же проводили в дом, ступая при этом на цыпочках. В доме его с поклоном встретилдворецкий и, приложив палец к губам в знак молчания, прошел впередитаинственного гостя и тихонько постучал в стену, а затем нажал невидимуюпружину.
Себастьян Цамет не сидел за расчетами, как предполагалось. Таинственныйпосетитель проник в комнату несколько преждевременно и застал финансиста замолитвой. По крайней мере так могло показаться, ибо он, запахивая шелковыйхалат, поспешно поднялся с пола. Свет занимающегося зимнего дня боролся смерцанием свеч.
— Вы давно уже встали. У вас утомленный вид, — заметил мессер ФранческоБончани, агент великого герцога Тосканского.
— Я ждал вас, — сказал сапожник Цамет, кланяясь совсем так же, какдворецкий. Он не ложился вовсе, его душа была полна тревоги, и он изо всех силстарался не обнаружить ее. Но политический агент уже отвел от него взор иоглядывал богато убранную спальню. У этого человека было больше вкуса ккрасивым вещам, чем охоты наблюдать за людьми. Их он знал и так, и, кроме того,естественно, чтобы богач низкого происхождения молился. Кому же бытьрелигиозным, если не таким людям?
Взгляд посетителя блуждал по изящным колонкам кровати из розового дерева ипо узорчатому шелку на стенах.
— Что-то у вас тут изменилось, — заметил он.
— Не угодно ли вам позавтракать? — поспешно сказал Цамет. — Я сейчас отдамприказание, — Но, прежде чем подойти к воронке рупора, он приблизил лицо ксвечам и задул их. Благодаря этому в углу стало темно, тем легче Бончаниобнаружил картину. — Так я и знал, — сказал он.
— Что вы знали? — спросил Цамет, жестоко сожалея, что позабыл спрятатькартину. Неудобный гость сказал:
— Вы правильно сделали, потушив свет. Такие краски сверкают сами по себе,точно алмазы.
Он прекрасно знал, что ни камни, ни смеси из масла и разноцветной пыли самипо себе не имеют блеска. Зато им обладает богатство. А не благоговеть передбогатством, хотя бы это было недостойно человека просвещенного ума, Бончани немог. Он презирал богатых и преклонялся лишь перед идеей богатства; в этом былоего оправдание.
Цамет настойчиво предлагал ему кресло. Он клал на него одну подушку задругой, но Бончани нельзя было оторвать от картины. Он угадал художника поособенностям его письма, понял также, что это был первый набросок, позднеедописанный на потребу зрителю.
— Раньше это, несомненно, было лучше. Готов биться об заклад, чтоосуществление в большом масштабе, которое непременно должно было соблазнитьэтого варвара, много отняло от первоначального вдохновенного замысла. Такойгений, несомненно, изучал наших итальянских мастеров, однако не уразумелглавного. Ему даже при большом старании почти не удается выйти за пределычувственного восприятия. Яркие краски и изобилие плоти; но совершенствонедоступно ему, ибо оно находится в области духа.
— Пожалуйте, — сказал Цамет у накрытого стола, который бесшумно поднялсяснизу. Бончани продолжал говорить:
— Все равно, вначале замысел был вдохновенный. Король недвижим на своемтроне, как идея величия, а подле распростерта голая возлюбленная. Плакатьхочется, что это не удалось. Что с этим сделал бы любой из наших!
— Ничего не сделал бы, — отвечал Цамет, ибо богач не любил, чтобы хулили егособственность. — Далеко не у всех художников есть способность к смелымвыдумкам. А чего стоило добиться, чтобы он продал большое полотно королю, анабросок мне. Конечно, предложенная мною сумма была настолько высока, что никтов Европе не мог бы ее превысить.
Бончани оглянулся на него.
— Я уплачу вам вдвое за счет герцога.
— Из достодолжного почтения я охотно предоставил бы его высочеству стольничтожную вещь безвозмездно. — Цамет прижал руки к груди, где испуганно билосьсердце. — Но король никогда бы мне этого не простил, — робко закончил он.
Политический агент всем корпусом повернулся к нему. Опасений этой твари онне принял во внимание; небрежно окинул он взглядом фигуру сапожника, опущенныеплечи, женские бедра, лицо, которое порой, в жажде наживы, становилось волевыми тем не менее оставалось плоским, как у рабов. Зрелище малоинтересное. Бончаниотвернулся — меж тем как Цамет не мог отвести круглых глаз от тягостного гостя.Он чувствовал, что этот сухопарый, но благообразный человек в поношенной одеждепринес с собой большие осложнения. Какая польза, что он с недавних порпредвидел их. Цамет внезапно заахал, что печеные устрицы остынут.
— Я велю подать другие.
— Нет, — сказал Бончани. — Я не ем устриц. А если съем, то лишь из уваженияк вашей знаменитой кухне.
