смерти, озабоченная тем, как бы напоследок извлечь всю возможную пользу из этойсмерти. Она одела племянницу в свадебный наряд королев: пурпур с золотом, аповерх белый шелк. Но это была не сама племянница, ибо останки прелестнойГабриели никак не могли быть выставлены напоказ. Сделанная по ее подобию куклавозвышалась на парадном ложе в аванзале дома и принимала почести от двора игорода.
Тогда как она сама спала вечным сном в заколоченном гробу, ее неискусноеподобие красовалось между шестью толстыми свечами из белого воска. В гробугрубый саван и почерневшее лицо; восемью монахами, поющими псалмы, окруженакукла в золотой мантии, и золото герцогской короны сверкает на восковом лбу.Отринутый прах, а подле наспех подделанной красавицы бодрствовала вся ее семьяи два священника читали мессу за упокой ее души. И герольды с алебардами, вчерных кольчугах, усеянных золотыми лилиями, стояли перед пышным сооружением.Не в гробу лежит королева со своими лилиями, а принимает в салоне гостей,двадцать тысяч человек проходит мимо нее. Стоит появиться какой-нибудьгерцогине, как ей спешно подсовывают подушку, чтобы она опустилась наколени.
Весь этот церемониал тетка неукоснительно выполняла в течение трех дней.Для восковой куклы к каждой трапезе накрывался стол, как это делалось встародавние времена для усопших королев; ей подносили кушанья, капеллан читалзастольную молитву. Но это все было лишь началом. Наконец-то подошел деньпогребения, двадцать три городских глашатая возвестили его народу, имена ититулы высокородной дамы Габриели д’Эстре еще раз прозвучали по улицам.Церковь сияла бессчетными свечами, число нищих, которых нарядили в траурноеплатье и поставили шпалерами, достигало семидесяти пяти человек. Шествие изцеркви открывали телохранители короля под начальством герцога де Монбазона: онсопровождал ее живую, после того как она рассталась с королем, ему подобалачесть идти подле ее гроба. Тут уже не было никакой восковой фигуры. Она самабыла тут. За гробом ее, впереди всех всадников и карет, шли трое ее детей.Четвертый был с ней вместе в гробу.
В толпе провожающих говорили многое; только родственники покойной вместе сглавой семьи, маршалом де Баланьи, хранили упорное молчание, они придерживалисьтуманных слов врача о руке Божией. В толпе провожающих говорили, что король радбыл избавиться от нее; нашелся человек, который позднее повторил это ему вглаза. В народе, теснившемся вдоль улиц, слышались соболезнующие слова: хотьона и умерла, как сука, без соборования, однако незадолго до кончины онавсе-таки приняла причастие и получила отпущение грехов. Господа из числапровожающих утверждали, что предвидели для нее именно такой конец. Толпашепталась о каре небесной, которая постигла ее, прежде чем дьявол выполнил свойдоговор с ней и сделал ее королевой Франции. Двор и город были согласны в том,что король не осмелился самолично принять участие в ее погребении покоролевскому ритуалу. И не велел хоронить ее под сводами собора Сен-Дени, гдестоят гробницы французских государей. Правда, в соборе над склепом королей ееотпевали вторично, но похоронена она была в Монсо.
Генрих уединился. Первую неделю после кончины Габриели никто из приближенныхне видел его. Только его министр Сюлли явился в ту же субботу к шести часамвечера. Габриель тем временем умерла на самом деле, и ее враг поспешилприехать. Генрих не знал, что оплакивал ее, когда она была еще жива: Рони обэтом умолчал. Генрих обнял своего верного слугу, и тот за него прочел псалом«Кто предался во власть Господню», — после чего Генрих поднял взор и долгомолча вглядывался в лицо Рони.
При этом Генрих понял многое и прежде всего, — что он имеет право остатьсянаедине со своим горем, которого никто не разделяет. От этого сознания он сразукак будто утешился. «Его горе неглубоко», — подумал министр, закрывая за собойдверь.
Чужеземных послов, которые нарочно приехали в Фонтенбло, не принять былоневозможно. Точно так же Генриху пришлось скрепя сердце слушать, как депутацияего парламента выражала свою казенную скорбь столь возвышенными словами, словноречь шла о королеве. Затем они снова предоставили его грустным думам, и онзастыл на месте как вкопанный. Они рассказывали: как вкопанный и весь в черном,такого траура не носил до сих пор ни один король, даже и по настоящейкоролеве.
В начале второй недели он сменил черный цвет на фиолетовый, как принято длягосударя, потерявшего близкого родственника, но пробыл в уединении еще три дня;только детей своих часто призывал к себе в покои, тогда оттуда слышался плач,что находили естественным. С неодобрением было отмечено, что вороны началислетаться.
Первым дерзнул явиться протестант Морней — словно истинным источником зла небыл Нантский эдикт, ведь лишь после него несчастного короля едва не вынудилипосадить на престол ставленницу и заступницу еретиков, да порадел Господь.Морней прибыл не один, с ним явился дряхлый пастор, которого многие ещепомнили, имя его было Ла Фэй. Этих двоих пустили к королю; но беседа их с еговеличеством осталась тайной. Ни звука не проникает на сей раз сквозь дверь, какни прикладывай к ней ухо. Подглядеть тоже не удалось, оказалось, что ключвставлен в замочную скважину.
