Борьба с совестью
Но король на другой день выпустил из города три тысячи человек, дабы они неумерли голодной смертью. Когда об этом узнала его высокая союзница ЕлизаветаАнглийская, она была весьма недовольна им; ему пришлось отправить к ней своегочрезвычайного посла, Филиппа Морнея — что он, впрочем, сделал охотно, охотно навремя удалил от себя Морнея. Последнему надлежало убедить королеву, что смертьгорстки несчастных французов не могла бы побудить испанскую партию к сдачеПарижа, пока у нее самой имелись запасы. Кроме того, король разрешил населениюделать краткие ночные вылазки и жать хлеб на полях близ крепостной стены.Внезапно у пекарей вновь появилась мука, за что народ, несомненно, благословлялбы короля. Но монахи и гражданское ополчение постарались предотвратить этоусиленным запугиванием, а также слухами, что король выдал хлеб лишь из большойнужды в испанском золоте. Войско его разбегается, а полки нашего законногоповелителя дона Филиппа уже близко! Благословен Творец, ничтожному еретикууготована гибель. Самая заветная его мечта — видеть, как вымирает столицакоролевства, — не сбудется.
Генрих как услышал это — содрогнулся от ужаса. Все, что говорилось о немгнусного внутри городских стен и просачивалось к нему наружу, не было для него,к сожалению, ново: собственная совесть твердила ему то же самое, и чем дальше,тем упорнее настаивала на том его совесть. «Генрих! Не добрую и не доблестнуюборьбу затеял ты здесь. Генрих! Те, с кем ты сражаешься, люди безоружные ипритом обитатели твоей столицы. Они падают от истощения, они теряют рассудок,более того, они грешат против естества, — а ты меж тем почиваешь итрапезничаешь в надежных жилищах».
Но не только этим укоряла его совесть, ей было ведомо и другое. Он занималсялюбовью с прекрасной аббатисой женского монастыря, а затем перекочевал и вдругую обитель. «Генрих! — говорила его совесть после вкушенного наслаждения. —Монахини эти отдаются тебе, как Юдифь Олоферну. Сперва они лишь агнцы, отданныена заклание, но под конец, в неистовом пылу, чуя, как подступает адскийпламень, они готовы убить тебя». Итак, на ереси лежит печать зла и проклятия,это чувствовал король-протестант, но по-прежнему носил прядь волос вокруг уха,по обычаю своих единоверцев. Маршал Бирон шутил над его «переменами религии»:так называл он смену утех, которых Генрих искал у своих возлюбленных духовногозвания. Король призвал старика к себе и тут впервые высказал вслух, что намеренотречься от своей веры и перейти в другую.
Это признание было исторгнуто у него раскаянием и скорбью о деяниях, которыхон, собственно, не совершал, но на которые его толкали. Такие чувства труднопонять старому вояке — хотя именно Бирон был осведомлен о некоторых темныхзакоулках и безднах в душе своего легкомысленного боевого петуха и повелителя.Их борьба друг с другом, пока они не обрели и не заключили друг друга вобъятия, была совсем особого рода, она носила характер взаимного испытания;Бирон не забывал этого. Выпрямив тощее тело, слегка покачиваясь от вина,которое он потреблял неизменно, никогда не теряя ясности ума, лицом напоминаячереп с висящими усами — так стоял маршал Бирон, размышлял, взвешивал, затемпроизнес, никто бы не ожидал, как мягко и нерешительно:
— Сир! Рассказывать мне об этом?
Генрих кивнул, потому что голос не повиновался ему. Потом прошептал:
— Говорите, только делайте вид, будто лжете.
Бирон согласился с ним.
— Все будут стараться угадать истину, но тщетно. Ведь я и сам не знаю ее.Ваше величество, будучи гугенотом, вы более двадцати лет защищали свою веру иправо на престол, также и против меня, ибо я был ваш враг и враг адмиралаКолиньи, которого мы, паписты, столь жестоко умертвили. Я ничего не позабыл изтех времен, сир! А вы?
Король слушал предостережение католика, высказанное мягким, но властнымтоном. «Неужто мне впрямь отринуть веру королевы, матери моей?» — подумалГенрих. Перед ним засиял ошеломляюще яркий свет, откуда на него неотступноглядели глаза — чьи, подсказало ему лишь сознание собственной вины. Он былослеплен, тот свет был внутренним озарением его совести. «Матушка», — подумалон. «Господин адмирал», — подумал он.
Хоть и побледнев и ощущая большую слабость, он все же взял себя в руки,придал решимость голосу и повторил свой приказ. С порога, в последний миг, онвновь вернул маршала.
— Только не говорите этого моим протестантам! Только не моимпротестантам!
Он знал, что они непременно услышат об этом. Он даже мог заранее представитьсебе поведение каждого из старых друзей. Радовался он только, что Морней, илидобродетель, послан в Англию. Пока слух достигнет туда, он превратится в глупуюсплетню; если же у королевы Елизаветы все-таки возникнут подозрения, Морнейразуверит ее. Вместо одного отсутствующего многие другие смотрели на негосуровым или скорбным взглядом. Некоторых он считал легковеснее. Роклор,привыкший блистать, честолюбивый Тюренн, у вас хватает силы быть правдивыми исудить короля, который близок ко лжи! Правда, его Агриппа представлялся, будтоничего не ведает, на деле же думал перехитрить своего короля.