Он сел за стол и сделал вид, будто ест. Глядя на его запавший рот, нельзябыло поверить, что он действительно поглощает пищу. Над ввалившимися щекамивозвышался выпуклый лоб и сильно развитые надбровья. Трудно было решить: черепли оголен спереди, или лоб слишком высок. Бончани не опирался на спинку кресла,ни разу не опустил головы, и когда Цамет сидел, наклонясь над тарелкой, на немнеотвратимо покоился холодный взор. Гость молчал и не мешал ему жевать — этобыла отсрочка, как понимал сапожник. Набив рот, он, чтобы выиграть время,принялся извиняться, что сегодня пятница и у него имеются лишь рыбные блюда,запеканка из камбалы с устрицами в лакомом соусе, приготовление которогохранится в секрете. Король любит его из-за травы эстрагон, которая напоминаетему его родину Беарн.
Цамет поспешил налить гостю второй стакан; первый тот осушил без заметныхрезультатов. Светлое вино горячило кровь, но холодный взгляд оставался холоден.Цамет злился на гостя; нищий, которого великий герцог содержит весьма скудно.Богатый вельможа знает, кому следует платить; меньше всего тому, ктодобровольно постится и кому собственный ум заменяет любые сокровища. Ему даютвозможность применять свои способности и втихомолку вести опасную работу, межтем как официальный посол окружен соответствующей пышностью, но редкопосвящается в самые важные дела.
— Больше не угодно? — спросил Цамет, решив положить конец как завтраку, таки раннему визиту. Однако он предчувствовал, что это не удастся. Гостьзаговорил.
— Только у Цамета знают толк в еде, — сказал он.
Хозяин с облегчением вздохнул.
— Вы повторяете то, что говорят все. Господин Бончани, сравните только, какскудно питаются при здешнем дворе.
— Я не бываю при дворе, — возразил агент и напрямик подошел к делу. — Яупомянул о вашей кухне, ибо при известных обстоятельствах даже важныегосударственные вопросы могут быть разрешены через посредство кухни.
«Разрешены — так он это называет», — подумал финансист, и ему стало тяжелона душе, ибо теперь уже не отвратить судьбы.
Бончани начал:
— Люди, которые говорят, что для них священна жизнь других людей, бываютдвоякого рода. Во-первых, те, кому она действительно священна. Это глупцы, иони становятся опасны, когда чернят перед общественным мнением смелые ижестокие деяния или, чего доброго, осмеливаются разгласить то, что решено инеминуемо свершится.
Слова сопровождались грозным взглядом в круглые глаза собеседника. Затемагент продолжал свою речь невозмутимо, как книга:
— Вторые говорят, что их совесть никогда не позволила бы им убить, хотя оничасто убивали, что известно всякому. Наш монарх, великий герцог, мудрый исправедливый государь…
Бончани остановился и наклонил голову в сторону двери.
— Будьте спокойны, — сказал Цамет, готовый ко всему. — Я умышленно держутуземных слуг, они не понимают нашего языка.
Тот продолжал невозмутимо, как книга:
— Государю не надобно иметь собственной совести, ему нужна только совестьвласти. Мой государь убил своего брата и жену брата, что знают все, и всемолчат, ибо он этим доказал свое нравственное достоинство и силу. Это признаютименно заурядные и слабые люди, которые сами никогда не могли бы убить.Посредственность так создана, что охотно переносит господство убийц, в чем нетникакого противоречия с ее готовностью верить убийце, когда он говорит, чтоуважает жизнь.
Бончани выпил второй стакан, но и после него сохранил желтоватую бледность.Цамет не все понял из его ученой речи, но тем явственнее слышал поступьсудьбы.
Подняв длинный восковой палец, ученый говорил:
— Лишь очень большой и очевидной лжи верят безоговорочно. Если ты умертвилядом или мечом тринадцать человек, не говори: их было двенадцать. А скажи: ниодного. Это будет принято и станет неоспоримым при условии, конечно, что тыобладаешь властью насильственно приучить угнетенный народ к легковерию. Тогдав дальнейшем не понадобится и принуждение. Народ верит и блаженствует.
Мыслитель превосходно сознавал, что мечет бисер перед свиньями, он ни наминуту и не думал приобщать какого-то Цамета к своим изысканным откровениям.Он отнюдь не удостаивал этой чести ростовщика, кто бы тот ни был; он виделперед собой богатство, как таковое, — идея, величие и сущность которой необусловливается людьми. Невзирая на меньшую одаренность богатых, установлено,что их орбита имеет какую-то тайную притягательную силу для мощных иблистательных творений или деяний, которые они покупают. Если приглядетьсявнимательнее, то плата за прекрасные дерзновенные создания определяется неденьгами, а скорее низостью тех, кто может за них заплатить. Искусство не знаетсовести. Мысль бессовестна. Оба существуют благодаря наличию той породы людей,которой не полагается знать нравственные препоны, хотя бы какой-нибудь изфинансистов по слабодушию стоял на коленях и молился. Однако же Цаметынеобходимы, дабы могли существовать Бончани.
В то время как мыслитель без долгих проволочек шел прямо к делу, Цамет, всвою очередь, напрягал все силы ради безнадежной попытки, — а может быть, и невполне безнадежной. В конце концов, перед ним ведь всего лишь жалкий тунеядец,брюзга и шпион, и никакими злодеяниями ему никогда не попасть в сильные мирасего. И какая польза ему от его бахвальства.
— Почтеннейший! — попытался заговорить Цамет. — Я, подобно вам, ценю красотуформы. Ваша речь доставляет мне несравненное наслаждение. Избавьте мой менее