«А что, если мое вмешательство оборвет ее? Роды ни в какой мере не прекратятдействие отравления. С ядом она могла бы бороться дольше, без насильственноговмешательства, которое я не могу сделать безболезненным. Природа, даруй ейполучасовое бесчувствие, и я помогу твоей целительной работе. Нет, этоневозможно, она все равно погибла бы в жестоких муках от внутреннегокровоизлияния; а если бы мне удалось воспрепятствовать и этому, так или иначепри следующем приступе удушья не пройдет и двадцати секунд, как кровь зальетмозг. И больная моя умрет от паралича».
Врач тяжело опустился на стул и закрыл лицо руками. Блаженный лепет, которыйон слушал, не смея от него уйти, еще усиливал его смятение. «Как бы я нипоступил, я всегда окажусь виновным перед природой, которая была бы милосердна,будь я в силах помочь ей, и виновным перед людьми, они лишь ждут, как быпогубить меня».
Со стыдом и внутренним возмущением сознался он себе, что испытывает страхперед людьми. Его ненавидят как друга и любимца герцогини де Бофор. Тем скореебудут утверждать, что он убил ее. Он не протестант и не католик, медицинуизучал у мавров, долго жил в Испании. Но особенно навлек он на себя подозрениев ереси тем, что по приказу короля возвращал рассудок одержимым — такие случаибывали совсем недавно — и при этом осмеливался говорить, будто они не одержимы.Врач понял, — и сам отчаялся в себе, — что искусственных родов он испугался нетолько для больной, но и для самого себя. У меня нет уверенности, что и япереживу Страстную Пятницу.
Это признание он сделал вслух, и тотчас на постели затих неясный шепот. Вкомнате было совсем темно, он зажег свечи, и свет упал на преображенное лицо.Живая женщина лежит здесь вместо той, что обречена умереть. Щеки округлились истали бело-розовыми, а дыхание ровным. Поистине, милосердная природа совершилаздесь чудо. У Ла Ривьера голова пошла кругом от безрассудной радости, онпоспешил распахнуть окно. И тотчас снизу раздалось пение, голос был звонкий имолодой:
— «Прелестной Габриели». — Песню эту пел Гийом.
Габриель открыла глаза, и в глазах ее был живой блеск. Габриель чутьприподняла голову с подушки, она услыхала и улыбнулась.
— «Вселенная — тебе», — донеслось до ее смертного одра, и сама онашевельнула губами.
Затмился день тоскою —
Задую, как свечу,
Но всходишь ты звездою
И снова жить хочу.
— Я иду, — сказала Габриель, звук голоса был ясный и нежный. — Любимый, яиду. Я здесь уже, мой высокий повелитель.
Голова ее запрокинулась, она упала на подушки, но все же услышала еще разжестокое прощание.
Жестокое прощанье!
Безмерность мук!
Умри в груди страданье
И сердца стук!
Конец песни, она услышала его.
Корни моего сердца
Генрих получает первое ее письмо, из трех ее последних писем лишь первоедостигло его. Она хочет приехать к нему и настойчиво просит его дозволения,читает он. Дальше она пишет, что умирает — как же она может ехать? Онанадеется, что он успеет на ней жениться ради детей. Разве ей так худо?Приписка Варенна противоречит ее страхам: «Спешить нечего», — говорит Варенн,который ответствен за нее.
— Господин де Пюиперу, — спрашивает Генрих гонца. — Кто послал вас?
Дворянин отвечает: сама госпожа герцогиня, и она выбрала именно его.
— А она была в сознании?
— В полном сознании.
— А жизни ее грозила опасность?
— Этого заметно не было, — гласит ответ. — Однако прошел слух, что с ней былобморок.
Генрих размышляет: «После третьего ребенка она стала подвержена обморокам. ВМонсо я сам присутствовал при том, как она лишилась чувств — из ревности кМедичи и к ее портрету. То же самое и теперь. Она боится, как бы в ееотсутствие я не переменил решения. Я успокою ее. Но венчания на скорую руку яне желаю. Она не умрет, как может она уйти от меня!»
Он тотчас же шлет гонца обратно с известием, что он едет и скоро будетдержать ее в своих объятиях. Такой верности, как моя, еще не знал мир, могла быона прочесть вновь; но в пятницу, в ее последний день, зрение ей изменило.Впрочем, его письма ей не передали.
Он был в тревоге, даже в страхе, хотя и успокаивал себя. Наконец он уснул,но пробудился от кошмара, лежал и прислушивался к воображаемому стуку копыт.На заре воображаемый стук превратился в подлинный. Генрих, который спал нераздеваясь, бросился к дверям, в неясном предутреннем свете разобрал послание:рука была не ее. Писал один Варенн, он сообщил, что болезнь противится врачу иподтачивает больную. Жизнь герцогини обречена, красота ее уже началаразрушаться. «Сир! Не приезжайте, избавьте себя от жестокого зрелища».
Она умерла — там написано не было. В последний миг Варенн дал гонцу другое,более осторожное письмо. Сам он в конце концов не решился прежде времениобъявить Габриель умершей. Он довел ложную весть до сведения третьих лиц, а теуже с чистой совестью передадут ее королю.
