будто бы намеревался лишить гугенотские крепости субсидий из собственной казны.А вместо этого собирал у себя в арсенале пушки, чтобы сокрушить все вольностикак той, так и другой веры. Крупнейший из заговорщиков сам был протестант, этоТюренн, ныне герцог Бульонский, богатый владетельный князь, его гордыни несломить ничем. Некогда он был беден, вместе с Генрихом, и будущее короляказалось не надежней его будущего. Спутник тощих лет менее, чем кто-либо,способен соблюдать меру, когда наступят тучные годы. Как другой бедняк прежнихвремен будет стоять над ним? Этот король — враг каждого независимого князя вкоролевстве, особенно из числа тех, что исповедуют истинную веру, он не знаетблагодарности к своим протестантам за прежние битвы. Этим словам верили, иботак говорили те, кто владел чем-нибудь, чаще всего слишком многим.
Генрих получал такие сведения со всех сторон и видел, как вельможи, один задругим, отпадают от него; протестанты были настроены против него больше, нежеликатолики, расположение которых он приобрел хотя бы в размерах городскогоналога. Кроме того, простолюдины-паписты помнили, что он все-таки одолел ихугнетателей, меж тем как его собственные былые борцы за веру позабыли даже оданном им эдикте. Тогда он претерпел жесточайшие сомнения — будучи вообщесклонен к сомнению. И вот теперь этот обширный заговор, вина за которыйбезусловно падает на него. Неспроста после стольких деяний, добившисьвоссоздания королевства, он покинут всеми и остался один, как вначале.
Он призвал своего Рони в Фонтенбло — хоть и был уверен, что его глубокаявнутренняя тревога и раскаяние в собственных ошибках не могут быть понятныначальнику артиллерии. О них Генрих молчит и в этом остается одинок. Тюренн иего бородатый приятель де ла Тремойль возвратились в свои замки. Ни д’Эпернон,ни кто другой не пожелали задержаться.
— Разве что мне пришлось бы высказать им правду в лицо. — Он все еще молчито том, что воспринимает их измену как свой позор.
Верный слуга похвалил его за хитрость и притворство.
Тем легче попадутся в ловушку вожаки преступного предприятия. Понятно, онразумеет Бирона, уж очень он алчет его крови. Король шагает слишком размашистодля небольшого сада, это Рони отметил. Мне нужно кое-что рассказать ему.Верный слуга не без ловкости умел смягчать советы и самые трудные решения: онобезоруживал государя примерами людей былых времен или перечнем обыденныхсобытий, которые текут своей чередой наряду с чудовищными, и чудовищные темсамым становятся обыденными.
У маршала Бирона уже нет пушек, начальнику артиллерии удалась одна хитрость.Он убедил губернатора Бургундии, что его пушки никуда не годятся. Простакпошел на приманку, он отправил старое добро вниз по реке, и, как былоуговорено, навстречу, в сторону Дижона, вышел корабль с новыми орудиями. Но, кнесчастью, пропал в ночи и тумане, пока невзначай не пристал снова к арсеналу,туда же успели прибыть и пушки маршала. Ловкий маневр, король поневолезасмеялся.
Рони, напротив, произнес с величайшей серьезностью:
— Сир! Дело идет о вашем королевстве. Превозмогите все, воспоминания,чувствительность и…
— И стыд, — докончил Генрих, отчего его слуга растерялся, задумался, но ненашел оснований для этого слова.
— Превозмогите все, — потребовал он еще настойчивее. — Пример, который выпокажете на самом сильном из ваших врагов…
— Силен без пушек? — спросил Генрих. — Или обезоружен, беден, как бездомныйнищий? Я могу отпустить его с миром, ему останется лишь бежать без оглядки.
— В Испанию. — Сюлли говорил медленно и веско. — Сир! Милость Божия покинулаего. И вы не вправе быть к нему милостивым.
Генрих ужаснулся. Громовое веление свыше не могло бы с большей силойпризвать его к порядку и долгу. У его сурового слуги хватило ума оставитькороля одного, прежде чем он понял, что призван к порядку и исполнениюдолга.
Полночь
Вот он, небольшой отгороженный сад замка Фонтенбло, сад испытаний:испытуемый говорит со своей совестью. Никто не смеет тревожить его, но издализа ним следят, королева и министры из окон, а любопытные, также исподтишка,подглядывают сквозь шпалеры. Все дни, что Бирон находится в пути, Генрихмысленно сопровождает его; порой он советует ему повернуть назад, бежать; чащеже просит его признаться, упасть к нему на грудь. Тринадцатого июня раннимутром в этом саду Генрих решает: «Маршал не приедет», и то же он повторяетсвоим людям, которые стоят наготове, оцепив шпалеры. Бирон горяч, он намерензаколоть своего врага, Рони, он поклялся в этом, но, стань он даже убийцейкороля, ему все равно терять нечего. Генрих успокаивает остальных на этотсчет.
Впервые он без страха ждет ножа. «Неужто жажда жизни пропала у меня? А былаочень сильна. Бирон — его дорогу сюда, его дорогу в смерть, такую трудную идолгую, я совершаю вместе с ним. Но и радостными путями мы прежде скакали бок обок по этому королевству». Генрих подразумевал больше отца, чем сына, смешиваяих по примеру народа. «Неужто мне суждено разойтись и разлучиться с самымиблизкими людьми. Раз они считают надежнее перебежать к моим побежденным врагам,значит, что-то неладно со мной. Лишь тот, кто теряет себя, теряет и других, иникто бы не изменил мне, если бы я сам себе не изменил».
