пустые обещания, если допустить, что он получил их.
Открытое недоверие. Однако королевский кузен не остановился перед этим.Рони пришлось стерпеть обиду, Генрих сам дал ответ. Хулить легко, так заявил оннедовольным, когда кто-то другой сделал все, что только в человеческих силах.Большего не добился бы никто. Сам он удовлетворен вполне.
В Париже они, король и его начальник артиллерии, возобновили беседу.
— Что же вы думаете на самом деле? — спросил Генрих.
— Сир! Я думаю, что нехорошо, если чужеземный король по наследству и безборьбы вступает на престол. Я это понял, когда у меня от бесконечных разговоровоткрылась рана возле рта; получил я ее в вашей битве при Иври.
— Ничего положительного? — спросил Генрих. — Ни уверенности, ни маломальскойнадежды?
— Мы всегда будем содействовать победе разума, — заявил Рони. — Сколько бывремени это ни казалось тщетным, мы с вами знаем, на основании честно добытогоопыта, что разум рассчитывает на более долгие сроки, нежели вырождение.Последнее спешит, потому что оно слабо.
— Слабо… спешит, — сказал в сторону Генрих. — А потому и тяготеет кнасилию.
Следующий год показал на деле тяготение слабости к насилию. Король Испаниипредложил королю Франции союз, с целью совместного десанта в Англии, которую имследует завоевать — дабы искоренить всех протестантов. Генрих сообщил об этомкоролю Якову. Тем временем пал Остенде[98].Сорок тысяч человек потеряла Испания под стенами героического города. Когданаконец генерал Амброзио Спинола победителем вступил в него, король Яков докрайности испугался. Ко всем его страхам ему недоставало лишь угрозы десанта наострове. Королю Генриху, хотя тот чистосердечно предостерег его, бедняга верилне больше, чем себе самому. Союз со стремящейся к насилию слабостью,отвергнутый Генрихом, был заключен Яковом. С французским договором он медлилбез конца. А королю Испании он поспешно вручил документ.
Он, должно быть, надеется задержать судьбу. Против слабых, которые спешат ипотому совершают насилие, не помогут никакие уступки. Испания, разлагаясь,хочет властвовать, обескровленная, хочет побеждать и крепче впивается в своипоследние жертвы, чем в первые. Ее предвестники и палачи уже посланы внамеченную ею страну. Это английские отцы ордена Иисуса, от которых при такомкороле, как Яков, не приходится ждать ничего хорошего, ни мягкости, ни дажесдержанности. Для этого надо быть другим человеком. Король Генрих тоже допустилих к себе; почему — знает лишь его Рони. Парижскому парламенту, которыйвыдвигает оговорки, — впрочем, он и Нантский эдикт долгое время не принималбезоговорочно, — своим законоведам Генрих отвечал:
— Весьма признателен, вы заботитесь обо мне и о моем государстве. Меж темсопротивление иезуитам оказывают два рода людей: во-первых, протестанты изатем — духовенство, поскольку оно невежественно и безнравственно. Сорбонна, незная святых отцов, отвергла их, а последствие то, что ее собственные аудиториипустуют. Все просвещенные умы, что ни говори, обращаются к иезуитам, и за это яих уважаю.
Тем самым он подтверждал их соответствие духу времени, их успех. Далее ондоказывал, что учения об убийстве тиранов у них не существует вовсе. Те же, ктопокушался на его жизнь, к ним отношения не имели, и менее всех Шатель, хотя иутверждал противное. Чему из всего этого он верил сам? Он сознался своему Рони,что предпочитает иметь опасных людей у себя в стране, нежели за ее пределами,где они приобретают романтическую притягательность и завоевывают себе здесь воФранции восторженных последователей, которые всецело им подчиняются идобровольно подкапываются под государство, пока оно не взлетит на воздух.Будучи допущены на законном основании, иезуиты действуют в открытую.
— Их школы поставлены образцово. Правда, с дворянскими детьми они обращаютсялучше. У меня они просили мое сердце в качестве реликвии для своей церкви.Возлюбите меня, ибо я люблю вас, так мы мыслим.
Рони полагал, что это не иначе как личина. Такой бескорыстной преданностималым сим не было даже у первых учеников господа нашего Иисуса Христа, при всейих чистоте, которой не приходится ждать от их позднейших преемников.
Генрих назвал своего начальника артиллерии неисправимым протестантом. Ведьотцы только и знают что лебезить и чирикать, у них все птички да цветочки.Серьезно он сказал:
— Я знаю своих врагов. Орден Иисуса — агент всемирной державы, которая хочетпожрать меня. Мне остается только показать им, что моя пасть страшнее.Господин начальник артиллерии, прокатите-ка мои пушки по улицам.