Генрих, похолодев от ужаса, садится на коня. Он мчится во весь опор. Вчетырех милях от Парижа он нагоняет Пюиперу, тот не слишком торопился. Генрихне спрашивает почему. Он бранит гонца, не решается допытываться, оставляет егопозади и мчится. У самой дороги стоит дом канцлера Бельевра[82], оттуда навстречу королю выбегают маршал д’Орнано игосподин де Бассомпьер. Генрих видит растерянные лица, сердце у негоостанавливается. Они склоняют головы и говорят:
— Сир! Герцогиня умерла.
Генрих оцепенел. Неподвижной статуей сидел в седле, забыл, где он и кудаспешил. При виде короля, пораженного смятением и ужасом, господин де Бельеврвыступил вперед, он нарушил тишину, подтвердив весть, которую сам считалправдой, и описал страшный вид того, что называл трупом; а между тем пока этобыла еще живая женщина — еще дышала, еще звала своего повелителя.
Наконец у Генриха хлынули слезы. Он спешился и, отвернувшись, долго плакал.Потом он сказал, что хочет видеть герцогиню де Бофор. На что канцлер ствердостью возразил: каждый его поступок у всех на виду и всестороннеобсуждается. Открытое проявление его горя навлечет на него большую укоризну. Онрискует оскорбить религиозные чувства своих подданных в самый канун Пасхи.
Генрих был не в силах спорить: он еле держался на ногах.
Подъехал экипаж канцлера. Генрих позволил увезти себя в ближнее аббатство.Полный беспредельной скорби, бросается он на постель какого-то монаха. Вглубоком отчаянии и неуемных рыданиях проводит он день, ту самую пятницу, когдаГабриель еще живет и призывает его среди мук предсмертной борьбы. Медленнодобирается Генрих до Фонтенбло, он уже чувствует себя осиротелым, она жепереживает и ночь, так страстно она ждет его. Вместе с надеждой убывают силы.С последним приступом она не может бороться. В субботу, на заре, она испускаетдух.
Одному-единственному человеку доверил Варенн в пятницу вечеромприблизительную правду — он написал господину де Сюлли, которого считалсклонным одобрить его поведение. Он признался, что обманул короля, и, как мог,оправдывал свой обман, а главное, старался свалить на Цамета подозрение,которое неминуемо упало бы на него.
В порыве радости Рони не стал думать о вине и расправе. Он разбудил жену,обнял стареющую вдовицу и сказал:
— Детка, герцогиня больше не встанет, тебе не придется присутствовать при еевставании. Веревка оборвалась.
В этот самый час она действительно умерла. В этот самый час папаКлимент VIII вышел из своей часовни, сверхъестественное прозрение явственноозарило его задолго до того, как почта могла прибыть в Рим, и он изрек:
— Господь радеет о нас. — Означало же это, что многие, и в том числе папа,будут избавлены от больших затруднений, когда не станет герцогини де Бофор, аим известно, что тот, кому следует, должен об этом порадеть. Именно поэтому онине знали всей правды о свершившихся событиях. Кто дерзнет утверждать, что знаетправду? Так думал врач у постели, на которой лежала покойница.
Ему не удалось вовремя скрыться; едва герцогиня испустила дух, как комнатанаполнилась людьми — непонятно, где они прятались, откуда проведали, чтослучилось. Любопытствующие взгляды, суета и толчея, у всех любопытствующиевзгляды, зато все и были вознаграждены жутким зрелищем, которого жаждали. Вотлежит прекраснейшая женщина в королевстве, шея свернута, глаза заведены, а лицопочернело. Первые из видевших ее сказали: «Дьявол», и это мнение утвердилосьсреди множества народа, которому не удалось полюбоваться таким зрелищем.
Врач очутился посреди толпы, его притиснули к самой кровати; и так как толпехотелось сильных ощущений, она и его сделала предметом своего суеверного ужаса,что он увидел сразу. Он понял, что ему грозит, если он немедленно неотречется — от покойницы и как врач не снимет с себя ответственности за еенеестественный конец. Он вытянулся так, что прибавил к своему росту два дюйма,и, изображая ангела с карающим мечом, крикнул через головы толпы: «Hie manusDei».
Тогда все посторонились, и стена тел раздвинулась перед тем, кто виделвоочию «руку Божию», — он мог уйти. Хоть он и предал покойницу, короля, своюсовесть, но держал голову высоко и мысленно давал себе слово, которого,впрочем, не сдержал, ибо человек может быть разумен, но он слаб: «Никогдабольше не буду я применять свое искусство».
Когда мадам де Сурди прибыла в свой дом, она нашла его без всякогоприсмотра: кто хотел, тот входил в него. Подле кровати она упала в обморок,больше приличия ради, — она была не из пугливых. Однако дурнота не помешала ейпоймать воровку. Это была мадам де Мартиг: жемчужным ожерельем ей завладеть неудалось, зато она стащила с пальца покойницы драгоценные кольца и прицепила ихк своим четкам. Сурди отняла у нее награбленное, а интриганку передала в рукиполицейского офицера.
Две недели, предшествующие погребению Габриели, ни у кого не было столькодела, как у ее тетки. Госпожа Сурди даже не задумалась над обстоятельствами ее