Он углубился в себя, он мучительно искал причин измены — увы! Они ничего необъясняют. «Я ли спустил с небес на землю осененное благодатью величие, ведь яи сам не верил в такое чудо. Каждый мой день отнюдь не светлый праздник. Я небыл тираном, которого они могли бы ненавидеть и чтить. Напрасный труд — у однихотбирать лишь избыток, вместо всего сразу, а других насыщать лишь повоскресеньям. Кого я исцелил от глупости, кого от безумия? Кто на это неспособен, того не считают освободителем. Мой обычай привел к тому, чтопоследнее покушение на мою жизнь мне пришлось замять и утаить. Бирон, избавьменя от бесчестия, оно было бы слишком громогласно. Оно отчаянно вопиет ствоего эшафота!»
Снаружи произошло замешательство, Генрих решил было, что наступает страшныйчас. Оказалось, что это лишь неизвестный горожанин, который рвался к королю стаким пылом, таким отчаянием, что его наконец допустили в беседку. Он упал наколени, умоляя короля пощадить жизнь его племянника, которого суд приговорил ксмерти. Король сам подписал приговор, он знал все обстоятельства дела, они недопускали помилования. Он бледнел, пока длились стенания на земле у его ног.Какой-то несчастный юноша взойдет на плаху; а ты, король, втайне борешься сизменником, чтобы он пощадил тебя.
Человеку на земле он сказал:
— Вы исполняете свой родственный долг. Я поступаю, как должно королю.
С этой минуты его колебания относительно Бирона кончились. Тот явился, когдаего и ожидали, ни в чем не изменившись, что тоже можно было предвидеть. Снаружинаблюдали, как они вдвоем шагают по аллее, король молча и твердо, маршал вярости и гневе за несправедливое подозрение, а больше оттого, что онобезоружен. Он то с размаху ударял себя в неповинную грудь, то обвинялвероломного Рони, который предал его.
— А я разве предавал вас? — спросил Генрих; на это закоренелый лжец не нашелответа.
Тогда король обнял его, широким жестом показал, что они одни и он можетдовериться ему.
— Я-то! — крикнул Бирон. То был крик мрачного безумия.
Они показались из-за шпалер, один был весел, второй же задыхался отнестерпимых оскорблений. За столом, в присутствии всего двора, Бирон сиделнапротив короля, и речь шла лишь об осажденном Остенде. Генрих сказал: егобрат, король Испании, вместе с испанскими министрами должен дрожать, как бы онне покарал своих изменников. Тогда война во Фландрии была бы проиграна дляИспании. Бирон поглощал кушанья и не сдавался, как ни легко было разгадать его.«Посмей только! — говорило его побагровевшее лицо. — Ты уже не король своихдворян. Теперь созывай простой народ, но еще не известно, пожелает ли онумирать за тебя, как некогда умирали мы».
После обеда Генрих повел несчастного в тот же сад. Как будто не все еще былопотеряно, он спорил о человеческой душе; но она уже отмерла.
— Господин маршал, опомнитесь, ведь это вы, а перед вами ваш король Генрих.Вы не найдете никого другого, кто бы так любил вас. Какие бы улики ни имелапротив вас Савойя, каков бы ни был данный вам от Испании завет молчания,забудьте их! И я все забуду после первого же свободного слова.
Свободен Бирон уже не был. В Лионе, при всей своей ярости и гордыне, он ещемог быть свободен. Здесь он идет навстречу своей судьбе, хоть и не верит в нее;он оцепенел, он поражен немотой и обращен уже к лобному месту. Генрихотсчитывал по четверть часа, он дал себе срок до четырех четвертей, потомприбавил и пятую.
Внезапно он оборвал на полуслове, опустил руку и торопливо зашагал к дому.Он заперся с Рони и королевой.
Министр, во имя безопасности государства, требовал выдачи повинной головы,однако он мог не тратить слов: королева была еще настойчивей. Ее супруг думаетпощадить изменника; его дело, если он хочет лишиться престола, Мария Медичи наэто не согласна. Она знает, что король, на случай своей смерти, некогдапоставил того же Бирона охранять свою любовницу и ее незаконного отпрыска.Мария не должна платиться за то, что он ошибся в выборе доверенного лица, еесын, дофин, вырастет под регентством матери.
Регентство — слово высказано. Мария знает его на любом языке. Между тем всамых важных для нее вопросах она изъясняется по-французски — тягостно дляслуха, но метко. Генрих понимает, что временем, когда его не будет, ужераспорядились и рассчитывают на это время. Но пока он жив. Умереть, умеретьнемедля должен друг его юности, спутник его возвышения и его истекшего века.Это тягостно слышать, независимо от французского выговора чужестранки. То, очем ему напоминают, это естественный порядок и закон природы, все равно егопробирает озноб.
Обстоятельства меняются слишком быстро для того чувствительного возраста, вкоторый он вступает. Осиротеть, последних послать на смерть, прежде чем он