величавая обособленность проистекает лишь от его сана, не от природы. Неужтоон поддерживал тайные сношения с особой, которой нет более и которая уж никогдане прибудет сюда? Они долго не могли опомниться от своего открытия, однакоостереглись о нем упоминать. Двор, без сомнения, не простил бы им, что онислучайно обнаружили нечто новое в государе, который всегда был у всех наглазах, и потому все полагали: сверх того, что они видят, нет ничего.
Тем же самым дворянам стало не по себе, когда король спустя три дня приказалявиться к нему в сад. Каждый из них был в тревоге, не числится ли за нимкакой-нибудь провинности в прошлом. Монтиньи в свое время оказался ближайшимсвидетелем одного из покушений на короля, ибо он как раз в эту минуту целовалему колено. Сигонь, автор аллегорических пьес, на высокопарном языке богов игероев при всяком удобном случае воздавал хвалу великому государю. Зато егоповседневная речь отнюдь не отличалась торжественностью, а частенько задевалагерцогиню де Бофор. Оба были обычные и привычные царедворцы, таких у Генрихавсегда найдется тринадцать на дюжину, если считать без разбора. Именно потомуон призвал их сегодня к себе, в свою зеленеющую залу под лиственным сводом; изокон Лувра сюда нельзя заглянуть. Своим друзьям и старым соратникам он недоверил бы того, что сказал этим двоим.
— Вы счастливее меня. Я хотел бы умереть!
Они склонили головы и спины. Он зашагал еще быстрее и сказал: если бы онтолько мог, он переменил бы звание и ремесло. Он стремился бы к уединению иобрел бы наконец истинный покой души.
— Отшельник ни в чем не терпит недостатка. Манна падает сверху, воронприносит с небес хлеб.
Он сопровождал свое признание страстными вздохами, затем сжал губы иразомкнул их, лишь когда самообладание вернулось к нему. Тогда онпродолжал:
— Но такая жизнь не для монархов, они родятся не для себя, а для своихгосударств и для народов, над которыми они поставлены.
Для слушателей короля речь его была неожиданностью; они считали его во всем,что ему пришлось пережить, человеком забывчивым и называли вечным весельчаком.Печаль была скрыта в глубине его души, ибо услышанные здесь слова он хоть ипроизносил много раз, но отнюдь не перед чужими. Впрочем, он тут же пожалел,что показал себя печальным и благородным перед господами Монтиньи и Сигонем, апотому он поспешил еще кое-что добавить, дабы заключение было созвучноостальному и они без ущерба могли бы разглашать его слова.
— У монархов на житейском море нет иной пристани, кроме могилы, и умирать имсуждено в самый разгар трудов.
Оба особенно постарались запомнить последние слова и немедля пересказалиречи короля, ибо сами были поражены таким доверием и никак не могли молчать. Нослова о смерти в разгар трудов они впоследствии, когда дойдет до того,истолкуют как пророчество. Король был поистине исполнен гордыни. Он кончаетжизнь так, как сам желал.
Генрих скорбел о Елизавете лишь до этого часа, но не дольше.
Новый век
Первым его делом, когда он узнал о ее кончине, было приказание Рониготовиться к путешествию в Англию. Дружеского расположения от преемникапокойной королевы ждать не приходится, а еще меньше такой же, как у нее,твердости и постоянной бдительности в отношении общего врага. Печаль королясменяется неудовольствием, которое усиливается по мере того, как Яков Первый[92] обнаруживает свои слабости. Спустя полторамесяца его уже узнали, и тут Рони пора было пускаться в путь. В то утро, когдаГенрих ожидал к себе министра, королева Мария Медичи опередила его. Онанамеревалась воспрепятствовать тому, чтобы Рони получил окончательный наказ. Ееповедение было недвусмысленно, она явилась к своему супругу как кредитор, какимбыла с самого начала и осталась навсегда.
Генрих не дал ей слова вымолвить. Он был подготовлен к ее вмешательству.Хорошо, что удалось отсрочить его. Дело было без всякого шума слажено между ними Рони. Однако послу приходилось выбирать себе свиту, немало дворян хотелисопровождать его и охотно совершили бы путешествие за счет казны. Мария былаосведомлена давно, но молчала. Она выбрала последний решающий день, чтобывмешаться. Генрих тотчас же взял со стола первые попавшиеся бумаги и принялся сжаром объяснять ей внутренние дела королевства. Но по ее лицу было видно, чтоуловки его ни к чему. Она никогда не старалась вникнуть в дела королевства,может быть, была недостаточно умна — вероятно, и по этой причине. А главное,она считала владычество короля непрочным и нечестивым, пока он не подчинитсяпапе, не заключит союз с Испанией и не призовет обратно орден иезуитов.
Заметив, что она не слушает, а только ждет случая заговорить о своем, онвнезапно пожелал увидеть дофина. Кормилица вскоре внесла дитя, ему было уже отроду полтора года. Генрих взял его из рук кормилицы и опустился с ним на пол.На полу, на одном уровне с личиком ребенка, он устремил на него особеннопристальный взгляд: почему, не могли бы сказать ни кормилица, ни королева.
Однако они не прерывали молчания. Генрих думал: «Этот увидит все столетие».Больше он не думал ничего.
