольку для военных кафе еще не открыто; хорошее место для разговора на углу длинного, покрытого бело-синей клеенкой, стола. Время от времени кто-нибудь открывает дверь и быстро уходит, извиняясь. Я говорю Сартру, что не стану сейчас писать о себе, о чем мы говорили позавчера. Я хочу закончить свой роман. У меня желание жить активно, а не анализировать подробно себя. В 5 часов мы переходим в большой зал и едим кровяную колбасу с картошкой. Под ясным звездным небом он провожает меня до привокзальной площади, потом исчезает в ночи.
В зале ожидания темно, много солдат и гражданских тоже, нагруженных тюками; у многих рюкзаки; на платформе крепкий запах вишневки. Прибывает поезд, до того забитый, что с трудом удается открыть дверцы. Я иду вперед, следуя за группой солдат, мне повезло отыскать уголок. Остановки на всех станциях вплоть до Саверна.
Саверн; девять часов, огромный, темный, кишащий вокзал. Есть буфет — зал ожидания, где пить нечего. Я выхожу, за мной увязался какой-то авиатор; мы пересекаем совершенно темную площадь, и он стучит в ворота отеля, о чем-то договаривается с хозяйкой, которую, похоже, хорошо знает, и она впускает нас. В унылой столовой я пью лимонад напротив авиатора, который пристает к служанке. Но нас почти сразу же прогоняют. Экспресс отходит лишь в полночь, и я чувствую себя немного затравленной. Унылый зал ожидания источает запах войны; сдвинутые столы завалены тоскливыми тюками: матрасы, одеяла, вещи эвакуированных; сами эвакуированные теснятся на стульях среди густого дыма, в нездоровом тепле радиатора, работающего на окиси углерода. Я, стоя в углу, читаю, потом выхожу. В подземном переходе сложены мешки, на мешках сидят солдаты и едят, другие отдыхают на ступеньках лестницы; платформа настолько заполнена солдатами, что нельзя сделать ни шага. Я остаюсь стоять, словно столпник, и настолько занята своими мыслями, что не чувствую, как прошел последний час ожидания. Поскольку она «неуловима», как сказал бы Сартр, эта война повсюду; эта платформа и