самом. Рони хранил лишь те воспоминания, которые были связаны с ним самим. Каки следовало ожидать, большая часть записей посвящалась процветанию королевства,«Королевское хозяйство» были озаглавлены они. Министр, в действительности всеписавший сам, якобы беседовал в этих дневниках со своими секретарями; на ихобязанности было напоминать ему всякий раз об его деяниях, трудах и заслугах,словно он и без того не знал о них. «Гордыня! — сказал Генрих про себя. — Какможет человек писать дневники, ведь каждая жизнь полна позора».
И тут же, помимо его воли, глаза его увлажнились. Он отослал всех остальных.Оставшись наедине с Рони, он обнял его и промолвил:
— Отныне я люблю вас одного.
Траур
Какая внушительная фигура истекшего столетия отошла в вечность со смертью еебританского величества в апреле 1603 года! Королева Елизавета, старая союзницакороля Франции против испанской всемирной державы, помогла ему завоевать иудержать престол. Его дружба ограждала ее остров от испанских десантов. Обагосударства были сильны лишь совместно, оба монарха в течение двадцати лет нина час не забывали друг о друге. Но когда Елизавета умерла, Генрих не наделтраура и не отдал такого приказа двору, потому что подчинились бы ему,возможно, не без замешательства. Двор, со своей стороны, тоже постарался: все,словно по уговору, избегали упоминать о покойнице.
Король и королева Франции жили в своем Луврском дворце, богатой резиденции,которая с недавних пор стала неузнаваемой благодаря новому блестящемуубранству. Подумать только, что особый ювелир, Никола Роже, был назначеннадзирать за драгоценностями их величеств. Королева пользовалась золотымумывальным прибором. Ее придворный штат состоял из четырех сот шестидесяти пятичеловек, из которых сто семьдесят пять были на полном содержании, как они самивыражались, «кормились при дворе». Полторы тысячи придворных чинов короляполучали жалованье, хотя и небольшое, и каждый носил какое-нибудь звание. Водворце не хватало места, чтобы поселить всех, ночью же внутренние покои и входыохранялись семью сотнями солдат.
Генрих засыпает с трудом с тех пор, как скончалась Елизавета. Спальней емуслужит его кабинет, только теперь в глубине сооружен резной и позолоченныйальков. В кабинете, слева от кровати, дверь в спальню королевы. Генрих послесмерти Елизаветы запирает дверь на несколько замков. Здесь он лежит в одну изпервых ночей, что она лежит в могиле, и думает о ней, потому что днем егоодолевают толпы живых, а имя ее запретно. Ибо она была еретичка, она утверждалаво всем мире новую веру с таким успехом, как никто, если не считать короляФранции, его битв, его эдикта. Все же он совершил свой смертельный прыжок иотрекся от веры, сперва только для виду, что Елизавета прекрасно поняла, хотяпервоначально не одобрила его. Она притворилась даже, что верит ему, когда онпозднее заявил, будто диспут между кардиналом дю Перроном и господином деМорнеем действительно убедил его в правоте нового исповедания. Они оба равнымобразом считали своим истинным исповеданием гуманизм, иначе говоря, веру, чтоземное назначение человека — быть разумным и храбрым, свободным, имущим исчастливым.
«Она много убивала, хотя у нее не было жажды крови. У меня тоже ее нет, ивсе же я казнил Бирона. Гуманистам надо быть непримиримыми и поднимать оружиевсякий раз, когда враждебные силы хотят воспрепятствовать назначению человека.Мои воинственные гугеноты защищали право и религию, то же самое делал я всегда,что верно, как измена Бирона. Елизавете и мне надлежало быть сильными ибезмерно возвысить королевское звание — не затем, чтобы унизить людей. В королеони должны видеть перед собой и познавать воплощение своего собственноговеличия.
Ночь пройдет, пока я успею обдумать все свои дела. Что это, с неба упал ужепервый луч света, и река отбросила его в мое окно? Часы пробьют пять и наш дворбудет на месте. Они пробьют шесть, и начнется утренний туалет, мой и королевы.В соседний покой никто не смеет войти с покрытой головой. Все склоняются передмоей парадной кроватью, хотя я по большей части и не лежу на ней. Каждый обязансоблюдать почтительное расстояние, одно прикосновение к кровати было быпосягательством на мою священную особу. Камергер стоит на страже у кровати,даже громкий говор считался бы покушением на меня. Я знавал иные покушения иеще узнаю иные.
Люди с тех пор не научились уважать самих себя, а значит, и жизнь. Убийствостоит в моей столице четыре экю. Во сколько оценят мое собственное, и будут липо мне носить траур? Меня одолевает дремота, рассудок туманится. Остаетсятолько предоставить им поклоняться моей кровати как символу, значение которогоим не понятно. Мысли людей заняты теперь только церемониалом; этого я не хотел.Они становятся суетнее, вместо того чтобы стать проще. Как я живу еще срединих, почему я замешкался? Однако я уже не вполне здесь; умирая, Елизавета взялас собой частицу меня.
Не просыпаться! Может случиться, что я в конце концов признаю иезуитов, разони все равно признаны новым веком. Если я призову их обратно, дабы примиритьсяс веком, Елизавета никогда об этом не услышит. Благо ей. Частица меня уже сней, по ту сторону. Признаем ли мы друг друга там? На земле мы ни разу невиделись.
