Рони будет настаивать, чтоб он, после своего маршала Бирона, покарал исокрушил другого старого соратника — Тюренна, герцога Бульонского.Протестантский вельможа порочит короля перед всей протестантской Европой, поего словам, Генрих, в согласии с папой, готовит новую Варфоломеевскую ночь.Генрих вновь напомнит министру самые тяжкие свои опасения: как бы егособственные протестанты не заключили союз с Испанией. Рони ответит, что этоневозможно. Он отвечал так уже не раз. Что такое Испания? В Брюсселе в честьинфанты заживо похоронили одну женщину. С теми, кем гнушается весь мир, нестанет вести переговоры даже Тюренн, — который, впрочем, заслуживает участипервого изменника.
Генрих слово в слово предугадывает все, о чем он и Рони будут сейчасговорить; они друг друга знают. Оба постоянно обмениваются мыслями, пусть невсегда правильными и полновесными. Но, главное, действуют они сообща — и в товремя как протестанты с недоверием смотрят на своего короля, он вместе со своимначальником артиллерии готовит оружие. Зачем? Чтобы спасти их. Свободу совестиво всей Европе неизбежно придется защищать оружием, иначе погибнет этокоролевство; оно может жить лишь в духе и истине или не жить вовсе.
От настойчивых мыслей и шаги стали быстрее. На полном ходу Генрихостановился. Что подразумевала королева под раскаянием, от которого ему неуйти? Откуда у нее сведения о Якове и об опасности, грозящей ему? Мария Медичине умна. В затаенных глубинах мысли ее супруг присовокупил: и столь женепривлекательна. Тем не менее его тревожит явное несоответствие между ееограниченным умом и теми намеками, которые она роняет. Откуда это знание илизатверженный урок? По чьей указке она предостерегает его? В будущее заглядываетне она. Что должно случиться, лучше всего знает тот, кто сам намерендействовать.
Надо бы отдать приказ вскрывать письма королевы. Задача нелегкая, разначальник почтовых сообщений на ее стороне. Варенн с не меньшим усердиемхлопочет о возвращении иезуитов. Допустим, что этот силится загладить своепредосудительное прошлое; ну, а Бассомпьер, любопытствующий попутчик! А всепрочие, которые только и знают, что держат нос по ветру. Генрих чует повсюдузаговорщиков, не плахой и топором избавиться от них, ибо измена зарождается вмыслях, путем немого сговора. А быть может, они уже бьются друг с другом обзаклад, как он умрет? Естественной ли смертью, например, объевшись устрицами.Либо через Божии кары, из которых одна — раскаяние, а другая — нож.
Королева говорила о «своем» дофине. Она помышляет о регентстве с расчетом намалолетнего и на покойника. «Я не думаю, чтобы она желала моего исчезновения вближайшем будущем, она только подготовляет почву. Пока что она предостерегаетменя чистосердечно. Впрочем, она не обладает ни коварным умом своейродственницы, ни большим числом фрейлин, с помощью которых старая Екатеринадержала в руках весь двор. Призрак старухи Медичи, чьим пленником я был,все-таки бродит здесь. По мне, пусть Луврский дворец будет борделем. Мне меньшенравится, что он пороховая бочка. А вот и мой начальник артиллерии!»
Маркиз де Сюлли появился на крыльце перед разукрашенным фасадом дома, самгорделивый и великолепный. Он нарядился ради чрезвычайного посольства, котороесобирался ему поручить его государь. Его походка выражала несказанноедостоинство. «Он даже не сгибает ног, — заметил Генрих. — При незабываемыхобстоятельствах я, будучи ребенком, видел герцога Альбу, который выступал также. В обоих случаях причина, вероятно, в гордости и сидячей жизни, хотя Альбабыл недостойный человек, а Рони остается лучшим из людей». Глаза министращурились от мягкого рассеянного света в саду, они стали чрезмерночувствительны, вследствие избытка трудов. Солнце искрилось на егодрагоценностях, он носил, по прежней моде, цепи и застежки из камней, на шляпередкостную камею с головой Минервы в шлеме. Его официальные выходы в отжившемобразе иного века часто вызывают усмешку, правда, за его спиной — он оченьмогуществен.
«В самом деле, мы немного устарели, — видит Генрих. — С каких это пор?Ничего, у нас еще есть в запасе новинки. Если мне даже придется допустить в моекоролевство отцов иезуитов, то кончится это иначе, чем они ожидают».
Фигура у постели
Король слышал в это лето проповедника, непривычные приемы которого казалисьему двусмысленными; во всяком случае, они были достойны удивления. Восторги егодвора, в особенности дам, вынудили Генриха внимательно приглядеться к господинуде Салю, хотя поток его речей погружал распятого Спасителя в благовония,окружал птичками и цветочками его израненное и окровавленное чело, пока онопереставало быть мученическим. Да, оно утрачивало суровость страдания иделалось пригожим, как сам дворянин духовного звания, которого иезуиты прислалииз Савойи королю Франции. Франсуа де Саль[93]не принадлежал к их ордену, он только приятнейшим образом подготовлял для нихпочву. У него были глаза с поволокой и белокурая борода. Кто его слышит ивидит, у того должно сложиться впечатление: безобидней человека не найдешь.