Вслед за этим посещением, прежде чем открыть свои двери и стать таким, каквсегда, Генрих призвал к себе господина Ла Ривьера, первого королевскоговрача.
Так как Ла Ривьер вошел без доклада, а галерея была длинная, Генрих не сразузаметил, что происходит на другом ее конце. Он сидел перед окном у стола,выпрямив спину и чуть наклонясь вперед. Рука его держала перо, но быланеподвижна. Немного погодя он заметил присутствие постороннего, чуть повернулголову и без слов указал господину Ла Ривьеру место напротив себя. Тотповиновался с нелегким сердцем; король обычно вел разговоры, шагая по комнате.«Неужто дело мое так плохо?» — думал несчастный, который для своего спасенияизобрел «руку Божию», но тут она была бесполезна.
У Генриха глаза были широко раскрыты и веки воспалены. Некоторое время,показавшееся врачу бесконечностью, эти глаза удерживали его взгляд; затемГенрих сказал:
— Теперь поговорим.
У врача вырвалось:
— Государь! Клянусь…
— И я тоже, — прервал его Генрих. — Но к чему клясться; никакие клятвы неоправдают нас.
Он тихо заключил:
— Она не была отравлена.
— Вам это известно? — Ла Ривьер не верил ушам своим. — Ваш высокий разум… —начал он. Генрих не дал ему договорить.
— Оставим в покое мой разум. Не будем говорить ни о моем, ни о вашем разуме.Не я посылал ее на смерть, и не вы убили ее. Вот все, что мы можем сказать всвое оправдание.
— Да, это все, — признался врач. — Я, со своей стороны, могу лишь добавить,что не решился на искусственные роды, ибо больная и без того была отравленавыделениями почек и нездоровой печени. Не полученный извне, а накопившийсявнутри яд погубил ее. Ребенок лежал вне матки, в брюшной полости, и закупоривалпочки. Когда мы потом вскрыли живот, мы по кускам вынимали его. Всемфакультетом удостоверяем мы естественное течение болезни, которой нашеискусство до сих пор не в силах противостоять.
При каждом «мы», которое произносил Ла Ривьер, он видел, как подергиваетсябровь короля над широко раскрытым глазом. Он понял, что должен без поддержкифакультета, ни в ком не ища защиты, отвечать за себя. Тот, что сидел перед ним,не ссылался ни на кого.
И врач дал полный отчет, начав с того, как впервые подошел к постелигерцогини. Он описал все признаки болезни, один за другим убеждавшие его втщете его стараний и сводившие на нет все попытки отстоять жизнь больной. Чемстрашнее были подробности, тем хладнокровнее излагал он их — отчего сам в концесодрогнулся; оборвал доклад и попросил извинения. Как это ни ужасно, но, увы,неизбежно показать внутреннюю картину того тела, что было самым любимым вкоролевстве.
— Кем бы я был, — медленно промолвил Генрих, — если бы любил лишь ееоболочку, а не нутро.
После чего врач не в силах был продолжать. Он следил за переменой в лицеэтого человека — величеством зовут его. Нет сомнений, он не простит, он будетобвинять. Королевское величество может обвинять кого угодно. И даже природу? Всамом деле, Генрих сказал:
— Она могла остаться в живых.
— Сир! — осмелился возразить врач. — Не я, природа исцеляет. Она жеравнодушна к бытию и небытию. Мой учитель Гиппократ[83] сказал бы, что герцогиня де Бофор исцелилась.
— Аминь. — Генрих скривил губы в усмешке. — Все мы обречены смерти. Вопростолько, в какую минуту она еще не была обречена ей. Что мы упустили, дабыприрода исцелила ее иначе, нежели небытием?
Ла Ривьер снова испугался, он сделал попытку оправдаться. Герцогиняухаживала за королем во время его болезни без устали, без жалоб. По ней ничегозаметно не было, заявил он. Внезапно покраснел, запнулся и, наконец, перечислилперемены, которые давно уже должны были сказаться в ней. Кошмары? Головныеболи? Обмороки и ослабление памяти, зрения? Генрих все подтверждал. После этогоЛа Ривьер признался, что его обмануло благополучное течение прежних еебеременностей. Третья уже была сопряжена с подобными недомоганиями, хоть и вболее слабой степени. Теперь ясно, что у нее тогда еще началась болезнь печении заранее предопределила тот конец, который в самом деле постиг ее.
— В самом деле постиг ее, — повторил Генрих. Он пробормотал: — Тольковникнуть: ее в самом деле постиг конец. Потому что я ничего не видел и не желалверить ее страхам. Каждую ночь делил я их с ней, как она, просыпался от сна вужасе. Оба от одного и того же сна.
Тут он вскочил с кресла и зашагал по галерее. Ла Ривьер отступил к стене.Больше для себя, чем для осиротевшего человека, который вслушивался лишь в своивоспоминания, он заговорил словами своего учителя Гиппократа:
— Жизнь коротка, искусство долговечно. Возможности мимолетны, опыт обманчив,судить нам трудно. — Чем Ла Ривьер по мере сил уменьшал свою ответственность,ибо возможность наблюдать герцогиню де Бофор была для него в самом деле