Не виделись ни разу иначе, как на портретах. Когда я был еще мальчиком, ейпредложили в мужья маленького Наварру, что было хитро задумано: моя партиялишилась бы таким образом главы, и Франция истекла бы кровью в гражданскойвойне. Позднее я публично поцеловал ее портрет, чтобы она узнала об этом ипомогла мне. В связи с голландскими делами я впоследствии заключил мир сИспанией, невзирая на договор с ней. Под конец мы упустили Остенде и напраснождали друг друга, она на побережье по ту сторону пролива; однако стену, накоторую я взошел здесь, омывало то же море. Упустил, не видел никогда — а междутем кто был так жив для меня, как она? Никто так много не значил для меня, каки я для нее. Кто, кроме нее, был равен мне?»
Этого вопроса он себе ранее не задавал, пока Елизавета жила и, казалось,будет еще время встретиться с ней. Вопрос этот возник незваный в полуснепредутреннего часа. Ответ последовал тоже. «Мы встретимся друг с другом вбудущем; мы не умрем». Что было опровергнуто тут же в полудреме. «Нет, мыокончим свои дни. Но след нашего сознания перейдет в другие умы, потом еще вдругие. Спустя столетия явится порода людей, которая будет думать идействовать, как мы. Мы не умрем со своим веком. Я и мой друг, королева Англии,будем вечно знать друг друга».
Он подскочил, било шесть часов. Так как король не подавал знака, то непоказывались ни его пять камердинеров, ни избранные из числа его придворных,которые имели право присутствовать при его утреннем туалете. Спустя несколькоминут позади алькова слегка приотворилась потайная дверь, в нее заглянулгосподин д’Арманьяк. Он уже не прислуживал самолично, но тем точнее соблюдалвремя и в должный час был на месте. Тут он увидел своего господина совсемодетым, и как сам он заглядывал в дверную щель, так и король смотрел черездверь справа в парадный покой.
Он звался парадным покоем, имел тридцать футов в длину, двадцать в вышину,из трех его окон два выходили на реку, третье на запад. На потолке, ставшемзнаменитым, вокруг королевских гербов было замысловато и очень красиворасположено оружие всякого рода из резного дуба, ореха и липы, покрытоепозолотой, начинавшей темнеть. Стены были завешены ткаными картинами изантичной жизни, золото и шелк изобиловали на них. Бархат на мебели был цветаувядшей розы. Кровать стояла на возвышении.
Парадная кровать его величества возвышалась под балдахином на особомпомосте, называемом «паркет», и была обнесена позолоченной балюстрадой. Мимонее на носках проходили дамы и кавалеры, и, проходя, каждый поворачивался всемтуловищем, чтобы воздать почести задернутым занавесам. За ними скрытокоролевское величество, все равно находится ли оно там во плоти или нет.Шествие заключали принцессы де Конде и де Конти. Когда Генрих достаточнонагляделся и собрался войти, в покое появилась еще одна особа — она ждала, покавесь двор будет в сборе, и совершала торжественный путь медленно, тщательностараясь скрыть хромоту. Подле парадной кровати брата герцогиня де Бар, сестракороля, низко склонила колено. Ты склоняешься, Катрин.
Генрих поспешно захлопнул дверь, стоял за ней, прикрывая глаза рукой, новидел многое. «Сестра, эта парадная кровать занимала твой ум, когда мы были ещесовсем юны и были еще ничем. Ты достигла своего, и все-таки ты не счастлива.Думаешь ли и ты, что эта парадная кровать пуста, между тем как в могиле —склонись перед ней — покоится Елизавета? О ней ты умалчиваешь, как и вседругие, но знаешь: мы одни, и мы тоже уйдем. Свидания по ту сторону вряд листоит желать после всего, в чем мы провинились здесь друг перед другом,особенно я перед тобой; а мог бы я увидеть Бирона? Или даже моего друга,королеву Англии? Разве что мы стали бы тем временем всеведущими, тогда никто нив чем бы не упрекнул другого».
После нескольких ночей, подобных этой, все увидели по нему, что он страдает.Всеобщий сговор молчать об умершей оставался в силе, король первый соблюдалего. Он выполнял все свои повседневные обязанности. Самая главная — жить и бытьна высоте. Однако часто наблюдалась в нем рассеянность; посредине оживленногоразговора он умолкал и закрывал глаза.
Один из приступов рассеянности случился с ним при двух придворных, их звалиМонтиньи и Сигонь. Эти последние догадались о причине и думали попасть вмилость, произнеся наконец запретное имя. Сперва они убедились, что не будутникем услышаны и что могут довериться друг другу. Затем Монтиньи сказал тихо,что разделяет скорбь короля. Сигонь вполголоса дал понять, как глубоко он чтилкоролеву Елизавету. Генрих поднял веки. Без всякого ответа он окинул обоихотчужденным взглядом.
Они испугались. Король, который обычно держал себя со всеми как равный итолько что так и говорил с ними, вдруг проявил суровую неприступность.Встретив холодное презрение, они поспешили удалиться. Они полагали, что