Вскоре после этого король заболел; это был второй приступ того же недуга. Отпервого его исцелила герцогиня Бофор, ухаживая за ним денно и нощно. Так кактеперь он заболел в дороге и лежал в городе Меце, то изо всего двора при немнаходился один Варенн. Быть может, Варенну дарована особая привилегиянаходиться у одра болезни высоких особ; во всяком случае, он умело пользуетсяею. В Лотарингию иезуиты были допущены, и двух из них он приводит сюда: патераИгнациуса и патера Коттона[94], которыйвпоследствии станет духовником короля. Этот последний глуп и по глупости хитер,или наоборот. Он заохал при виде высочайших страданий и не мог надумать ничеголучшего, как заговорить с больным о покаянной кончине. Это будет по крайнеймере естественная смерть, и королю не придется больше бояться ножа, за что ондолжен благодарить небо.
Тут вмешался патер Игнациус. Варенн толкнул его в бок, но в этом не былонужды, патер Игнациус все равно не упустил бы случая. Королю, который лежал безсил, патер властным голосом обещал жизнь, если он допустит орден в страну. Впротивном случае это неминуемо сделают его преемники, ибо таково требованиевремени. Генрих ничего не ответил, втайне он согласился с иезуитом, посколькуречь шла о Марии Медичи. Что касается требований времени, дело обстоитнесколько иначе; их легче направить на добро, чем ограниченную и строптивуюженщину. Надо только выздороветь и твердо стать на ноги.
Негодование и сила воли способствовали тому, что мысли его вдруг прояснилисьи жар стал спадать. Он испустил притворно усталый вздох, прежде чем сознаться,что учение знаменитого Марианы о праве убивать королей сильно занимает его ум[95].
— Не из страха, — сказал он. — На меня посягали часто и под различнымипредлогами. Это считалось до недавнего времени преступлением, — во всякомслучае, смелой политической мерой. Впервые ученый возводит это в священныйзакон. Что же это значит?
Иезуит у постели начал расти. Вытянувшись во весь свой черный рост, онспросил одновременно дружелюбно и строго:
— Если бы вашему покойному врагу, дону Филиппу, в то время как он был всегоопаснее для вас, всадили между ребер нож, стали бы вы тогда говорить обеззаконии?
— В том-то и дело, — подтвердил Генрих. — Всегда найдется кто-нибудь, чтобыодобрить нашу насильственную смерть. Но разве это уже возведено в закон и ктоего утвердил?
— Не мы, как вы полагаете, — возразил иезуит. — А тот приговор, которыйгромко или тихо выносят народы, их совесть, одобрение всего человечества — ноуловить это одобрение, разумеется, дано лишь человеку посвященному.
«Иначе говоря, тебе, мошенник», — подумал Генрих, но умолчал об этом. Анаоборот, высказал мысль, что в таком случае иезуиты — истинные гуманисты. Ониучат людей распознавать добро и зло даже и в монархах и действовать сообразноэтому. Вот поистине шаг вперед, знаменательный для нового столетия.
— Мы с вами могли бы столковаться, ибо моя совесть отнюдь не причисляет меняк тиранам.
— У вас ясновидящая совесть, — сказал патер Игнациус. — Сир! Мы, отцы орденаИисуса, предназначены быть вашими лучшими друзьями и видим в вас единственнуюнашу опору, ибо король Испанский нас преследует и скоро изгонит из своихвладений.
Эта грубая ложь окончательно показала Генриху, с кем он имеет дело, и ондаже узнал лицо патера. В давние времена молодому королю Наваррскому случилосьвидеть его, оно принадлежало тогда некоему подозрительному испанцу, которыйназывал себя Лоро и говорил, будто намерен выдать королю Наваррскому одну изпограничных испанских крепостей. Прежнее воплощение патера Игнациуса явнокосило, что в нынешнем его облике почти не было заметно. Принимая во вниманиезияющие ноздри и шишковатый лоб, старого знакомца нельзя было назвать красивыммужчиной. Та же наружная оболочка была у иезуита насквозь пронизана внутреннимогнем, что меняет многое. И все же перед ним снова человек, который некогдастремился приблизиться к нему с целью убийства: так это понимает Генрих.
Между тем он достаточно окреп на одре болезни, чтобы выполнять своепризвание, и он начинает с меткого сравнения человеческих пород. На другомконце комнаты шептались Варенн с Коттоном. Их вид обнаруживал воровскую радостьоттого, что патер Игнациус так ловко сладил с королем — меж тем как Генрих, аравно и его новый приятель узнали, чего им ждать друг от друга. Иезуит думал:«Тебя не одолеешь болтовней, только силой, и ее я покажу тебе». Генрих думал:«Того убийцу мои дворяне привели в открытую галерею, каждый из них уперся однойногой в стену, чтобы убийца говорил со мной через живые преграды. И так как емунечего было предъявить, кроме лживой болтовни, и на следующий день тоже нечего,то его пристрелили».
Патер Игнациус начал снова:
— Право на убийство тирана всего лишь вопрос диалектики. Поймите же, что