— Сир! — начал он. — Меня одолевают муки совести.
— Тебя, Агриппа?
— Меня. Кого же еще? Один друг из Парижа сообщил мне имена заговорщиков идаже прислал их собственноручные письма, из коих явствует, что они злоумышляютна жизнь вашего величества.
— Дай мне письма!
— Именно вам? Сир! Испанский посол заплатит мне больше, если я уведомлю его,что этот замысел раскрыт. Но хотя я, как вам известно, большой охотник доденег, мне никогда не придет в голову добывать их путем сговора с врагами моейверы и моего короля.
— Ты предпочитаешь ждать, чтобы убийцы добрались до меня? Скажи уж лучше,какую назначаешь мне цену?
Такой укоризны еще никогда не выражали глаза Агриппы. В минуту он, казалось,вырос на три дюйма.
— Никакой. Все меры приняты, чтобы вы даже не узнали этих людей, если бы онипопались вам на глаза.
— Тогда я тебе не поверю, что мне грозила опасность.
— Сир! Как угодно! — заключил Агриппа дерзко и в то же время саркастически,по своему обыкновению.
Но вскоре случилось так, что несколько испанских кавалеров по поручению донаФилиппа явились к королю Французскому, осаждавшему свою столицу, предложить емув супруги инфанту. В жажде мира со своими подданными, Генрих поспешил принятьпосредников. Только главного из них привели к нему и при этом держали за руки,слева кто-то другой, а справа Агриппа, который делал вид, будто это простаяучтивость, а на самом деле сжимал руку гостя как в тисках. Генрих понял. Онбыстро выпроводил самозваного посла и даже не спросил, что сталось потом с ними с остальными. Своему Агриппе д’Обинье он не предложил награды за спасениежизни и не подумал поблагодарить его за наглядный урок бескорыстия, прямоты инеизменной верности своему делу.
Он полагал, что ему самому, как это ни прискорбно, вероломство сужденоБогом, ибо он предназначен спасти королевство. «Я служу Господу, — пыталсяГенрих оправдать свое вероломство, что было нелегко даже перед Всеведущим. — Япокоряюсь ему, когда грешу против памяти матери и адмирала и всех наших борцовза веру, против исповедания пасторов и пренебрегая памятью миллиона погибших завремя религиозных войн». Тут он ощутил душой небывалое, ужасающее одиночество.«Ни старые друзья, ни протестантская партия, ни укрепленные города, где мымогли молиться, ни даже ты, Ла-Рошель у моря! Ни душевная связь с людьми моейверы, ни псалом в разгаре битвы — ничто не властно перед зовом королевства.Королевство — это больше, чем убеждение или цель, больше даже, чем слава; этолюди, подобные мне», — так внушал он себе и тут только почувствовал, чтоспасен. «Да, люди, но я вижу воочию, как иные из них за стенами столицы грешатпротив естества! Вот до чего они доходят, как только король не может направитьих на путь долга. Но я это сделаю, и это одно спасет меня перед Богом илюдьми».
— Итак, примем этих нечестивцев, — сказал он, подразумевая свидание скардиналом Парижским[17] и архиепископомЛионским[18]. Он называл их нечестивцами, дабыутвердить свою веру в королевство, до которого подобным тварям нет дела. Всопровождение более чем тысячи дворян направился он в двенадцать часов одногоавгустовского дня к монастырю, находившемуся вне стен осажденной столицы, кудак нему и явились ее посланцы. То были важные и почтенные господа, им еще непришлось терпеть лишения, так же как и всей их свите. Они поклонились королю,однако не слишком низко: до такой крайности осажденная столица еще не дошла, вовсяком случае если судить по виду ее послов. Так степенно, как они, король немог держать себя, слишком большая давка была вокруг него. Он сказал им:
— Не удивляйтесь, что меня теснят. В бою бывает хуже.
Ему было очевидно, что они хотят лишь выиграть время, пока Майенн получитподкрепления из Фландрии и освободит Париж от осады. А их переговоры с королемимели целью успокоить голодающий парижский народ, который иначе возмутился бы.Оба епископа, со своей стороны, были убеждены, что голодная смерть несколькихтысяч простолюдинов ему так же безразлична, как им самим. Только вряд ли онзахочет сознаться в этом, ибо дорожит своей доброй славой. Обе стороны былисогласны в том, что наилучший выход — обоюдно соблюдать все формальности,почему король потребовал от депутатов их письменные полномочия, которые они ивручили ему. Там он прочел, что господин кардинал и господин архиепископ должныотправиться к «королю Наваррскому» и слезно молить его согласия на водворениемира в королевстве; а затем к герцогу Майенну, дабы и он способствовал тому же.Пустословие и неуважение к королевскому сану.
Генрих указал им на то, что «король Наваррский» никак не властен дароватьмир Парижу и Франции. Однако он сам хочет покоя и мира для своего королевства,а вовсе не спора о титулах. Он клялся даже, что готов палец свой отдать за это,