Торговец женщинами
Пушки не могут быть вполне надежным средством, если повсюду предательство,если предательство выползает все в новых образах. Женщина, которая нужна королюи от которой он не хочет отказаться, становится орудием его врагов. Вначалемаркиза, чтобы сильнее разжечь его, играла в заговорщицу — по тем жепобуждениям она танцевала перед своим поклонником, извиваясь змеей иосвобождаясь от последних покровов. Со времени допущения святых отцов пустойкомедией уже не отделаешься. Принимайся за дело, моя красавица, а не тоберегись. Ты погибнешь еще раньше, чем он. Знаешь ли ты, кто мы такие? У насмного имен: Испания, Австрия, папа, император, деньги и орден Иисуса, но и этоеще не все. Безыменная воля обращается к вам, госпожа маркиза. Приговор векапроизнесен, против народов, а потому и против этого короля. Понимаете вы этоили нет, все равно служить вы должны.
«Благочестивый отец, как ужасно. Я же думала, что все покамест ограничитсяигрой и танцами. Я ненавидела его за невыполненное обещание жениться на мне, новзгляните на меня, я ведь не совсем в здравом уме. Такие вещи говорят, но неделают. Как? Я? На самом деле? Я вас не понимаю, или же я и вправду… А если янемедленно расскажу ему о ваших подлых предложениях? Нет. Больше ни звука,забудьте мои последние слова. Я хочу жить. Я повинуюсь, чтобы жить».
Генриетта д’Этранг зашла слишком далеко. После падения Остенде безыменнаявсемирная держава полностью вовлекла ее в свою орбиту, вся семья содействовалаэтому. Когда заговор был обнаружен, его назвали именем д’Этрангов. Маршал,слабый человек, и его преступный сын д’Овернь[99] держали себя в последующем процессе крайне униженно.Генриетта имела мужество настаивать на своих правах. У нее есть обещаниекороля, ее дети единственно законные. Убить его? Ах, боже мой! Что она понималаи чего хотела! Ее родной брат все валит на нее. Она потихоньку плакала, ногордо просила у судей пощады для отца, веревки для брата, а для себя самойтребовала лишь справедливости.
«Веревка», из всех ее просьб, была самой странной. Генрих, который не желалубивать, старался проникнуть в самые тайники души каждого из своих поверженныхврагов. Эта женщина была привязана к нему больше, чем хотела признаться себе всамые лучшие дни. А когда она наконец говорит об этом внятно для него одного,между ними все должно быть кончено. Нет. Он помиловал старика, сына велелзаключить в тюрьму, а опасную метрессу сослал в монастырь. Если бы он толькооставил ее там и забылся с другой. Это ему не удалось; у кого еще нашел бы онее легкое, язвительное остроумие, ее причудливый нрав и столько грации впроказах, искусство все дерзать, не теряя при этом самоуважения; в ком еще такполно воплощено все то, что Генрих зовет истинно французским.
Довольно ей искупать вину, он воротил ее. Это произвело на нее самоеневыгодное впечатление: она предпочитала терпеть опалу, нежели любовь, котораяне владеет собой. Он сделал больше, он признал ее детей. Но к чему это привело?«Ее дофин», как она говорила, все равно остался непричастен трону. Господинуд’Этрангу пришлось, в виде выкупа за свою вину, вернуть письменное обещаниебрака. Человек, который унижал ее, все больше возвышая, только теперь стал ейпо-настоящему ненавистен. Ей были отведены покои в Лувре; с этого самоговремени под его кровлей приютилась самая лютая злоба. Те, что, кроме нее,желали смерти короля, были по крайней мере в своем уме; они сознавали, что ввоздухе носится какое-то поветрие, чума заговоров, и лишь по недостаткусопротивляемости заранее соглашались с тем, что великий король долженпасть.
В его Лувре все питали взаимную ненависть, королева, маркиза, оба кузенакоролевы и непристойно красивый Кончини. Но его карликоподобная жена, молочнаясестра, превосходила остальных. Все вместе рассчитывали на смерть короля, чтоотнюдь не давало оснований щадить жизнь друг друга. Каждое утро все готовы ктому, что мадам де Вернейль будет найдена убитой в своей постели. Королева внесебя, потому что король воспитывает незаконнорожденных отпрысков маркизы вместес ее собственными детьми, кстати, и с детьми прелестной Габриели: он хочетиметь перед глазами все свое потомство. Однажды дофину сообщили о рождениинового брата — у любовницы его отца родился еще ребенок.
— Это н-не м-мой брат, — сказал дофин, маленький заика.
Дофин Людовик благоговел перед Генрихом, он подражал ему во всем, чегоделать не следует: лить в суп вино, небрежно одеваться. Он чует егопревосходство, которого взрослые не хотят замечать, и непонятный им восторгохватывает ребенка.
— Король, мой отец. — Людовик тогда уже научился ненавидеть, прежде всегопридворных кавалеров своей матери, а затем и ее — конечно, с ребяческойзабывчивостью, между поцелуем руки матери и пощечиной, которой она награждалаего.
— Господин чичисбей, — он подслушал, как называют дамских угодников, —поберегитесь входить к королеве. Там король, мой отец. — Когда красавецпопытался рассмеяться и позволил себе погладить мальчика по голове, дофинобратился к караульному у ближайших дверей с приказанием высечь его. Произошласуматоха, прежде чем придворному удалось улизнуть. Королевская чета, появившисьна пороге, успела заметить, как он убегал. Генрих остался доволен незадачейблистательного Кончини.
Мария Медичи взяла себе за правило скрывать всякое чувство, в особенности