— Бурсье, — обратился он к кормилице. — Дофин, когда родился, был оченьслаб. После королевы он обязан жизнью вам, ибо вы своими губами вдували ему врот вино, когда он уже начал синеть.
— Сир! — ответила кормилица. — Будь это другой ребенок, я сделала бы то жепо своему почину. Но тут я отважилась на это, когда вы мне приказали.
Она обратилась к королеве:
— Наш государь, — сказала она, — весь дрожал, пока не увидел, что это всамом деле дофин. Разочарования он бы прямо не пережил. От счастья он обезумел,он впустил в комнату двести человек, я рассердилась, а он сказал, что это дитяпринадлежит всем, пусть всякий делит с государем его радость.
— Не болтайте попусту, кормилица, — отвечала королева. В ее глазах мелькнулатень испуга. Пол ребенка, безусловно, решил и ее судьбу. Если бы это оказаласьдевочка, тогда сын, которого в то же время родила маркиза де Вернейль, безсомнения, занял бы место дофина.
И Мария Медичи должна была бы уйти той же дорогой, какой явилась.
Воспоминание о миновавшей опасности было мимолетно, и все же Генрих егозаметил: он обнял и поцеловал жену, что она приняла за должное. Она была изтех, кому превосходство не к лицу. Генрих стал подбрасывать дофина. Мариясмотрела на веселье обоих с таким видом, как будто добром это кончиться немогло. Действительно, случилось так, что отец слишком высоко подбросил ребенка;и поймал его не он, а подоспела кормилица. Все испугались, первой обрела дарречи Мария.
— Вечно молоды, сир, — сказала она злобно. — Вечный весельчак, того и гляди,убьет моего дофина. — При этом она подбоченилась и стала похожа на торговкурыбой. Грозу, по-видимому, можно было отвести, лишь отослав кормилицу сребенком.
— К вашим услугам, мадам, — сказал он затем, раз это было неизбежно.
Она не заставила себя просить. В качестве матери дофина она была уверена всвоем праве и безопасности, король бессилен против нее. Чтобы указать емуверный путь, она не нуждалась в ночи и чувственном дурмане. Она при свете днязаявляла свою волю.
— Вы не пошлете господина де Рони в Англию.
— Дело решенное, изменить ничего нельзя, — отвечал Генрих. — Британскоеадмиральское судно уже готово выйти навстречу его послу.
На что Мария холодно указала ему, что собственное его положение вдостаточной мере шатко и ему незачем искать дружбы слабейшего. Ей хорошоизвестно, что король Яков долго не продержится. Она повторила, что ей этоизвестно, чем задела Генриха за живое и заставила прислушаться.
— Если Яков лишится престола, разве в вашей власти выбрать для Англиилучшего короля? Нет. Зато в вашей власти выбрать папу с помощью моего дяди,великого герцога, который имеет обещание от Климента Восьмого, что егопреемником будет один из Медичи. Забудьте наконец ваше еретическое прошлое.Подумайте о своей и моей пользе. Ваше королевство нуждается в защите церкви, аеще больше ваша жизнь.
Все это было не ново, всего менее дядя, который якобы поставляет пап. Но чтотакое папа, будь он Медичи или нет? Он орудие Испании. Если Генрих подчинится,он изменит своему королевству и ни в какой мере не спасет свою жизнь.
— Вы советуете мне призвать обратно иезуитов, чтобы они меня не убили.
Мария вознегодовала. Святые отцы, по ее словам, отличались мягкосердечием,жизнерадостностью, обходительностью и скромностью, чуждались всяких козней.Ему надо узнать их поближе. Достаточно было бы одной или двух бесед с ними,чтобы он понял, где для него благо.
Генрих попытался засмеяться и сказал, желая полюбовно закончитьразговор:
— Если они не убивают тиранов, значит, мне нечего их бояться. Пусть остаютсятам, где были.
Тем не менее оба они, и он и королева, знали, что нож всегда грозит ему.Они не сказали этого. Чтобы он как следует понял ее, Мария упомянула еще оБироне, о его смерти и о последствиях. Именно она в свое время требовала смертиизменника; это не помешало ей напомнить королю, как он с тех пор одинок. Приего собственном дворе многие думают, что его мучает раскаяние, отсюда и егоболезнь в прошлом июле. Он потерял терпение и покинул комнату, крикнув спорога:
— Тухлые устрицы, вот от чего я заболел, вовсе не от раскаяния, — это верно,как измена Бирона.
Мария Медичи стояла неподвижной громадой, лицо без смысла, глаза тупые, темудивительней было ее властолюбивое вмешательство и заключительный вывод:
— Вы раскаетесь, если, наперекор моим советам, пошлете своего Рони вАнглию.
Он убежал; лишь очутившись у себя в саду, вздохнул он свободно. Здесь онждет своего верного слугу, ему не терпится услышать разумное слово. Он хочетснабдить маркиза де Сюлли наставлениями перед поездкой к английскому двору. Онхочет умолчать о том, что не рассчитывает ни на короля Якова, ни на его дружбу.Времена Елизаветы не возвратятся. Ему самому надлежит врасти в это столетие.Если бы можно было при этом не изменить себе.